Галина Степановна Кострова
Я больше сорока лет проработала в издательстве «Молодая гвардия», это было крупнейшее молодежное издательство в Европе. Кого мы только не издавали, кого только не видели в наших редакциях — прямо скажем, очень хорошо работали. Издательство принадлежало ЦК ВЛКСМ, оно появилось еще в 1924 году: начиналось все с небольших книжечек, потом туда передали серию «Жизнь замечательных людей», созданную, как известно А. М. Горьким, со временем много чего еще появилось, и в результате у нас было целых шестнадцать редакций. Мы, например, выпустили книгу Юрия Гагарина «Есть пламя!», книгу его матери «Слово о сыне» и воспоминания Валентины Ивановны, его жены. Других космонавтов, написавших книги после полетов, тоже издавали.
Я работала в редакции прозы, и так получилось, что мне выпало готовить первое собрание сочинений В. М. Шукшина (его самого тогда уже не было в живых). В ЦК комсомола решили, что нужно издать собрание сочинений Шукшина в трех томах. Подобная работа организовывалась вот как: в Союзе писателей создавалась возглавляемая кем-то из литераторов комиссия по литературному наследству — шукшинскую комиссию возглавил писатель Сергей Павлович Залыгин, и я в нее тоже вошла, это была своего рода почетная обязанность. Задачи перед такими комиссиями стояли организационные: при жизни человек сам своими изданиями занимается, но после его кончины кто-то же должен об этом помнить. Решались вопросы о том, как будет выглядеть собрание, сколько будет томов, какой будет тираж — в то время самая главная наша издательская беда заключалась в нехватке бумаги, хотя тиражи, несмотря на это, все равно были огромными, рассчитанными на всю страну.
Шукшин при жизни, еще в 1974 году, успел принести нам заявку на выпуск избранных произведений в одном томе. Заявка эта стала историческим документом, она воспроизводится теперь во многих шукшинских изданиях, и вот почему. Василий Макарович приехал в Москву со съемок фильма, снимался в картине «Они сражались за родину» на Дону, у Шолохова. Это был 1974 год. В августе он отпросился у Бондарчука, чтобы съездить по творческим делам в столицу — и в том числе принес нам в «Молодую гвардию» заявку на однотомник. Предварительный разговор об этом с ним уже велся: у Шукшина ведь при жизни вышло всего пять небольших книжечек в разных издательствах. Самую первую, «Сельские жители», выпустили мы. В заявках обычно писали: «Предлагаю издательству книгу своих избранных произведений, в нее войдет то-то и то-то» и далее сообщали, о чем эти произведения, обозначали их темы. Шукшин же написал вот что:
«Я никак „не разлюбил” сельского человека, будь он у себя дома или уехал в город, но всей силой души охота предостеречь его и напутствовать, если он поехал или собрался ехать: не теряй свои нравственные ценности, где бы ты ни оказался, не принимай суетливость и ловкость некоторых городских жителей за культурность, за более умный способ жизни — он, может быть, и дает выгоды, но он бессовестный. Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами — стоит ли отдавать его за некий трескучий, так называемый „городской язык“, коим владеют все те же ловкие люди, что и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы. Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, — не отдавай всего этого за понюх табаку... Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».
Звучит как завещание, но мы тогда не обратили на это внимания: приняли заявку и завели папочку, чтобы складывать в нее материалы, связанные с будущей книгой.
Шукшин сразу после этого уехал обратно на съемки, а 2 октября он скончался. Сердечная недостаточность, умер во сне, ночью, на борту теплохода «Дунай», который стоял на Дону: съемочная группа там жила, у каждого была своя каюта. Утром пришел к Шукшину артист Георгий Бурков (они с Василием Макаровичем очень дружили), решил посмотреть, почему Вася не выходит. Заглянул в каюту — тот как будто спит. Потом опять заглянул и забеспокоился. Как Бурков сказал потом, ему почему-то стало страшно. Он даже не заходил внутрь, только открывал дверь, смотрел — и наконец попросил Николая Губенко зайти и узнать, что же случилось. У Шукшина было больное сердце — сердце старика, как сказали врачи после вскрытия, совсем изношенное, он ведь много болел и с малых лет работал на тяжелых физических работах. От вести о смерти Шукшина, как мне помнится, вздрогнула вся страна. Его ведь очень любили, и до сих пор любят.
