1. Скончался Владислав Крапивин. «Учительская газета» вспоминает его последнее интервью, взятое в августе: писатель осуждал ежегодно демонстрируемую майскую моду на войну («Мне не нравится смотреть на детсадовских ребятишек, наряженных в гимнастерки и пилотки. Возникает впечатление, что это попытка взрослых убедить детей, что война — это нечто вроде веселой игры») и рассказывал, «комфортно ли ему жить в современном мире»: «Я живу в своей квартире на восьмом этаже на берегу озера, по которому ходят парусники, которые я строил вместе с ребятами. Красивые, разноцветные, почти фантастические. Это придает ощущение огромного комфорта. Больше мне ничего в мои годы и не надо».
На «Годе литературы» Крапивина вспоминает один из его учеников Дмитрий Шеваров: «„Мальчик со шпагой” научил меня сражаться за свое достоинство, презирать „подлянки”. Я и потом часто бывал битым, но, утирая кровь из разбитого носа, чувствовал себя уже не обиженным ребенком, а мужчиной, который принял бой. „Мальчик со шпагой” ничего не пытался нам внушить. Он просто, как гайдаровский Тимур, повернул штурвал, и в нас отозвались какие-то душевные сигналы, „трещотки и жестянки”». В Екатеринбурге началась кампания за сохранение старого дома на Уктусе, где жил когда-то Крапивин.
На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией Аля Пономарева собрала отклики на смерть Крапивина, в том числе публикации писателей и выпускников крапивинского отряда «Каравелла». Здесь же — жуткий рассказ невестки писателя о его лечении в коронавирусном отделении, при том что коронавирус у него был не подтвержден: «Было реально страшно от бессилия, что мы не можем ничего сделать, когда он по телефону просил забрать его оттуда, потому что его окружают не люди, а роботы, которые, не слышат его просьбы и мольбы и все равно ничего не могут сделать». «Крапивин стал жертвой коронавируса, — пишет екатеринбургский журналист Дмитрий Колезев. — Об этом прямо говорят его родственники. Но в статистику по коронавирусу он не попадет, потому что там какая-то запутанная ситуация: анализы у него были отрицательные, хотя его держали в ковидном отделении, лечили от коронавируса и выписали с соответствующим диагнозом». Михаил Визель добавляет: «В городскую больницу крупного федерального центра привезли обычного 82-летнего старика с подозрением на ковид. Поваландали да выпихнули. А старик возьми да окажись легендарным писателем. Благодаря чему то, как обращаются в городской больнице с обычными стариками, получило огласку».
2. В Венеции умер антрополог и политический активист Дэвид Грэбер, один из важнейших левых интеллектуалов современности, идеолог движения Occupy Wall Street. Совсем коротко о нем рассказывает «Медуза»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией; в The New Stateman — статья Джерома Роса о том, как Грэбер стал самым влиятельным левым мыслителем: «Случается, что философ производит переворот в нашем понимании мира, помогает нам заново помыслить о вещах, которые мы принимали как сами собой разумеющиеся» — именно таким человеком был Грэбер. Рос пишет о его полевых исследованиях на Мадагаскаре, протесте против неолиберального капитализма, поддержке курдов, вынужденном переезде в Великобританию после того как Йельский университет отказался продлить его контракт. В книге «Долг» «Грэбер показал, что деньги отнюдь не лежат в основе мирного процесса рыночного обмена: их происхождение — в неравных отношениях между должником и кредитором, отношениях, освещенных долгой и сложной историей насилия и этики». Рос также пишет о недавнем исследовании Грэбера, посвященном «бредовым работам» (bullshit jobs), бессмысленным занятиям, которыми люди зарабатывают себе на жизнь и которые оставляют «шрам на нашей коллективной душе».
В «Коммерсанте», по совпадению, как раз вышла рецензия Игоря Гулина на «Бредовую работу»: «На протяжении всего ХХ века идеологи научно-технического прогресса прогнозировали освобождение человека, автоматизация труда обещала, что мы будем работать все меньше. Одних это обещание увлекало, других беспокоило, но почти никто не заметил, что оно вообще-то исполнилось. Примерно у половины населения Земли на самом деле нет работы. Люди либо генерируют бред, либо вынуждены обслуживать производителей бреда (убирать их офисы, носить им еду). <…> В книге Гребера есть некоторые догадки о том, что с этим делать, но сам он подчеркивает, что они предварительные. Главное: заметить это положение и попробовать изменить само отношение к труду — перестать видеть в нем самоценную необходимость, а в его оплате — вознаграждение за мучения (бредовая работа может быть по-настоящему мучительной), разделить работу и выживание, как это позволяет современная система производства, и попробовать отвоевать жизнь у бреда».
