Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Екатерина Бакунина. Тело. М.: Soyapress, 2024
В послесловии к «Телу» Оксана Васякина примирительно вписывает Бакунину в литературную историю и современность. В качестве эмигрантской пары к «Телу» предлагается рассматривать «Ночные дороги» Гайто Газданова. В более широком контексте Васякина характеризует роман как «эпилог к эстетике русского символизма и комментарий к философии пола Толстого». В свете современных практик послесловие помещает «Тело» в перспективу феминизма, женского письма и дискуссий о жанровых особенностях автофикшна. Подобранные Васякиной ориентиры вполне релевантны прозе Бакуниной, делают ее понятной и удобной. Возможно, писательница, считавшая свои тексты дерзостью, сочла бы такое приветливое «нормальное» прочтение неуместным.
Проза Бакуниной не всегда принималась и не считалась конвенциональной. «Тело», изданное в 1933 году в Берлине и уже в 1934 году переведенное на французский язык, имеет необычную историю. Роман, погружающий читателя в болезненное переживание женской телесности с целым набором на тот момент табуированных в русской литературе тем, вызвал небольшой скандал, но не снискал славы. Через два года Бакунина выпустила еще один роман, «Любовь к шестерым», но и после него осталась непонятой, как она выражалась, «литературным мещанством». В России эта непонятость получила особый колорит: в 1990-е романы писательницы издавались в эротических сериях типа «Секс-пир» и «Фавориты любви». Впрочем, даже этот эпизод истории «Тела» в послесловии Васякиной получает положительную оценку, ведь эротические серии «спасают женские тексты от шквала истории» и издаются не без «издательской интуиции».
Екатерина Бакунина приехала в Париж в 1923 году, не имея особого опыта в литературе, обладая бэкграундом где-то между агрономией и юриспруденцией. Она кажется идеальной представительницей того движения в литературе диаспоры, которое позже получит название «незамеченного поколения». Чаще всего к этой группе относят Бориса Поплавского, Василия Яновского, Ирину Одоевцеву, Гайто Газданова, Владимира Варшавского, Юрия Фельзена и др. Молодые эмигранты, покинувшие Россию из-за большевистской революции и Гражданской войны, в большинстве своем не имели ни профессии, ни средств к существованию и выбрали писательский путь. Завсегдатаи монпарнасских кафе, они фиксировались на переживании своего опыта и поиске литературных средств для описания его уникальности. Эмигрантское одиночество, непонимание, потерянность они стремились выразить в поэзии и прозе.
Позже они придадут своему литературно-экзистенциальному опыту поколенческую форму, фиксируя собственную групповую идентичность в истории литературы в одном ряду с другими культурными поколениями — от проклятых поэтов с Артюром Рембо до потерянного поколения с Эрнестом Хемингуэем. Такая позиция позволила им занять особое положение по отношению к полю, куда они то ли мечтали войти, то ли, наоборот, с которым стремились размежеваться. Прежде всего, речь идет о «великой русской литературе», представленной в Париже европейскими стереотипами о русских и поколением «отцов» вроде Ивана Бунина и других старших коллег, которые контролировали верность канону и публикационную политику толстых журналов. Вместе с тем перед незамеченным поколением лежало поле французской литературы, со своими границами, которые было трудно пересечь.
Интеллектуальная, культурная и политическая жизнь российской диаспоры межвоенного времени пульсировала вокруг русскоязычных периодических изданий, которые открывались один за одним в 1920–1930 годы. В журнале «Числа» (Париж, 1930–1934) публиковались как самые замеченные «незамеченные» авторы (Гайто Газданов и Борис Поплавский), так и малоизвестные младоэмигранты вроде Юрия Фельзена или Сергея Шаршуна. Екатерина Бакунина работала в редакции «Чисел», там же публиковалась — именно в журнале вышел отрывок романа «Тело», который полностью будет напечатан в берлинском издательстве «Парабола» в 1933 году.
Сотрудники журнала «Числа». Париж, 1934 год (Екатерина Бакунина сидит во втором ряду 4-я слева)
Роман вполне соответствовал стилистическому тренду поколения: скупой на художественные приемы язык, интенсивная и вместе с тем отстраненная интроспекция героини. Письмо как будто направлено в пустоту и его читатель, по выражению Ирины Каспэ, «должен постоянно убеждаться в собственном отсутствии». Как считала Бакунина, важно не «как» написано, а важно «что»: текст должен постоянно демонстрировать «безыскусственность» текста. Критик Петр Пильский применил к ее письму формулировку «скверная точность скверных слов», реагируя на желание пистательницы добиться радикальной правдивости. Тематическая маргинальность, предполагающая разрыв с классической традицией русской литературы, налицо: «Тело» представляет собой поток сознания эмигрантки Елены, который прерывают регулярные флешбэки в историю ее тела — лишение девственности, роды, аборты, секс, старение. Темы нетривиальные, скорее даже запретные для русского канона, оказались чрезмерными и для соратников. Отзывы роман собрал по большей части негативные: «Тело» обвиняли в «бабстве», отсутствии вкуса и ужасном описании секса.
