Эрнст Юнгер раньше многих понял, какую опасность таит в себе безудержное развитие науки и техники — не столько даже для земной природы в целом, сколько для отдельно взятой личности. Его роман «Стеклянные пчелы», написанный в 1957-м и переведенный на русский язык лишь недавно (в этом году вышло уже второе издание), изображает мир человекоподобных роботов, в котором человек нужен лишь как единица измерения их производительности. Подробнее об этом важном произведении — в материале Валерия Шлыкова.

Эрнст Юнгер. Стеклянные пчелы. М.: АСТ, 2021. Перевод с немецкого Анны Кукес

Эрнст Юнгер (1895—1998) прожил невероятно долгую, особенно по меркам стремительного двадцатого века, жизнь. В 1918 году он получил из рук кайзера Вильгельма II высшую награду Германской империи, орден Pour le Mérite, а в 1993-м его дом в крошечном Вильфлингене посетили президент Франции Франсуа Миттеран и канцлер Германии Гельмут Коль, правители новейшей Европы. В год рождения Юнгера только появился кинематограф, а в год смерти вышла Windows 98 и была основана компания Google. Но, конечно, не внешними событиями прежде всего полнилась его жизнь. Войны, путешествия, встречи с замечательными людьми, технические достижения человечества были тем материалом, над которым неустанно работал его дух, претворяя век в мысль. Немногим удалось продвинуться на этом пути так далеко.

Не знаю, давал ли кто когда-либо Юнгеру столь высокую оценку, но мне он видится фигурой калибра Гёте, не меньше. Как Гёте выпало жить в революционную эпоху торжества разума, так и Юнгеру — в не менее революционную эпоху торжества техники. Оба были и тонкими наблюдателями происходящего, и его критиками, и искателями альтернативы. Они то вовлекались в бурю и натиск истории, то отстранялись от них. Крепкое долголетие и острый ум позволили им подняться на высоту подлинного понимания и создать прозу, художественность которой — не игра фантазии, но зеркало самой сути действительности (поэзия и есть правда). Этой же цели служит и схожий стиль обоих, у Гёте прозванный олимпийским. Он подобен мраморной статуе: с виду холодный, лаконичный, слишком идеальный, но стоит прикоснуться, задержаться подольше, свыкнуться — и откуда-то из глубины проступают тепло, жизнь, свет. Такими они оба и оставались до конца своих дней. И если о человеческом облике позднего Гёте можно судить лишь косвенно — например, по его разговорам с Эккерманом, — то с Юнгером нам повезло больше. Посмотрите фильм о том, как шведские журналисты беседуют со 102-летним Юнгером. Какую он демонстрирует цепкую память, широту осмысления, чувство юмора. Как еще силен его голос и режет воздух рука. Кажется, время не властно над тем, кто был с этим временем на ты.

В обширном наследии Юнгера (двадцать два тома полного собрания сочинений) небольшой роман «Стеклянные пчелы» (1957) занимает если не центральное, то срединное и уж точно перевалочное место. Еще в послевоенном «Гелиополе» (1949) Юнгер сохранял надежду, что власть «бездушных и хладнокровных технократов-вычислителей» временна, что можно «собрать со всего света элиту, которая очистилась в битвах и лихорадке истории», что «можно опять массы превратить в народ», что, наконец, человек — свободный, духовный, освоивший мировую культуру — способен стать «хозяином положения, властелином жизни». Этой надежде Юнгер был предан с самых первых своих сочинений, таких как «Лейтенант Штурм» (1923), где герои, молодые интеллектуалы, чьи взгляды «на Ювенала, Ли Бо и Гюисманса» полностью совпадали, бесстрашно шли в бой под «неколебимыми звездами Честь и Отчизна», сочувствуя тем, кто остался в тылу и тем самым отключил себя от «великого ритма жизни». И вот в «Стеклянных пчелах» мы встречаемся с одним из таких «лейтенантов» — постаревшим, старомодным, слишком интеллигентным, — короче, бесполезным. И звучит в пустоте вопрос: «А есть ли еще надежда?»

Ротмистр Рихард, бывший кавалерист, ищет хоть какую-то работу. По протекции старого приятеля его в качестве «человека для стирки грязного белья» приглашает могущественный магнат Дзаппарони. Дзаппарони — это элита элит нового мира. Его фабрики производят всевозможных роботов — как миниатюрных, так и неотличимых от человека. Последние, впрочем, пока задействованы только в принадлежащей тому же Дзаппарони империи грез: в кино- и театральных постановках, где имеют неизменно оглушительный успех. Еще бы, ведь все в них казалось идеальным. «Лица были более гладкими, безупречными, с большими глазами, похожими на драгоценные камни, движения медленные, плавные, а в возбуждении наоборот — сильные, быстрые, совсем как подсказывал эмоциональный опыт. Даже уродливое, безобразное и ненормальное смотрелось по-новому, еще страшнее или, наоборот, притягательнее и в любом случае захватывало и увлекало». Уже случались самоубийства от неразделенной любви к «манекенам». Впрочем, их создатели советуют не спешить, так как «возможности техники могут быть безграничны».