Truthout публикует последний завершенный текст Грэбера, его «прощальный подарок» — предисловие к новому изданию книги Петра Кропоткина «Взаимопомощь как фактор эволюции»; публикация завершается небольшим автобиографическим эссе ученого: «Раз уж это стало причиной исторических дебатов: нет, я не в одиночку придумал слоган „Мы — 99 %”. Я предложил, чтобы мы назвали себя 99 %. Затем двое испанских indignados [разгневанных] и один греческий анархист предложили добавить „мы”. Позже ветеран движения „Еда вместо бомб” вставил глагол are. А еще говорят, что комитетом нельзя выдумать ничего ценного!»
3. И еще две печальные новости. В Харькове скончался поэт Илья Риссенберг; на «Литкарте» можно найти большую подборку стихов из посвященного ему номера «Воздуха» и интервью, которое у Риссенберга брала Линор Горалик; еще одна большая подборка — на сайте «На середине мира».
А в Нью-Джерси умерла Ираида Легкая (Пушкарева) — вероятно, последняя из поэтов второй волны русской эмиграции. На сайте «Голоса Америки» о ней пишет Людмила Оболенская-Флам: «…у нее были блестящие поэтические находки, охватывавшие самую разнообразную тематику: природу, которую любила „нутром”, религию, впитанную с молоком матери, свои сердечные переживания, и совсем другое: скажем, набросок быстрыми штрихами современного города или прекрасные переводы американских поэтов, чью поэзию Ираида восприняла и полюбила на этом материке». Людмила Оболенская-Флам вспоминает Легкую и в журнале «Чайка», цитируя здесь несколько ее стихотворений:
Но в этом мире холод не пугает
От холода фиалки не темнеют
В прозрачный вечер женщина другая
Как в хрупкий мех укутывает шею
4. В Москве подходит к концу ММКЯ, в этом году впервые проходящая в «Манеже». Отчеты о многочисленных событиях ярмарки можно прочесть на «Годе литературы». Об одном событии сайт, впрочем, умалчивает: 4 сентября на стенд «Международного Мемориала»*Признан в России иностранным агентом и нежелательной организацией явились представители прокуратуры. Вскоре стенд украсили четыре объявления о том, что «Мемориал» — иностранный агент. В «Новой газете»*СМИ, признанное в России иностранным агентом об этой истории — и вообще об организации ярмарки и створаживающейся интеллектуальной атмосфере — пишет Сергей Лебеденко: «…если вы посмотрите на программу фестиваля, то не обнаружите ничего, что отвечало бы духу времени: дискуссий о домашнем насилии, протестах, о пытках и противозаконных судебных приговорах, об экономическом кризисе, наконец. Даже о коронавирусе тут говорят как бы вскользь и беззубо, как будто в России до сих пор не бушует пандемия. <…> Предполагается, что, если ничего не делать и молчать, никого лишний раз и не тронут. В результате случаются истории вроде нападения на стенд „Мемориала”».
5. В пятом номере «Флагов» — стихи Гали-Даны Зингер, Ивана Полторацкого, Владимира Лукичева, Ирины Машинской, Алексея Афонина, Ники Дубровской, Сергея Соловьева, Левы Матюшкина:
уткой плывет в строке
твердый беззвучный знак
ъ
Особого внимания заслуживает собрание полифонических произведений («фуг») К. С. Фарая, в которых античная мотивика и цитатность получают фигурное, многоголосое оформление — что, в том числе, предполагает чтение этих текстов в разных направлениях. В переводном разделе, среди прочего, Иегуда Амихай и Чарльз Симик, которых перевели соответственно Александр Бараш и Андрей Сен-Сеньков:
Смерть просит старую женщину
Пришить ей пуговицу,
Она соглашается, встает
С постели и начинает искать
Иголку и нитку
При свете свечи, которую священник
Держит над ее головой.