А у нас в редакции лежала шукшинская заявка, и, наконец, мы вчитались в тот текст, который стал после публикации как будто завещанием нам, читателям, да и просто всем русским людям. Мы пошли с ней к директору, и руководство наше приняло решение издать не один, а два тома избранного. Так вот, представьте себе: в типографии «Молодой гвардии» (на первом этаже здания, где расположено издательство, была своя типография), в брошюровочном цехе, рабочие вынесли почти весь тираж. Готовые сброшюрованные тетрадки, которые далее должны были переплетаться, рабочие прятали и выносили, несмотря на все запреты и проверки — такова была народная любовь. Книгу Шукшина тогда невозможно было купить — при тираже 200 тысяч экземпляров сразу возник страшный дефицит. Я была свидетелем того, как директор типографии пришел к генеральному директору и сообщил: «Нужна дополнительная бумага для печати Шукшина — тираж растащили».
В последнем интервью Василий Макарович говорил корреспонденту о впечатлившей его встрече с Шолоховым: вот сидит человек в своем доме, далеко от столицы, и занимается делом, занимается творчеством; если ты писатель, то пиши, поэтому, мол, я подумываю бросить кино, уехать на Алтай, сидеть там и писать. Корреспондент спрашивает: «А куда же вы Лидию Николаевну денете, супругу, она ведь актриса?» «Лида, да, с Лидой вопрос», — и тут Шукшин нахмурился. В общем, он мечтал полностью отдаться литературе. Времени писать у него вообще не было: такой популярный, да еще и очень общественный человек, его без конца приглашали то туда, то сюда. Поэтому он (вот, думаю, откуда сердце больное) писал только по ночам, не переставая пил кофе и курил. Лидия Николаевна мне рассказывала, что, когда Шукшин заканчивал ночью роман о Степане Разине «Я пришел дать вам волю», он ее попросил: «Ты не спи крепко, пожалуйста, поглядывай за мной — как бы чего не случилось». В результате она проснулась от рыданий мужа, он лежал на столе и весь трясся. Лидия Николаевна спросила, что случилось, а Шукшин ответил сквозь слезы: «Какого мужика загубили!». Василий Макарович оплакивал главного героя, казнью которого заканчивается роман.
Одним словом, времени на литературу Шукшин не имел, но хотел постоянно совершенствоваться и работать над словом — чтобы русский язык был у него русским языком. Когда он отдавал в другое издательство то, что уже публиковалось и редактировалось, он все равно садился и правил рукопись. Поэтому получилось так, что один и тот же его рассказ мог выходить в разных вариантах. А когда Шукшин умер, началась вакханалия: буквально все издательства стали его выпускать, и тогда выяснилось, что шукшинские рассказы существуют в разных вариантах. Несколько статей об этом напечатали, например, алтайский писатель Виктор Горн написал статью «Как мы издаем Шукшина?», где приводилось много примеров расхождений в разных версиях одного текста.
Кроме того, с Шукшиным ведь как было: он считался молодым писателем, и поэтому его тексты корежили — с молодыми у нас не церемонились, а Василия Макаровича правили почему-то особенно сильно. Отчасти дело было в цензуре: герои Шукшина много пили, и это не пропускалось в печать. Хватало и субъективной правки: редакторы почему-то считали, что Шукшина нужно учить писать, хотя он был уже сложившимся писателем, чувствовал слово и особенно народную речь, ведь все его герои — из народа. Почему Шукшин мирился с такой грубой редактурой? Другие писатели, случалось, бились за свои тексты, он же, думаю, просто торопился жить: ему было сорок пять лет на момент смерти, а сколько он к тому времени успел сыграть ролей в кино, снять фильмов, да и написал немало. Поэтому Шукшин, наверное, и не сопротивлялся редакторам — лишь бы хоть как-то опубликовали. Помимо особого отношения к «начинающему» автору и профессиональной некомпетентности сыграло роль и то, что многие редакторы просто боялись, как бы чего не вышло, не хотели брать на себя ответственность и поэтому вычеркивали, вычеркивали.
