1. В возрасте 96 лет скончался американский поэт Ричард Уилбер. Как напоминает Time, «Уилбера, который в 1987–1988 годах был поэтом-лауреатом США, называли наследником Роберта Фроста и других писателей Новой Англии. Он был одним из редких версификаторов, кого читали за пределами поэтического сообщества; его считали не всегда „в хорошем смысле” ведущим „формалистом”, мастером старомодного метра, языка, сопротивлявшегося современным тенденциям. Кроме того, Уилбур был известен своими переводами — в особенности Мольера, Расина и других французских драматургов. Его „Тартюф” и „Мизантроп” с игривыми рифмованными двустишиями часто называли лучшими, главными версиями этих классических сатирических пьес XVII века».
В The New Yorker об Уилбере пишет Пол Малдун: «Уилбур, конечно, боялся того, что произносили не раз за семьдесят лет: что его очевидное желание „казаться безобидным” обличает незаинтересованность в „серьезных проблемах”. Мне кажется поразительным, как много самоназначенных знатоков поэзии неизменно путают деликатность с робостью, стиль с бесстрастностью, внятность с украшательством, а то и с окаменением» (в оригинале этот пассаж назло прорифмован). Малдун сравнивает Уилбера с Филипом Ларкином, считая, что в американской и британской поэзии они занимают одинаковое место, и добавляет, что Уилбер, «необычайно одаренный техник, сумел создать речь легкую и гибкую, как латынь эпохи Августа, и притом способную противостоять яростным пожарам… бушевавшим в конце XX и начале XXI века».
Владимир Гандельсман, один из самых технически виртуозных русских поэтов, опубликовал в своем фейсбуке три перевода из Уилбера:
Всем выдохом зимы
(еще вовсю сильна!)
земля, как Карфаген,
насквозь просолена.
Но нынешний кружит
так неустанно снег,
что, мнится, в этот раз
останется навек.
Он ветвь не тяжелит
плакучей ивы,
лишь
всем таяньем
секунд
просеивает тишь,
или взлетает вверх
и
так блестит вверху,
как летняя листва, –
всем светом на слуху!
И, мнится, белизна
пребудет до поры,
покуда зелень трав
не юркнет во дворы
и буйные в полях не развернет пиры.
2. Вот история, которая кажется мне очень важной: текста тут нет, а есть фотографии — с презентации книги «Колыбельные для Умарали». Наверное, вы помните эту жуткую новость 2015 года — о том, как в Санкт-Петербурге у родителей-мигрантов из Таджикистана отняли пятимесячного сына Умарали Назарова, поместили в какой-то центр реабилитации детей — и в этом центре ребенок умер. Группа энтузиастов — знатоков таджикского и переводчиков, среди которых Максим Амелин, Марина Вишневецкая, Игорь Булатовский, Ольга Кушлина — выпустила в память об Умарали книгу таджикских народных стихов для детей. По ссылке можно увидеть создателей книги, слушателей, несколько текстов на двух языках, иллюстрации, обложку книги — тонкую и страшную.
3. «Сигма» публикует лекцию филолога Александра Маркова «Что такое произведение?». Марков объясняет, как трактуют произведение две связанные литературоведческие школы — формализм и структурализм. Здесь дан обзор гипотез о возникновении произведения (от древнейших, дофилологических, до идеи трансформации естественного языка, выдвинутой структуралистами и доведенной до крайности Михаилом Гаспаровым); приведены некоторые теории исторической поэтики (например, о возникновении жанров из древнего синкретического переживания ритуала). Марков останавливается и на контекстном, статистическом изучении произведений, позволяющем делать обобщения обо всей поэтике того или иного автора и даже реконструировать его замыслы: «Скажем, от каких-то произведений даже Пушкина остались только названия в черновиках. Поэт не успел даже черновые строчки записать. Но такой подход притязал, что если, допустим, стихотворение называется „Осень”, а допустим оно написано через три года после того стихотворения „Осень”, которое до нас дошло и известно, то за эти три года прошли какие-то жанровые сдвиги. То чуть ли не можно написать эту вторую „Осень”, допустим, зная, что у этого поэта стали с тех преобладать, допустим, не цвета, а звуки. И следовательно, „Осень” должна быть звучной: не красной, а алой, чтоб было более широкое А». Произведение, как говорит Марков, всегда включает рефлексию над собой и своей формой соотносится с читательским восприятием. Кроме того: Аверинцев, Курциус, «Смерть Ивана Ильича» и упражнение Маркова в жанре хрии на тему пороков и добродетелей.