Название романа связано с главным источником бед и объектом ненависти героини: ее собственное тело выступает как нечто враждебное, ломающее жизнь. Именно из тела исходит принуждение к родам, принуждение к нежеланному сексу, принуждение к абортам, принуждение к профессии. При этом героиня претендует на универсальный опыт, она рассказывает свою историю, постоянно подчеркивая, что таково положение «стандартной женщины в эмиграции». В письме к своему другу театральному режиссеру Николаю Евреинову Бакунина вскользь замечает: «Я смотрела на вас вчера и любовалась... как будто ваше тело — инструмент вашей воли». Самовольность принуждений женского тела привела героиню в эмигрантскую полуподвальную квартиру без воздуха и света, где она целыми днями вынуждена готовить, стирать, прибирать за мужем и дочерью, а по ночам работать швеей. Бакунина как бы вводит интерсекциональную оптику, добавляя к общим местам эмигрантских стенаний отдельное измерение женской эмиграции и подрывая патриархальный канон своей версией женского письма.
Понятная эмигранту гамма сожалений об утраченных возможностях и отсутствии перспектив для героини «Тела» укоренена в телесности, пожалуй, даже в большей степени, чем в исторических потрясениях. «Жизнь моя кажется мне кучей мусора, завалившей родник, и я не в силах отделиться от мысли, что у меня было дарование и что я не сумела отстоять его против истории и дочери». В романе отсутствует политика, и это сознательная установка «незамеченного поколения». В «Числа» не принимали политические статьи, что давало резкий контраст с привычками старшего поколения эмигрантов. В текстах «незамеченных» почти не упоминается ни эта самая «история», которая привела этих людей к эмиграции, ни диаспоральная политическая повестка. В каком-то смысле эта особенность затрудняет прочтение Бакуниной в рамках современного феминизма, где телесность имеет ощутимое политическое измерение. Единственное, что в романе могло намекнуть на авторскую позицию, — присутствие в доме героини либерально-демократической газеты «Последние новости», которую редактировал лидер кадетов Павел Милюков. Однако героиня использует ее не по назначению, а для натирания плиты маслом — от ржавчины. Пусть эта манифестация отношения к политической повестке и одержимости русскоязычной диаспоры политикой весьма тонка, но все же: плиту трут как-никак не монархистским «Возрождением», главным конкурентом «Последних новостей» в Париже.
Мучительно подробное описание быта заполняет практически все пространство текста, когда героиня говорит о своем настоящем. Воспоминания о любимом Петербурге, его свете, воздухе, запахах, парках, надеждах, утраченных навсегда, теснятся над кипящим бельем на душной кухне, что «скалит зубы своими кастрюлями». Возможно, из-за этих подробностей текст Бакуниной не приняли многие критики-мужчины, далекие от опыта «невидимой работы», поглощающей целые дни и не оставляющей сил ни на что.
Героиня методично описывает свой поход на рынок: вот она подсчитывает каждый сантим, щупает подгнившие овощи со скидкой, придирчиво выбирает самое большое яйцо под пристальным взглядом продавца. Во многом это опыт самой Бакуниной; пользуясь современной метрикой, книгу можно отнести к автофикшну. Реальная биография Бакуниной мало известна, концы теряются где-то в послевоенном Лондоне. Примечательно, что на форзаце издания романа 1933 года из архива Алексея Ремизова (с дарственной надписью от авторки) вклеено объявление из «Последних новостей» от 1938 года с просьбой помочь русской писательнице, находящейся в бедственном положении. Для читателя, открывающего книгу, наполненную таким количеством флешбэков в дореволюционную Россию, эта вклейка — впечатляющий флешфорвард в историю российской эмиграции.
Форзац романа «Тело» Екатерины Бакуниной из архива Алексея Ремизова в коллекции BULAC (Париж)
«Совершенно непонятно и невероятно то, что я живу в Париже», — говорит героиня, прерывая воспоминания о России. Роман начинается с того, как она долго всматривается в зеркало и не может себя узнать. Дальнейший текст служит продолжением этого взгляда: читатель погружается в водоворот воспоминаний об утраченном и пережитом, перемешанных с эмигрантской рутиной. «Для человека, живущего воспоминаниями о прошлом и мечтою о будущем, которого не будет, — настоящее не существует».
