Действие происходит в будущем, в 400-х годах; скорее всего, это XXV век по нашему летоисчислению. Люди освоили межзвездные перелеты, колонизировали ряд планет, столкнулись с инопланетными культурами, но так и не вошли в Систему разумных рас космоса, не «заявили о себе в масштабах Вселенной». Для высших существ земляне и их рассеянные по космосу потомки не представляются достаточно разумными, чтобы пускать их к очагу цивилизации; легче их уничтожить, как клопов. Угроза отсроченного, но неизбежного контакта с Системой выливается в полномасштабную войну. Это краткий пересказ основных сюжетных линий произведений Андрея Ляха. Но к разговору о нем мы еще вернемся. Пока же — небольшое лирическое отступление.
1
В 2000-е в англоязычной фантастике со всем положенным промоушеном заявили о себе New Weird, «Новые Странные»: Чайна Мьевиль, Джефф Вандермеер, Пол Ди Филиппо, Томас Лиготти и Алистер Рейнольдс. Ориентировались они на Лавкрафта и М. Джона Харрисона («Вирикониум»), но заодно мыслили себя революционерами, продолжателями New Wave, бунтарской британско-американской Новой Волны в научной-фантастике 1960-х, назвавшейся в свой черед по nouvelle vague французского кино.
В русскоязычной фантастике успешных движений за отчетный период не родилось: единственная попытка накатить на литературный берег Цветной Волной обернулась коммерческой пеной «Этногенеза» и мира «Дозоров». Причины, по которым дела обстоят так, а не иначе, лежат в области то ли коммерции, то ли метафизики; впечатление может сложиться такое, что отмер и писательский слой, и читательский — как «древний ящер с новым вирусом в клетках».
На деле, разумеется, всё не так плохо. Парадоксальным образом в отсутствие Новых Странных у нас есть Старые Странные. Не в плане возраста — хотя молодежью их не назовешь; просто имена их не новы, но известны в сравнительно узком кругу «обитателей сумеречной зоны», как назвала их Мария Галина: Андрей Хуснутдинов, Сергей Жарковский, Владимир Покровский, Кирилл Еськов — очень разные авторы с разными судьбами. Еськов и Жарковский известны, пожалуй, более других — спасибо их блогам с едкими, подчас ядовитыми комментариями на злобу дня. О ком-то пишут критики (вот как Галина о Хуснутдинове), о ком-то — нет.
Об Андрее Ляхе, кажется, не писали вовсе — если не считать нескольких рецензий да записей в блогах. Отчасти потому, что опубликованных книг у Ляха всего две: роман «Реквием по пилоту» («Армада», 2000 г.) и сборник «Истинная история Дюны» («АСТ», 2006 г.) с двумя повестями — заглавной и «В направлении Окна». Плюс несколько рассказов в фэнзинах. Плюс исполинский, на 30 с лишним альбомных листов роман «Челтенхэм», который никем не напечатан. Хочется надеется, что пока не напечатан: войдя в 2018 году в номинационный список премии «Новые горизонты» на правах рукописи, «Челтенхэм» сначала пробился в финал вместе с «Южнорусским Овчаровым» Лоры Белоиван и «Автопортретом с устрицей в кармане» Романа Шмаракова, а потом и — неожиданно для многих — победил. Я прочел «Челтенхэм» милостью автора (с которым, скажу сразу, практически не знаком).
Писать о малоизвестном авторе — дело странное. Но еще удивительнее то, что неизвестен автор, который, по мнению вполне авторитетных людей — сошлюсь на Сергея Жарковского и Шамиля Идиатуллина, — на сегодня один из лучших. Увы, несходимость львиной доли печатаемой и потребляемой русфантастики с понятием «литература» — факт. Книги Андрея Ляха — литература. Рискну сказать, что они принадлежат к особой, редкой, но мощной традиции.
2
Во-первых, стоит вспомнить «Янтарные хроники» (они же «Эмбера/Амбера»). Роджер Желязны начинал как классический писатель: в его первых романах есть сюжеты с началом, серединой и концом, хотя по временам герои и взбрыкивают, явно не желая затихать после финала (см. «Князь Света»). «Девять принцев в Янтаре» — совсем другая песня. Изначально Желязны задумывал трилогию по образу и подобию «Александрийского квартета» Лоуренса Даррелла: в каждой новой книге автокатастрофа, с которой всё начинается, предстает с точки зрения нового героя. Плюс семейная драма: девять братьев, каждый со своим характером, сгинувший отец, невесть где мыкающийся дед, некоторое количество тайных родичей, жены, любовницы, дети-внуки — в сверхъестественных декорациях Отражений, множественных параллельных миров от Янтаря, царства Порядка, до Дворов Хаоса. Плюс много чего, от Шекспира до единорога.