4. В «НГ-ExLibris» два интервью с поэтами. Владимир Коркунов разговаривает с Василием Бородиным — задавая ему вопросы на грани фола: «Как вы относитесь к Богу и сколь глубоко проявляется это в ваших текстах?» или: «Я как-то провел эксперимент. Показал ваши стихи аутисту и человеку читающему, но не из литературной тусовки. Первому в ваших стихах сразу стало комфортно, второй многого не понял — только какие-то смутные ощущения». «Это очень верный эксперимент; мои стихи — для тех, кто не понимает, чего от них хотят природа или социум, чья жизнь проходит по касательной к тому и другому. И для них такие стихи, как мои, — родной язык, а для всех остальных — интересный курьез: „вот тут очень здорово, тут ничего непонятно, тут надо подправить, а вообще — пристрелить, чтоб не мучился”», — отвечает Бородин.
Елена Семенова интервьюирует Николая Звягинцева: здесь — воспоминания о поэтических сообществах 1990-х, размышления о рифме и импрессионизме; когда Семенова просит рассказать о «мистическом, визионерском… переживании, связанном с поэзией», Звягинцев говорит: «Не отношу себя к поклонникам подобного жанра, но случай все-таки был. В октябре 1985 года, в армии; я с несколькими такими же солдатами ехал к новому месту службы. Трамвай идет по центру Львова, я с вещмешком за спиной стою на задней площадке и просто смотрю в окно. Красивый старый город, осень... И вдруг понимаю, что это какая-то, вполне себе мистическая, точка невозврата, что теперь я буду другим и стихи будут другие, что я теперь по-другому чувствую и вижу. Никогда такого не было — ни до, ни после».
5. На «Арзамасе» опубликована последняя глава книги Ильи Венявкина*Признан властями РФ иностранным агентом «Советский писатель внутри Большого террора» — case study о драматурге Александре Афиногенове, который написал пьесу «Страх» и в страхе прожил до 1941 года: последняя глава книги — одновременно и последняя глава биографии Афиногенова, погибшего в Москве при бомбежке. Предчувствие войны было в начале 1940-х явственным, а опыт террора изменил отношение советских людей к смерти, лишив ее ореола жертвенного героизма. Это отношение вернула война: в последней пьесе Афиногенова «в условиях катастрофы жизнь становится понятнее и проще, а в людях проявляются их истинные качества». Но это в пьесе, а в реальности реакция на войну была далеко не такой однородной: Афиногенов успел застать панику в Москве, по мере того как к ней подступали немцы.
Венявкин цитирует два выступления на вечере памяти Афиногенова в 1944 году: Пастернака («В моих глазах это был человек верующий. Он был такой верующий человек, что о нем можно сказать: „Вера горами двигает”. Афиногенов показал на живом примере, что вера именно творит») и «официозного писателя-баталиста» Леонида Соболева, который поспешил поправить пастернаковскую формулировку: «я скажу другими словами: он был уверен в жизненности нашего народа, нашей страны». «Этот конфликт двух языков описания определил всю жизнь Афиногенова», — делает вывод исследователь.
6. На сайте «НЛО» появился 146-й номер. В нем — стихи Евгения Стрелкова и Галины Рымбу, большой блок статей, объединенных темой «Визуальные аттракторы в литературе», работа Веры Сердечной о первом русском переводе «Бракосочетания Рая и Ада» Блейка, выполненном женой Алексея Ремизова Серафимой Ремизовой-Довгелло. Назовем еще несколько материалов, заслуживающих упоминания. Во-первых, ранее не публиковавшаяся записная книжка Бунина — некое предвестие солженицынского «Словаря языкового расширения» для внутреннего пользования и статья Евгения Пономарева о постмодернистских тенденциях в этих записках (сама тема «Постмодернист Бунин» выглядит как прекрасная провокация).