Обо всем этом мы узнаём от первого лица, в то время как Рихард дожидается Дзаппарони в его уютном садике. Он вспоминает свою жизнь, размышляет о переменах в мире, пока его внимание не привлекают странные вещи: наблюдающие за ним искусственные пчелы и отрезанные в большом количестве человеческие уши. Он соображает, что это какой-то тест, но теряется в догадках, прошел ли его. И хотя ему совершенно не нравится происходящее, не принять предложения Дзаппарони он не может. Новый мир сильнее любого одиночки — «сегодня выживает тот, кто больше не верит ни в какой счастливый конец».

Чтобы понять, почему так, почему героизм больше не работает, нужно вновь вернуться назад, к Юнгерову анализу оснований двадцатого столетия. В своей программной книге «Рабочий. Господство и гештальт» (1932) Юнгер провозгласил приход нового человеческого типа, Рабочего, — подлинного титана, вооруженного техникой и устремленного к господству над всей планетой. Юнгер одним из первых понял не просто подручное, но преобразующее самого человека значение техники — однако полагал, что ведущим в этой паре является все-таки человек. Вскоре, также одним из первых, Юнгер осознал и куда более зловещие тенденции: техника попросту может отменить человека. В «Гелиополе» он пишет о трех фазах развития техники: «Первая была титанической, она заключалась в построении мира машин. Вторая — рациональной и вела к полной автоматизации. А третья — магическая, наделившая автоматы разумом и чувствами». Современное человечество — накануне третьей фазы, а в мире «Стеклянных пчел» она уже наступила.

Прежде техника была большой и неуклюжей, она скорее устрашала, чем превосходила. Но Дзаппарони неслучайно начал с миниатюризации. Используя традиционный образ пчелы как трудолюбивого работника, он создает идеального Рабочего — лишенного любых «нерациональных» придатков, таких, например, как трутни или королева, зато способного трудиться двадцать четыре часа в сутки, а заодно и постоять за себя. Искусственные пчелы автономны, сверхэффективны, к тому же они прозрачны, то есть как бы сливаются с фоном бытия, оставаясь своего рода вещью-в-себе. «Гелиополь» дает нам еще одно понимание символики стеклянного: стекло, как там сказано, «самая бездушная и самая неживая материя». И суть не в том, так ли это, важно, что, делая своих пчел стеклянными (казалось бы, хрупкий материал!), Юнгер указывает на принципиальную разницу между миром машин и миром людей. «Технический перфекционизм стремится к предсказуемости, просчитанности», живой же человек непредсказуем, поэтому он всегда будет уступать идеальной машине во всем, что может быть исчислено и умножено.

Так Юнгер приходит к великолепной и страшной аналогии: подобно тому как, создав машину на замену лошади, мы стали исчислять ее мощь и совершенство лошадиными силами, так и новые машины, разумные и эмоциональные роботы, будут, что логично, измерены уже человеческими силами, для чего эту силу придется точно определить и скалькулировать. Тем самым обычный человек, носитель одной-единственной человеческой силы, окажется в самом низу восходящей лестницы искусственных интеллектов и прочих «постсуществ» — превратившись в ничтожную пылинку, квант разумности, он разве что своей ничтожностью и будет отмечен, как тавром. Это уже будет не человек, а какой-то обрубок, мертвая деталь, то самое отрезанное ухо.

Разумеется, Юнгера волнует вопрос, почему так происходит. Приходится признать, что подобная возможность была заложена в самой эпохе: там, где хотят господства над миром, хотят господства любой ценой. Если техника и наука сулят больше власти, им дают зеленый свет. Так ориентация на расчет отодвигает прочь все прежние ценности. К управлению обществом прорываются новые люди, которые «ни черта в этом не смыслят». Юнгер сравнивает их с «бандитами, которые угнали локомотив» и теперь «тупо таращатся на рычаги и шестеренки». Неудивительно, что Рихард презирает их: «С какой стати я должен всерьез относиться к правительству? Эти типы закрепили за собой право не быть жалкими?» Но вот с Дзаппарони иначе. Здесь берет слово другая сила.

