1. В возрасте 55 лет от рака умер испанский писатель Карлос Руис Сафон, автор романа «Тень ветра» и трех его продолжений, составивших готическую тетралогию «Кладбище забытых книг». Его называли самым читаемым в мире испанским писателем после Сервантеса, он говорил, что соединяет размах классического романа XIX века с нарративными техниками века XX. La Vanguardia рассказывает, что успех Сафона привел к возникновению настоящего литературного туризма в Барселоне. О ранней смерти Сафона скорбят коллеги: писательница и переводчица Эльвира Састре вспоминает, как не могла оторваться от его книг даже на экзаменах; Блас Руис Грау признается, что не стал бы писателем, если бы не сафоновский «Владыка тумана». В El Correo Gallego Хосе Мигель Хиральдес отмечает, что Сафон умер в один день с актером Иэном Холмом, сыгравшим Бильбо во «Властелине колец»: «Вчера мы в одночасье потеряли большýю часть наших фантазий — тех краев, где живут самые сладкие моменты нашей жизни». В El País Эдуардо Мендоса пишет о Сафоне: «В свое творчество он вложил все: опыт классических и популярных авторов, эпос и китч — и, конечно, фильмы, сериалы и комиксы, в которых он прекрасно разбирался. Из этих элементов он построил свой личный мир, полный разных трюков, — но этот мир сохранил невинность и ностальгию детства, проведенного в окрестностях Барселоны, и счастливых летних дней на пляже Сант-Поль».
2. Герта Мюллер, Светлана Алексиевич и Джонатан Литтелл выступили с обращением к коммисару Совета Европы по правам человека — в поддержку историка Юрия Дмитриева. «Думается, что на выбор отвратительной уголовной статьи сильно повлиял укоренившийся в массовом сознании негативный стереотип: отец-одиночка — это потенциальный насильник, — пишут они. — <…> По предъявленным статьям 64-летний историк может быть осужден на срок до 20 лет. Такой приговор будет концом не только его исследовательской работы, но и жизни». Писатели сравнивают дело Дмитриева с делами Дрейфуса и Бейлиса и призывают комиссара Дунью Миятович присоединиться к требованию о справедливом разбирательстве.
3. В Библиотеке ImWerden появилось новое издание серии «Библиотека московского концептуализма Германа Титова» — книга поэта и прозаика лианозовской школы Игоря Холина «С минусом единица», куда входит одноименная обсценная повесть, а еще холинские дневники и записные книжки: «Я не люблю собственников и ничего не имею против собственности — как совместить в себе два таких понятия?», «Маяковский — великий китайский поэт»; здесь же наброски к автобиографии, многочисленные рассуждения о женщинах и подробности быта, который Холина длительно ужасал:
«Комната, в которой я живу, мрачна. Тахта, сделанная из матраца (купленная за 2 рубля), стол 1 р., 2 стула по 50 к. Дешевизна объясняется тем, что в Москве есть магазин конфискованных вещей на Преображенке. Леня Губанов, побывав у меня в гостях, сказал: в такой комнате можно сойти с ума. В какой она окрашена цвет, впрочем, сказать невозможно. Картины висят на стенах отвратительные. Пол грязный. Шторы сто лет не стираны. Везде пыль и грязь. Хозяйка Лида Шевчук нечистоплотна и любительница выпить. Гости у нее бывают каждый день. Всех она ведет ко мне. Приходится уходить. Говорить с ними не о чем, да и неохота. Народ все обыкновенный. По большей части все мычат, а не разговаривают. Тихий ужас. Когда я смогу выбраться отсюда?»
На бумаге книга издана не будет, на ImWerden ее можно загрузить бесплатно.
4. «Арзамас» публикует рассказ Сергея Гандлевского о Льве Лосеве — текст, подходящий для первого знакомства с поэтом. «Очками, бородкой, выправкой и сдержанностью Лосев соответствовал расхожим представлениям о профессорских внешности и поведении. Тем большим сюрпризом могли бы стать для простодушных читателей местами очень даже фривольные стихи этого профессора. И наоборот: от человека, пишущего такие стихи, можно, казалось бы, ожидать и бытовых художеств, но в быту Лев Лосев был сама корректность и достоинство», — пишет Гандлевский. Он разбирает несколько стихотворений Лосева — в том числе посвящение Бродскому «На кладбище, где мы с тобой валялись…» и «Жизнь подносила огромные дули…»; последнее короткое стихотворении, по словам Гандлевского, «могло бы претендовать на призовое место по количеству пошедших в дело культурных реалий». В конце публикации — рассказ о захоронении праха Лосева в переделкинской могиле его отца Владимира Лифшица, «в пластиковом контейнере из-под корейских солений».