Во-вторых, статья Марии Галиной «Вернуться и переменить» — попытка объяснить феномен «попаданцев» в фантастике: «можно очертить самые чувствительные точки для авторов и реципиентов на постсоветском пространстве: революция 1917 года как катастрофа, Великая Отечественная война и утрата геополитического величия России»; описан, в частности, роман, где «сознание пенсионера из дистопического будущего переселяется в тело девочки-младенца из 1961 года, которая, вырастая, становясь комсомольской активисткой и пробиваясь „наверх”, стреляет в Горбачева и Ельцина, предотвращая тем самым развал Советского Союза». В-третьих, очень далеко уходящий комментарий Андрея Левкина к главе из поэмы Алексея Парщикова «Я жил на поле Полтавской битвы»
7. На «Магистерии» закончился курс Олега Лекманова о Серебряном веке — и тут же начался новый, о довоенной советской литературе. Программа предполагается обширная: Ахматова, Мандельштам, Маяковский, Бабель, Ильф и Петров, Шолохов, обэриуты и другие, в том числе почему-то Набоков. Первая лекция — об отношения советского государства с писателями: авангард, цензура Главлита, закрытие литературных организаций, утверждение соцреализма.
8. Анастасия Завозова, чья читательская работоспособность поражает, пишет на «Афише» обо всех романах букеровского шорт-листа этого года, в том числе о победившем «Линкольне в Бардо» Джорджа Сондерса: «Казалось бы, это все так понятно и неново — и коллажирование, и бойкая стилизация под былое, и греческий хор мертвецов, — но все меняет тот самый 21 грамм волшебства. Сондерс — мастер слова, заслуженный виртуоз короткой формы — каждый взвизг очередного покойника, каждую маскирующуюся под официальный документ сухую фразу превращает в афоризм, во всплеск чистейшего литературного удовольствия». Об остальных романах — тоже яркие характеристики: «История волков» Эмили Фридлунд похожа «на чемодан, на котором лежит красный и взмокший автор, пытаясь силой воли утрамбовать туда все важные сюжеты и мысли, все сказанные и несказанные слова»; Али Смит в «Осени» «не делает выводов, не ищет виновных, не раздает всем писательского морального ремня — она просто фиксирует мельчайшие изменения окружающего мира»; после романа Пола Остера снова можно «сказать, что слухи о смерти романа сильно преувеличены и „4 3 2 1” буквально заявился на собственные похороны, распахнув дверь ногой». Кстати, что в России права на перевод всех романов либо уже куплены, либо будут куплены в ближайшее время. Быстро это стали делать.
9. Близится, близится столетие русской революции, разделы с нон-фикшн в книжных магазинах по всему миру уставлены сообразным товаром. В The New York Times рецензируют целых шесть свежих книг, имеющих отношение к теме. Первые четыре прочитал Джошуа Рубенштейн. Книга Лесли Чемберлен «Дуга утопии» — о том, как к русской революции привели Кант, Гегель, Маркс, Бакунин, Достоевский — ну и Ленин, конечно; задача Чемберлен — понять, как «утопическая жажда красоты и любви привела к геноциду и диктатуре». Книга Славоя Жижека «Ленин 2017» (с несколько наркоманской обложкой) — о Ленине как «гибком большевике» и трагической фигуре, которой в конце жизни пришлось сражаться «с порождениями собственной политики» (читай: Сталиным). «Эксперимент» Эрика Ли посвящен «забытой революции» 1918–1921 годов в Грузии, где меньшевистское правительство развернуло прогрессивные реформы, прерванные вторжением большевиков и подчинением Грузии Москве. Исследование «Преступление и наказание в дни русской революции» Цуёси Хасегавы — о разгуле преступности в ноябре 1917-го и о том, что он «заложил основу террора, который станет неотъемлемой частью коммунистической диктатуры».