Желязны не знал, как всё будет развиваться и чем кончится; написав: «И даже сейчас, когда я стою, созерцая Двор Хаоса, рассказывая эту историю единственному присутствующему...» — он не ведал, кому принц Корвин это говорит. Зато он сразу обнаружил, что созданная вселенная не желает оставаться в рамках классической трехактной схемы, и сообщил издателю, что вместо трех книг напишет, может быть, шесть.
По мере чтения «Янтарных хроник» становится видно, как от «дарелловского» замысла остаются рожки да ножки — и как взрывообразно разрастается континуум: новые герои, планы внутри планов, взаимосвязи, обрывки истории и фрагменты географии, десятки развешанных по стенам ружей Авалона. Права Википедия: ныряя в этот текст, обнаруживаешь себя внутри «философской, метафизической, магической, мистической, фэнтезийной мыльной оперы». Сравнение с условной «Санта-Барбарой» ничуть не оскорбительно: формат сериала — в отличие от единичной книги — позволяет продолжать историю сколь угодно долго и дает любопытные спецэффекты, главный из которых — ощущение (литературной) вечности. В письме Андре Нортон автор сообщал: «Мои герои — индивиды, вмерзшие в безвременный момент какой-либо особенной страсти или фазы своей жизни, как те насекомые». Но вот случается автокатастрофа, всё приходит в движение — и не останавливается. И автор оказывается, между прочим, собственным героем: некий стражник Роджер пишет и пишет «философско-героический роман, пронизанный элементами ужаса и болезненности».
Против распространенного мифа Желязны не преследовал коммерческих целей: «Девять принцев» были закончены прежде, чем он смог назвать себя профессиональным писателем. «Янтарные хроники» постиг успех, но вряд ли автор продолжал сочинять их ради денег. Причина в другом, о ней прекрасно написала в свое время критик Дарья Черская:
«Ритм... Желязны начинал как поэт. Как писал Бродский, поэт вечно в плену у языкового потока, у его ритма. Ритм — это некое движение. Ритм — это некий набор возможностей. Ритмичен Вечный танец Шивы, сотворяющий и пересотворяющий мир. Ритмично движение Земли вокруг Солнца. Ритмичны удары сердца. Ритм правит всем. Ритмом наделен каждый… Начав „Амберийские хроники”, Желязны уже не мог остановиться. Он сам не ожидал, что их будет так много… Боюсь, что Желязны и в следующем воплощении будет писать амберийский цикл. Ритм несет его и не отпускает...»
Именно: «Ритм как солнце, а мы вокруг него как планеты». В том, что делает хороший писатель, ритм есть всегда. Чаще всего это — условно — одна песня: вступление, основная часть, финал, припевы и пересечения внутри.
Вторая книга, которая вспоминается в случае с романом Ляха, это «Дом, в котором...» Мариам Петросян. Тысячестраничное чудо, которое сочинялось много лет, пока единственная крупная вещь автора; не раз и не два Мариам говорила, что новых книг от нее ждать не стоит, что «Домом» всё и ограничится. Еще одна бесконечно расширяющаяся, простите за неуклюжий термин, ритм-вселенная; из нее, в общем, можно выйти, но... Серый Дом внутри неизмеримо больше, чем Наружность, прямо как ТАРДИС Доктора Кто. И вновь — огромное число взаимодействующих героев, каждый из которых подобен незабвенным совам «Твин Пикса». И главное: чем дальше, тем сильнее чувство, что автор, несмотря на приближение апокалипсиса, не желает расставаться с миром, ну или мир не желает никуда уходить, — и после конца появляется второй конец, третий, еще что-то, а когда кажется, что всё, финита, ты видишь вдруг: всё только начинается.
Этот ритм не отпускает, и можно либо сочинять эту вселенную сколько хватит сил (как и поступил Желязны), либо замкнуть ее саму на себя, вывести на новый виток спирали (как поступила Петросян) — чтобы при взгляде с этого витка становилось ясно: ритм больше всего остального, он уходит в плюс и минус бесконечность.
3
Под концепцию ритм-вселенной можно подвести еще много что. Например, тех же «Доктора Кто» и «Твин Пикс». И метатекст Майкла Муркока о мультивселенной Вечного Победителя. Метатекст Стивена Кинга. Мультивселенную «Евангелиона» Хидэаки Анно во всех ее аниме- и манга-проявлениях. Романы цикла «В глубине Великого Кристалла» Владислава Крапивина. Из менее очевидного — «История девочек Вивиан...», 15 145-страничная эпопея Генри Дарджера, классика «ар брют». А вот «Песнь Льда и Пламени» Джорджа Мартина, несмотря на внешнее сходство, все-таки другое: сродни коммерческим фэнтезийным многотомникам, которым несть числа (неслучайно Мартин признавался, что знает, чем всё кончится). И «истории будущего», в которые фантасты вроде Азимова и Хайнлайна стремились упаковать свои тексты, — тоже. Напротив «Гарри Поттера» стоит знак то ли вопроса, то ли доллара.