5. В «Издательстве Ивана Лимбаха» вышла книга Полины Барсковой «Седьмая щелочь» — эссе о блокадных поэтах; мы уже рассказывали об одном тексте из этой книги. На «Кольте» о ней пишет Никита Елисеев: он уважительно спорит с порядком повествования и отмечает невероятную болезненность темы. «Например, как обнаружить механизмы действия блокадного черного рынка? Как оценить его роль в блокадной… экономике? Численность тех, кто был вовлечен в функционирование этих механизмов? Конечно, здесь есть тот же abject: нужно всматриваться в тех, кто богател на смертном голоде. Конечно, здесь тот же вопрос: как говорить — с ненавистью? презрением? пониманием?» «Седьмая щелочь», по мнению Елисеева, предоставляет возможность необходимого отстранения: «Книга о блокадных поэтах и об их стихах. Не дневниках — стихах. Один из парадоксов блокады. Сохранилось огромное количество блокадных дневников. Люди записывали, фиксировали происходящее. Почему? Некая тайна человеческого существования. Да, это записывание, эта фиксация помогала им. Но стихи эту тайну человеческого существования и вовсе заостряют. Переводят в едва ли не мистический, трансцендентный план».
6. Среди публикаций в новом номере «Лиterraтуры» — статья Арсения Гончукова о перспективах автофикшена, на примерах «Посмотри на него» Анны Старобинец и «Оды к радости» Валерии Пустовой. «Есть ощущение, что автофикшн мертв», — начинает Гончуков; затем он прослеживает родословие автофикшена (удивительным образом не упоминая ни Зебальда, ни Степанову, а Кнаусгора задевая лишь намеком, без имен). «Тенденции в питательном для любого писателя инфополе не располагают к комфортному „говорению“ от первого лица. <…> Посмотрите, даже те проблемы, которые актуализирует так называемая „новая этика“, противоречат стилистике и эстетике автофикшна. Сильные голоса исчезают, хор играет все большую роль». Этот вывод мне кажется странным: «новая этика», что бы под ней ни понималось, очень часто опирается на личные свидетельства и начинается с личных историй, и недостатка в книгах-свидетельствах нет. Проблемы скорее не у автофикшна как такового, а у той умозрительной линии, в которой Шаргунов следует за Лимоновым.
Что касается книг Старобинец и Пустовой, «двух предельно и принципиально личных текстов, написанных молодыми женщинами по самым драматичным жизненным поводам — гибель ребенка, смерть матери, рождение новых детей...», — главная их разница, по мнению Гончукова, в авторской цели, посыле. Если «Ода к радости» — во многом текст «для себя», помогающий в «росте, обретении новой личности», то «Посмотри на него» — «социальный заказ самой себе. Профессиональная гражданская позиция писателя. Искреннее и открытое желание что-то изменить в мире, и сделать это осознанно и через прямое действие».
7. В журнале «Формаслов» — любопытная статья Миры Хараз о тройной перекличке между Николаем Островским, Егором Летовым и группой Shortparis. Недавний альбом Shortparis называется «Так закалялась сталь», «но между произведением Островского и альбомом… стоит еще кое-что — альбом и песня „Гражданской обороны“ с таким же названием 1988 года». Летов в 1980-е показывает, что методы тоталитарного государства остались прежними, полностью лишившись цели; песни и клипы Shortparis проблематизируют и визуально заостряют поощряемое в обществе насилие ради насилия. «Летов и Комягин составляют образы из холодных и „неприятно“ звучащих слов: «покинутое тело укусила луна“, „накарябав у него на груди“ у Летова и „так женщин бьют в живот“, „и близится февраль / к северу, к северу“ у Комягина. Но если у „Гражданской обороны“ всё время выдержан один градус, то у Shortparis контрасты и резкая эскалация». В текстах и визуальном ряде Shortparis Хараз обнаруживает еще много перекличек — от фильмов Кубрика до либретто оперы «Жизнь за царя»; наконец, еще одна перекличка с Летовым — в песне «Страшно» («Лед не спасет, майор идет») показывает, что, в отличие от песен «ГО», тексты Николая Комягина не дают и намека на надежду и освобождение.