6. В «Коммерсанте» Андрей Архангельский*Признан властями РФ иноагентом. интервьюирует Владимира Сорокина по случаю выхода книги «Русские народные пословицы и поговорки». Эти пословицы (в духе «ночь клопиная, утро тараканье» или «люби, пока поджечь хочется») Сорокин выдумывал и записывал с конца 1980-х. Книга представляется естественным дополнением сорокинских романов от «Дня опричника» до «Теллурии». «Интонационно они звучат как нормальные русские пословицы, но по содержанию в них все-таки, чувствуется, что-то другое заложено. Что?.. Я сам силюсь понять. Вы сказали, что это „другая Россия”. Но, может быть, это и есть истинная Россия? У меня было такое чувство, что я тут уловил, поймал некую… исподнюю волну. Народную вибрацию. Или, может быть, точнее это было бы назвать брожением? Таким вот бурчанием в народной перистальтике, да?.. И эта музыка заворожила меня». Писатель не в первый раз рассуждает о самоцензуре русской классической литературы, вспоминает «совершенно непонятный» язык деревни на границе Брянской и Калужской областей, где он проводил лето в детстве, не соглашается, что книга получилась грустной: «Это полная неожиданность для меня. Потому что мне как раз смешно все это перечитывать».
7. Опубликован онлайн-проект «Живые предметы» — игра, сценарий которой написала Евгения Некрасова, а стихи к ней — Оксана Васякина. Игра посвящена Александру Грибоедову и усадьбе Хмелита, где находится его дом-музей. В своем фейсбуке Васякина рассказывает сюжетную канву: «матушка Грибоедова запрещает ему быть поэтом, и Грибоедов хочет ей доказать, что он талантливый и крутой литератор. Грибоедов приезжает в Хмелиту 2020 и пишет поэму о жителях Хмелиты и их Живых предметах» — вещах, принадлежащих современным хмелитским подросткам. Полностью поэму Васякиной можно прочитать, если пройти игру до конца.
8. «Дискурс» публикует эссе Уильяма Гибсона о культуре Японии: этот текст вошел в книгу «Я больше не верю курсиву», выпущенную в «Эксмо». Гибсон пишет о затворниках-хихикомори («Целый миллион японцев — в основном молодые мужчины — не выходят из своих комнат: кто-то всего шесть месяцев, а кто-то — целых десять лет») и о другом, менее известном феномене — шарах «дороданго», которые дети скатывают из грязи и полируют до мраморного блеска. «В конце всего нас ждет хикару дороданго — идеальный шарик диаметром три дюйма. Суть его непостижима».
9. В The Guardian — обзорный анонс англоязычных книг этой осени. Книг — куча; из-за коронавируса выход многих новинок сдвинулся как раз на осень, причем 76 % из них — нон-фикшн. Среди явных хитов — новая книга британской феминистки Кейтлин Моран, с юмором описывающей повседневность женщины средних лет; рассказ режиссера Руперта Эверетта о том, как он десять лет снимал фильм об Оскаре Уайльде; книга лауреатки премии Оруэлла Кейт Клэнчи «Как писать стихи»; биографии Джона Кеннеди, Стивена Хокинга, Тома Стоппарда и Бориса Джонсона. Особо выделены книги об истории расизма, появившиеся на волне Black Lives Matter; книги о коронавирусе и переменах, которые он принес в мир; книги, выпущенные к американским выборам (про то, какой плохой Трамп). Среди прозаических новинок — новые книги Мартина Эмиса («почти наверняка мой последний большой роман», — говорит автор), Дона Делилло, Мэрилин Робинсон, Июнь Ли, Ника Хорнби, Сюзанны Кларк, Эммы Клайн (ее сборник рассказов «Папочка» уже собирает восторженные рецензии). Из переводной прозы газета рекомендует обратить внимание на роман японской писательницы Саяки Мураты «Земляне» и на роман иракца Хассана Бласима «Бог 99». Новые детективы выпустят Джоан Роулинг, Джон Бэнвилл (вот это должно быть интересно) и Тана Френч.