Юнгер не был бы Юнгером, если бы признал экономический расчет последним основанием нашей эпохи. Для таких людей, как Дзаппарони, бесконечное накопление капитала — пустой звук. Что их еще щекочет, так это только игра — игра с могущественными мировыми силами, которые единственно способны воплотить древнюю сказочную мечту человечества: жизнь без страха и боли, в сплошном удовольствии, под защитой техногенного волшебства, равного божественному. В одном из фильмов Дзаппарони миниатюрные роботы «представали как могущественные и богатые карликовые существа». Намекая на нибелунгов, Юнгер напоминает нам, что сказочное счастье всегда чревато каким-то проклятием. В данном случае это тотальное «омашинивание» человека.

Но что же делать, есть ли какой-то выход? Один из товарищей Рихарда по военной школе, «немного нервный юноша» по имени Лоренц, был своего рода анархо-примитивистом, считавшим, «что машины — источник всех зол. Он мечтал взорвать все фабрики, заново поделить землю и превратить страну в земледельческую империю, где все будут гармоничны, благополучны, здоровы и счастливы». Лоренц быстро осознал утопичность своей идеи, но как человек искренний и благородный жить с этим осознанием не мог и покончил с собой. И хотя Рихард считает, что мы все в каком-то смысле «вслед за Лоренцом выпрыгнули из окна», такой в общем-то героический путь видится ему не соответствующим наступившей эпохе. Сегодняшний героизм — в том, чтобы проиграть, испытывать боль и сомнения, жить незаметно, найти себя в собственном несовершенстве. Бесстрашный «искатель приключений» Эрнст Юнгер, кавалер высшего ордена доблести, получивший в мясорубках Первой мировой четырнадцать ранений, учит нас, что золотые чемпионские кубки пусты и только в разбитых черепках еще теплится человечность.

За несколько лет до «Стеклянных пчел» Юнгер написал эссе «Уход в Лес», которое и ознаменовало начало второго этапа в его творчестве. В этом эссе он вывел фигуру Ушедшего в Лес, то есть того, «кто в ходе великих перемен оказался одиноким и бесприютным и в конечном счете увидел себя преданным уничтожению». По мысли Юнгера, Ушедший в Лес сменяет прежний гештальт Рабочего, отобранный у человека машинами. Теперь речь идет не о господстве над внешним миром, но об укоренении в мире внутреннем, который и предстает в образе Леса. Если это укоренение происходит, рождается суверенная личность, которая не терпит никакого воздействия извне. Поэтому она решается на отчаянное и, скорее всего, безнадежное сопротивление, силы на которое находит в причастности к вневременному. Рихард — один из тех, кто осознал подобное изгойство. Поначалу он корит себя за отщепенство, пораженчество, неумение зарабатывать и «продвигаться вверх», даже за «симпатию к побежденным и вообще собственное отдельное мнение по любому поводу», но вскоре понимает, что в этом и скрыто его спасение. «Там, в глубине, внутри, и есть наше королевство, наша монархия, наша лучшая республика. Там наш сад, наше счастье».

Фигура Ушедшего в Лес, как и образ Рихарда, получает окончательную огранку в главном романе Юнгера — «Эвмесвиль» (1977). Здесь тучи сгущаются все больше, тьма непрогляднее. Так формируется тип Анарха, который от анархиста отличается совершенной безучастностью к происходящему. Он находит себя в наблюдении, созерцании, углублении. Кажется, что это эскапизм, но Юнгер трезво смотрит на вещи. Время — слишком могущественный джинн, его не загнать в бутылку ни суверенному герою-одиночке, ни сонму богоподобных машин. Его не умолить, не обмануть и не принудить. Как сказано в эпилоге «Стеклянных пчел», «остается лишь утешать себя предположением, что в истории и над историей властвует смысл, который нам не дано постичь имеющимися у нас средствами... Мы предполагаем, но нам неизвестен приговор последнего суда. Вдруг там, в конце, — ослепительный свет, разрушающий любые преграды».

Читайте также

Здесь, чтобы уйти: «Уход в Лес» Эрнста Юнгера
Борис Куприянов об одной из ключевых книг немецкого писателя
10 июня
Рецензии
«Вложить в катастрофу весь наш капитал»
Фрагмент книги Эрнста Юнгера «Уход в Лес»
30 апреля
Фрагменты
«Прелесть охоты состоит в выслеживании красного зверя»
Эрнст Юнгер о чтении, огородничестве и правилах реквизиции
12 января
Контекст
Невинность власти: понятие désinvolture у Юнгера
Александр Иванов — о двух эссе немецкого мыслителя
30 апреля
Контекст