Кажется, что героиня удерживает эмигрантскую идентичность от распада лишь воспоминаниями и ненавистью к телу. Это приводит к социальной изоляции. На протяжении всего романа Елена не выходит никуда, кроме рынка и мастерской, чтобы сдать шитье. Когда ей звонят в дверь, она ждет пока звонящий уйдет, вжимаясь в угол, чтобы он не услышал, что дома кто-то есть. Несмотря на духоту, она не открывает окно, чтобы не видеть людей, а то придется «отвечать на стереотипные фразы и улыбаться ответными улыбками». Примечательно, как Бакунина передает в романе французскую речь: написанная кириллицей, как бы с раздражением, она отчужденно выпадает из реальности. Прибирая квартиру, снова сетуя на свое потное и жирное тело, Елена не выдерживает духоты, все-таки открывает окно и слышит «Бонжур, мадам. Иль фэ бо там ожурдюи». Впечатляющий контраст с тем, как в раннем рассказе Бакуниной «Кони-Айленд» (1912) английский язык используется чуть ли не с восторгом неофита, с удовольствием от произнесения слов и влюбленным комментированием их значения.
Наверное, единственный момент романа, где героиня наслаждается своим телом, — это воспоминание о сексе с английским моряком в Крыму. Внезапная реплика «тело человека дивно» звучит диссонансом на фоне подробной тяжести всех текущих отношений — непонимания дочери-подростка и отвращения к мужу. Свой несчастливый брак героиня считает прежде всего изменой себе и пытается «найти утраченную верность в случайных изменах» — как воображаемых, так и реальных. Описание лучшего секса кажется несуразной попыткой вербализовать фантазию. Эротические сцены написаны высокопарно с косноязычными эвфемизмами: «могучее орудие природы, заряженное семенем жизни, дуло которого направлено на меня». Крымский «двухстраничный оргазм» (повторим определение Катрионы Келли) с мужским персонажем, описанным как «обезличенный ходячий дилдо», действительно самая неудачная часть романа.
Другая исследовательница Мария Рубинс анализирует прозу Бакуниной в одном ряду с «Любовником леди Чаттерлей» (1928) Дэвида Лоуренса, отмечая, что их общей «сверхзадачей была выработка адекватного языка для выражения телесного и сексуального опыта в литературе». Неплохо справляясь с мучительным опытом, Бакунина не выдерживает ноту, когда дело доходит до наслаждения. Можно сказать, что русская литература особенно искусна в описании страданий и присоединиться к тем, кто упрекал писательницу, дескать, не пристало писать о таких сюжетах на русском языке. А можно прочесть внезапную натянутость текста как результат подавленного положения женщины и ее сексуальности в обществе.
Издание романов «Тело» и «Любовь к шестерым» Екатерины Бакуниной, Москва, 2001
Есть некоторая ирония в том, что в Россию 1990-х проза Бакуниной пришла в формате эротических серий, заполонивших эмансипированный книжный рынок постсоветского пространства. Можно представить себе уже чуть пресытившегося запрещенкой читателя. Он открывает эротическую книгу с тизером «свежий запах спелой клубники» и попадает на фрагмент, где героиня бродит по парижскому рынку, пытаясь выбрать самое большое яйцо (только одно, на большее денег нет), чтобы накормить голодного подростка. Сложно сказать, хотела ли бы Бакунина такой жанровой классификации для своих романов, стремясь подорвать гендерный канон и найти язык описания для женского проживания эмиграции. Однако можно предположить, что представления об эротическом каноне она точно для кого-то подорвала.
Вопрос о том, почему сегодня роману удалось найти вполне конвенциональную нишу, а его читатель больше не ощущает себя отсутствующим, имеет несколько измерений. Очевидно, в контекстуализации этой ниши огромную роль сыграли феминизм в XX веке и движение новой искренности в последние десятилетия. Однако, кажется, не менее важный сдвиг для русскоязычного читателя заключается в том, что опыт, который «незамеченные» описывали как уникальный, за последние сто лет российской истории стал общим местом. Российский эмигрант, превратившийся в разнорабочего и тоскующий по отечеству, представляет собой достаточно стандартный культурный тип. Россия пополнилась целым набором «других Россий», спроецированных надеждами, разочарованиями и воспоминаниями эмигрантов пяти волн. Поэтому чтение Бакуниной в 2020-х производит впечатляющий парамнезический эффект, а ее роман оказывается очень современным.