10. В The Spectator Николас Шекспир рассказывает о новой биографии Грэма Грина, написанной его однофамильцем Ричардом Грином. Книга называется «Русская рулетка». Жизнь Грэма Грина, выдающегося английского прозаика и кадрового разведчика, становилась предметом нескольких книг, в том числе вышедшей в Гаити брошюры «Грэм Грин без маски», — санкционировал это издание (где Грин описывался как «наркоман, шпион, расист, извращенец, мошенник, садист») лично диктатор Франсуа Дювалье, обиженный гриновским романом «Комедианты». Грин славился своей закрытостью, его жизнь окружало множество мифов; «после его смерти все больше осознавалась необходимость вменяемой однотомной биографии», которая бы эти мифы развеяла. Книга Ричарда Грина этим критериям вполне соответствует.
Писатель утверждал, что действительно от скуки играл в русскую рулетку — причем шесть раз подряд; впоследствии та же скука, недостаток острых ощущений, заставляла его отправляться в Либерию, Мексику, Вьетнам, на Кубу, в Конго и другие опасные места. У него появился излюбленный пейзаж, который критики окрестили «Гринландией» (смешно, до чего он не похож на «Гринландию» Александра Грина): «Зона пограничья у черта на рогах, где пахнет полицейским участком, время дня всегда такое, чтобы пить розовый джин на веранде, а что-то определенное можно сказать только о детях». В личных отношениях Грин часто оказывался предателем — и сам это сознавал; при этом, пренебрегая домашними, он то и дело помогал незнакомцам, аутсайдерам, диссидентам; самой необъяснимой, пожалуй, была его личная приверженность Киму Филби, знаменитому шпиону-перебежчику, под чьим началом Грин работал в годы Второй мировой. Его биограф считает, что Грину, несмотря на то, что он был отличным писателем, тут «не хватило воображения»; сомнительным он считает и тезис Грина о «моральном равенстве преступлений, совершенных Востоком и Западом». «Возможно, у Грина был еще более серьезный недостаток: он путал свое писательское мастерство с глубиной политического мышления — которой не обладал», — заключает Николас Шекспир.
11. В The Times Literary Supplement Сэм Лит предлагает разобраться, такая ли уж плохая писательница Айн Рэнд. «Рэнд в наши дни известна как любимая писательница Худших Людей На Земле, — говорит Лит. — <…> Ведь у наших идеологических врагов должен быть дурной вкус, верно?» Литу пришлось от корки до корки прочитать «Атлант расправил плечи», чтобы сделать вывод: «Да, Рэнд страдает дурновкусием, но нельзя сказать, что у нее ужасно каждое предложение. Кое-где она даже дотягивает до писателя наполовину хорошего». Он, например, отмечает в ее описаниях социального краха неплохую звукопись.
Впрочем, «достоинства Рэнд — не достоинства романиста. Ее персонажи — бесплотные архетипы, ее диалоги схематичны, пейзажи напоминают театральные декорации, а тон всего изнурительно длинного текста — неизменно помпезный». «Атлант» лопается от напускной многозначительности; это подчеркнуто тенденциозный роман, при этом часто напоминающий «утренний фэнтези-сериал». Когда Рэнд начинает излагать свои заповедные идеи (например, о том, что деньги — не зло, а квинтэссенция морали), то герой, в чьи уста вкладывается монолог, может не замолкать на протяжении шести страниц, портя своей речью вечеринку; художественности это не идет на пользу, а вот публицистичность так и цветет. Если тебе нужно изложить идею, возьми и изложи, — такое правило, кажется, ставит себе Рэнд, в чьем романе большинство метафор математические и инженерные. И все же этот эффект при минимально критическом отношении к тексту быстро улетучивается: «Атлант» — прославление индивидуализма, но индивидуальностей в нем нет, все персонажи укладываются в дуальную схему «хорошие и плохие», причем различить их можно по физиономии, — и в рамках этой оппозиции они взаимозаменяемы. Несмотря на антимарксистский посыл Рэнд, по схематизму и стилистике ее роман — чистый образец соцреализма. Не так давно в некоем издании книга Рэнд была отнесена к «настораживающим знакам» на полке у вашего нового знакомого. Лит подтверждает, что на полке эта книга выглядит хорошо, — и предлагает там ее и оставить. Рэнд, конечно, легкая мишень; с другой стороны, остроумный текст о ней прочитать всегда приятно.