8. В «Коммерсанте-Weekend» — текст-экскурс Никиты Солдатова о рождении феминизма из духа фантастики. Солдатов пишет о том, как вопрос о женской силе и женских правах проявлялся, завоевывал плацдармы в литературе, которую иногда называют «жанровой» (с поправкой, разумеется, на современность). Здесь пять основных примеров. В утопии герцогини Маргарет Кавендиш «Пылающий мир» героиня попадает «в альтернативную реальность, где полулюди-полузвери, пораженные ее красотой и мудростью, назначают ее своей императрицей». «Первым делом она снимает запрет для женщин посещать церкви и госучреждения, нанимает женщину в качестве советника и придворного писца и собирает местных философов, чтобы обсудить все научные новости. В предисловии к роману Кавендиш писала, что только в вымышленном мире она могла показать, что женщина может быть великим правителем». Эксперимент оказался слишком смелым: «за кощунственные идеи Кавендиш объявили безумной, шлюхой и предательницей пола». Дальше следует Анна Радклиф, ставшая самым высокооплачиваемым литератором своего времени (Солдатов почему-то пишет «викторианской эпохи», хотя королева Виктория взошла на престол через 14 лет после смерти Радклиф). Затем — выдающаяся суфражистка Шарлотта Перкинс Гилман, написавшая рассказ «Желтые обои»: героиню рассказа лечат от послеродовой депрессии заточением в оклеенной желтыми обоями комнате, и это вызывает у нее мучительные галлюцинации. Напоследок Солдатов рассказывает о феминистской фантастике (и феминистском активизме) Урсулы Ле Гуин и, наконец, о Маргарет Этвуд, которая много лет открещивалась и от феминизма, и от фантастики, но стала, пожалуй, главной выразительницей их триумфального объединения, а затем и расхождения: «Призвав видеть в романах Этвуд свидетельства, [Митико] Какутани зафиксировала разрыв феминизма с фантастикой: после почти четырех веков плодотворного симбиоза феминизму больше не нужны были ни далекое будущее, ни альтернативные миры, ни налет мистики — выйдя из фантастического гетто, он окончательно стал мейнстримом».
9. 100 чикагских поэтов объединились, чтобы написать одну коллективную поэму о вооруженном насилии. Называется она «Американский пистолет». Руководил процессом поэт Крис Грин; его статья об эксперименте опубликована на Lithub. В создании поэмы поучаствовали и известные авторы, и поэты-тинейджеры. «Каждая строка в поэме повторяется дважды — я выбрал такую форму, — пишет Грин, — потому что повторы строк напоминают выстрелы из полуавтоматического оружия и символизируют бесконечную череду преступлений в Чикаго». В среднем каждые 48 минут полиция изымает в Чикаго один ствол, но название поэмы говорит о том, что перед нами не специфически чикагская, а всеамериканская проблема, «оружейная эпидемия».
10. Новый номер Words Without Borders посвящен литературе Кабо-Верде. Тексты номера — выражение культуры островов Зеленого Мыса, «одновременно окраины и центра мира». Здесь есть обзорная статья Мануэля Бриту-Семеду, стихи и проза лауреатов премии Камоэнса Армениу Виейры и Жерману Алмейды и многое другое; стоит изучить.
11. В интернете набирает обороты кампания «Руми был мусульманином». Ее организаторы хотят окончательно прояснить вопрос о религиозности Руми — одного из величайших персидских поэтов. В последнее время Руми особенно популярен в Америке: его цитируют знаменитости, от Бейонсе до Иванки Трамп; при этом цитаты часто приводятся в неточном переводе и в них «теряются все следы веры Руми, а заодно и культурные ассоциации с исламским миром». Переводчик и исследователь Шаргзаде замечает, что тексты при этом насыщаются ориенталистскими штампами: к реальной поэзии Руми все это имеет косвенное отношение. Скажем, из перевода пропадает слово «кафир» (неверный), зато появляется «караван», которого в оригинале нет. Популярные тексты часто называют Руми мистиком или суфием, но редко — мусульманином. «Мы не должны забывать, что поэзия Руми — не просто любовная лирика, это часть нашего религиозного канона, как и любые другие важные книги исламской традиции», — говорит Шаргзаде. У инстаграма rumiwasmuslim уже больше 4 000 подписчиков; основатели кампании Шаргзаде и Зиррар предлагают собственные переводы Руми на английский и советуют работы квалифицированных филологов.
12. В Германии вышло историческое исследование Яна Монхаупта «Животные при национал-социализме». На Deutsche Welle*Признано властями РФ иноагентом. книгу рецензирует Сюзанн Шпрёер. История отношений нацистов с животными, разумеется, полна кошмаров: например, рядом с Бухенвальдом был разбит небольшой зоопарк для обеденного отдыха сотрудников концлагеря. Зверинец был открыт на «пожертвования» заключенных.
Животные в Третьем Рейхе «иногда становились примерами для подражания, иногда образами врага, иногда просто средствами для достижения цели, — пишет Монхаупт. — Если вы хотите разобраться в произволе и противоречиях нацистского режима, вопрос о животных не следует игнорировать». «Ролевые модели» — это в первую очередь о волках, культ которых насаждал лично Гитлер. В нацистской пропаганде использовались фото Гитлера с собаками и Геринга с ручными львами. Антисемитизм Третьего рейха проявлялся и в отношениях со зверями: за «предательскую натуру» кошек называли «евреями среди животных», среди ранних запретов для евреев был и запрет на содержание домашних питомцев, ну а распоряжение нацистов оглушать теплокровных животных перед забоем было направлено против еврейских «ритуальных жертвоприношений».