В ритм-вселенной, во-первых, континуум изначально открыт в обе стороны, нет тут ни начала, ни конца: «В этой истории все перепутано, сбивчиво, и начинается она с середины, и начал у нее много, а вот никакого финала нет, так что и рассказывать ее придется в такой же сумбурной манере» («Челтенхэм»). Обеспечить такую открытость легче всего, декларировав множественность миров, ту самую мультивселенную, — пусть даже описан будет только один мир или одна его итерация. Во-вторых, есть набор специфических субкультур и разношерстных персонажей greater than life, харизматиков, состоящих в запутанных отношениях. В-третьих, на каком-то уровне это мыльная опера, функционирующая двояко: создавая иллюзию бесконечного повествования (в противовес иллюзии конечного; литература всегда иллюзия) и камуфлируя более серьезные месседжи. Хорошо бы еще, в-четвертых, разместить неподалеку глобальнейшую угрозу вроде конца света или отдельно взятого человечества. И, в-пятых, внедрить в текст лабиринт гиперссылок, в том числе из истории и географии описываемого мира, чтобы данная вселенная ощущалась единым организмом; перекрестные аллюзии, к слову, служат рифмами — одной из структурных единиц ритма.
И получается сложносочиненная заварушка вроде: «Мабдены, вадаги, сиды, малибаны и Фои Миоре сражаются за обладание Землей, при этом враги становятся союзниками, а союзники — врагами» (Муркок). Ну или, как сказала одна моя знакомая про «Евангелион»: «Это рассказ о куче придурков, которые выясняют отношения на фоне конца света». Между прочим, отличная модель реальности: что такое вся история человечества, если не рассказ о куче придурков и так далее?
4
Таков же мир Андрея Ляха — вот мы и вернулись к нему. Главный герой «Реквиема» — Эрлен Терра-Эттин, молодой пилот, единственный сын Диноэла Терра-Эттина. Диноэл, в свой черед, «человек судьбы фантастической и до крайности сумбурной», герой-контактер, родителей не имевший: он — «продукт материализации мысленных образов космической свободно живущей субстанции, известной публике под названием „Зеленые Облака"». Что сие означает, раскрыто в «Челтенхэме»: Диноэл и будущая мать Эрлена, Мэриэтт Дарнер, — два из трех протагонистов этой эпопеи. Третий — не кто иной, как Ричард III, он же Ричард Губастый и Длиннорукий, король Англии на планете Тратера; Англия эта, как легко догадаться, параллельна нашей, хотя в ляховской действительности всё еще запутаннее и интереснее. Ричард — дедушка Мэриэтт и, следовательно, прадед Эрлена. В «Реквиеме» он не появляется, зато во всей красе орудует в «Челтенхэме»; Диноэл выходит на сцену «Реквиема» на последних его страницах.
Самый, наверное, любимый персонаж Ляха — Серебряный Джон, или Джон Джордж Кромвель, маршал планеты Стимфал, абсолютный завоеватель в различных своих ипостасях: в мире «Реквиема» он воевал с Землей во главе космического флота Стимфальской империи и потерпел поражение, в «Окне», наоборот, встает во главе военного союза Земли и Стимфала против инопланетных угроз. Кромвель — гений войны и высшего пилотажа: «Мне хорошо известно, что здесь устроит маршал Кромвель, —говорит персонаж „Истинной истории Дюны”. — Он всегда устраивает одно и то же...» После не столь уж естественной смерти маршал воскресает — и в бессмертном виде перемещается по новым полям космических сражений:
«„Боевой фантом”, он же мнемозапись, то есть электронно-полевая копия личности Джона Джорджа Кромвеля, величайшего полководца Второй Космической войны, кочует по Галактикам и Вселенным с давних пор, возглавляя список наиболее высокооплачиваемых наемников. Не потерпев ни единого поражения при жизни, Джон Джордж и после смерти, будучи воссоздан чудесами нейрокибернетики, не уронил былой славы. Пересаженный на очередную биологическую основу — непременным требованием Кромвеля было абсолютное сходство с обратившимся в прах оригиналом, — он с неизменным успехом командовал войсками в разных мирах и системах, каждый раз доказывая нетленность своего военного гения... Можно будет вновь поменять законы звездоплавания, основать новую империю с новым императором, начать новую войну и пригласить для этого нового маршала. Вероятно, все так и произойдет — разве что маршал, скорее всего, будет прежним» («Истинная история Дюны»).