Джозеф Йоффе пишет о новой биографии Ленина, автор которой — Виктор Себестьен — представляет вождя революции предтечей Фрэнка Андервуда из «Карточного домика» и отмечает, что 90 лет спустя русские все еще ходят поклониться ленинской гробнице, а реконструкция Мавзолея в 2011 году согласуется с планами Путина продемонстрировать, что России нужен беспощадный авторитарный лидер. Йоффе цитирует в своей рецензии лимерик Роберта Конквеста и утверждает, что весь ленинизм сводится к фразе: «Kto kovo?». Себестьен, кажется, все-таки посерьезнее: в книге много говорится о красном терроре, отношениях Ленина с Троцким и о корнях сталинизма в ленинизме.
Наконец, автор книг о Сталине и династии Романовых Саймон Себаг Монтефиоре рецензирует книгу Джанет Фитч «Революция Марины М.» (на обложке просматривается, удивительное дело, не Собор Василия Блаженного, а Храм Спаса на Крови) — роман воспитания на фоне Октября. Судя по описанию, революция имеется в виду по большей части сексуальная — и тут, конечно, впору заподозрить знакомство Фитч с «Тридцатой любовью Марины» Владимира Сорокина. «Метафоры следуют одна за другой, как залпы казаков: „Корона Российской империи превратилась из самого драгоценного предмета в отравленное яблоко, в сгнившую, смердящую картофелину, которая никому не нужна”». Несмотря на то что героиня романа упивается Достоевским, до его умения контролировать повествование Фитч довольно далеко, замечает Монтефиоре.
10. В n+1 правовед и эссеист Джедедайя Пёрди рассматривает четыре книги о природе: «„Я” значит „ястреб”» Хелен Макдональд, «Достопримечательности» Роберта Макфарлейна, «О тропах» Роберта Мура и «Тайную жизнь деревьев» Петера Вольлебена (первая и последняя выходили в России). Пёрди отмечает, что мир, который человечество само для себя соорудило, — одомашненный мир, враждебный к дикой природе, — побуждает писателей к этой самой дикой природе обращаться. В гуманитарных науках наметился целый «зоологический поворот», но Пёрди больше интересует художественная литература и эссеистика, задающая вопросы: «Что смотрит на нас глазами существа другого вида? Можно ли перестать думать как люди и узнать, как видит мир ястреб? Можно ли думать как гора?».
Подойти к этим вопросам можно со стороны естественнонаучного знания — как делает немецкий лесник Петер Вольлебен, рассказывающий о взаимопомощи, войне и памяти деревьев (серьезные ученые подвергли его книгу критике: Вольлебен много фантазирует, и русское издание пестрит комментариями научного редактора, исправляющего порой школьные ошибки автора). Можно — со стороны личной истории и переживания утраты, как Хелен Макдональд, замещающая боль от потери отца кропотливым и долгое время неблагодарным трудом — приручением ястреба-тетеревятника (и читатель не понимает: исцеляется повествовательница, сродняясь с ястребом, или, наоборот, теряет рассудок). Можно — с помощью «культурной лингвогеографии», как Роберт Макфарлейн, следящий за тем, как те или иные важные природные объекты влияют на язык местных жителей («в шотландском гэльском… есть больше двадцати слов, обозначающих возвышенности и низины — в зависимости от угла подъема или склона»). Можно — с помощью философского рассмотрения объектов, как Роберт Мур, которого интересует, как дороги, пути, тропы формируют пространство и задаются им, как они исчезают или превращаются в магистрали — в горах ли, в лесу или в интернете.
«Все эти авторы, — замечает Пёрди, — родились и выросли уже во время экологического кризиса; они размышляют о природе в эпоху медленных и необратимых перемен, когда любая хвалебная песнь живому существу или месту может превратиться в песнь погребальную». Их книги объединяет противостояние упрощению, попросту стиранию мира, характерному для капиталистической современности; диверсификация здесь возможна только в смысле разных сценариев Армагеддона. «Многое из того, что исчезнет, мы не смогли понять, а иногда даже и не пытались, — говорит Пёрди. — Представлять себе конец света и в то же время представлять, как он продолжает жить; сегодня это — части одного процесса».