Андрей Лях и Шамиль Идиатуллин
В «Реквиеме» фантом этого чудовищного и обаятельного человека становится наставником Эрлена Терра-Эттина по воле воскресившего его Эриха Скифа — еще одного харизматика, инопланетянина-киборга, наследника древней и мертвой цивилизации планеты Гестия. Скиф с энтузиазмом взялся помогать человечеству и наткнулся на ту самую Программу. Он автор большей части здешних планов внутри планов; в «Реквиеме» он воскрешает ради своих загадочных целей не только Кромвеля, но и галактических головорезов (в дочь одного из них влюбляется Эрлен), которые при жизни тусовались на планете Тратера с Ричардом.
Есть еще несколько героев и героинь, которые появляются тут и там в разных ролях: прирожденный менеджер и шотландский король Шелл Бэклерхорст, телохранительница маршала андроид Фонда, доктор искусствоведения и государственный преступник Хедли Холл — его воспоминания составляют сюжет «Окна», он же автор биографии Диноэла Терра-Эттина в «Челтенхэме».
Об этой шумной компашке не скажешь, что «все они красавцы, все они таланты, все они поэты»; однако все они харизматичны до предела и даже за пределом, все в чем-то гении, и никто из них не однозначен — нет тут плохих и хороших парней. Есть сложные люди (и не-совсем-люди). Семейно-дружественно-служебная мыльная опера налицо; повествование не имеет конца, ибо смерть никакое не препятствие: Кромвель шастает по пространству-времени вселенных-Аналогов как хочет, все герои могут сталкиваться в любых вариациях ad infinitum. Смерти нет. И, наверное, где-то есть мир, в котором у всех всё хорошо. Но не здесь.
5
Самое интересное начинается в мультимире Ляха дальше — за сюжетом, стилем и декором. Погрузившись в ритм здешней вселенной, ты обнаруживаешь, что главные герои «Реквиема», «Окна», «Челтенхэма» идут похожими путями. Хедли Холл — получивший прекрасное образование кабинетный ученый; личная трагедия толкает его на войну — и Холл изучает войну так же, как изучил когда-то живопись, проходит через все круги ада в разных мирах, теряет боевых товарищей, несколько раз его объявляют погибшим, он сходит с ума, но выживает. «Зачем ты пошел воевать? Как умудрился стать цепным псом тех, кто искалечил тебе жизнь? Почему не сбежал, не ушел в монастырь, не открыл гостиницу?» Нет ответа. То ли судьба такая, то ли ты не умел сказать «нет», то ли не хотел, потому что на деле тебе легче на войне, чем в мире, который ничего тебе не оставил.
У Диноэла Терра-Эттина и короля Ричарда, в общем, тоже нет выбора: оба и хотели бы отдать жизнь науке, сидеть в тихой гавани, растить детей — но нельзя, нужно куда-то бежать, скакать, лететь, выхватывать меч и скорчер, сражаться, убивать, убивать безжалостно, расстреливать и сажать на кол, терять, опять терять, снова терять — себя, любовь, друзей, — потому что, если ты этого не сделаешь, разверзнется бездна и всему наступит конец. Только Кромвель получает от войны чистое, незамутненное удовольствие. Но итог один: война бесконечна, нам можно мечтать лишь о недолгих затишьях между великими битвами; война проникает до мозга костей и не отпускает; война превращает тебя в чужака, и тебе вот такому, чужому в шкуре чужого, надо как-то жить дальше.
И это уже далеко не только Дюрренматт, это и Хемингуэй, и Ремарк, и Фицджеральд, и, допустим, Хаяо Миядзаки — создатель таких взрослых вещей, как «Porco Rosso» и «Ветер крепчает». Оба этих фильма — об авиаторах и о том, что делает с людьми война; отсюда — ниточка к «Реквиему»: маршал Кромвель, как мы помним, еще и мастер высшего пилотажа, помогающий стать великим пилотом Эрлену Терра-Эттину. Эрлен не воюет на фронте, его история разворачивается в мирное время и напоминает о том, что любое существование, по сути, равно войне — хотя бы с собой. И далеко не все возвращаются с этого поля боя. Технически вернее было бы сказать, что и вовсе никто... если только в будущем тебя не воскресят, чтобы снова отправить воевать.
Наверное, что бы ни написал Лях, это всегда будет такая вот история о жестокой жизни, в соавторстве с которой мы создаем себя и будущее. Поезд мчит по туннелю над бездной, неостановимо мелькают станции, знакомые лица во тьме, слоганы «Путь самурая — смерть»; «Главное — не награда, а борьба»; «Лучше быть свиньей, чем фашистом»... Не важно, бесконечен туннель или только таким кажется; главное — чтобы не прекратила звучать музыка.