Уезжая на Дон, Василий Макарович оставил Лидии Николаевне папку с рукописями для нашего издательства: он, как всегда, отнесся к делу очень серьезно и внес в тексты много изменений. Правил он потрясающе, в некоторых произведениях даже изменился финал, например, в рассказах «Микроскоп» и «Дядя Ермолай». Шукшин много над этим размышлял и старался довести написанное до совершенства. Его супруга должна была отнести нам эту папку, но он уехал и умер — такая катастрофа, что ей, конечно, стало не до рукописей, которые отправились на полку и пролежали там десять лет.
А потом в честь юбилейной даты решили издать трехтомное собрание сочинений Шукшина, и тогда Лидия Николаевна приехала с этой папкой ко мне. Оказалось, что она какому-то издательству уже ее предлагала, но там редактор испугалась, сказала: ну как же, автор умер, все эти тексты публиковались не раз и не два, как же мы будем теперь что-то менять в них? В общем, можно понять, почему она эту папку не взяла. А я взяла.
Когда Лидия Николаевна дала мне эти рукописи, я взглянула на них и подумала: боже мой! Компьютеров тогда ведь не было, Шукшин печатал все на обычной машинке, а потом проходился по печатному тексту и правил его вручную, причем зачастую в несколько заходов. Те рассказы, которые Василий Макарович считал наиболее важными, правились больше всего. Моей же задачей было выявить в нескольких слоях правки последнюю авторскую редакцию: сперва я выбирала исправления по смыслу, но постепенно начала понимать, какой был цвет чернил на последнем этапе работы Шукшина, и стало немного попроще. Я возвращала то, что снимали предыдущие редакторы, восстанавливала цензурные пропуски. Потом все это было отражено в комментариях — их, как и вступительную статью, блестяще написал Лев Аннинский. Работа эта отняла у меня немало сил, нервов и плохо сказалась на моем зрении. Сергей Павлович Залыгин, единственный мой помощник, говорил, что я одна работаю за целый научно-исследовательский институт — у меня не было полномочий, позволяющих привлекать других специалистов, поэтому приходилось все делать своими силами. Но я счастлива, что занималась этим: тексты Шукшина действительно нуждались в исправлении, а его последнюю авторскую волю необходимо было исполнить.
Конечно, далеко не все молодые писатели страдали от редактуры как Шукшин: многим, напротив, на начальном этапе редакторы очень помогали, особенно в плане стиля — у нас в «Молодой гвардии» такое случалось нередко. Маститым писателям по стилю ничего уже не надо исправлять — как правило, это не требовалось, нужно было следить главным образом за фактическими ошибками. Зато когда началась перестройка, многие грехи решили свалить заодно с советской цензурой и на редакторов, которые, мол, не давали никому жизни — и в результате редакторство у нас по сути отменили, нельзя ничего править, и точка. Сколько в 1990-е выходило неотредактированных, и хорошо если хотя бы прочитанных корректором книг, — это был просто кошмар, такое тогда повалило... Мне довелось потом поработать в издательстве «Олма-пресс»: оно создавалось у меня на глазах, и там был грамотный директор, образованный молодой человек — он понимал, по крайней мере, что книги нужно издавать культурно. Но каких других тогда издательств наоткрывали... Я еще немного в «Эксмо» поработать успела — помню, вскоре после выхода на работу пришла мне какая-то верстка, я стала ее смотреть, а заведующая редакцией говорит: «Галина Степановна, зачем вы это читаете?». У меня глаза округлились: как же, верстку надо читать обязательно! А она: «Зачем? Корректор прочитает, и ладно». Вот так тогда у нас стали работать.
И видимо, не только у нас. Меня недавно один наш хороший знакомый приглашал в Прагу, чтобы я поделилась опытом и рассказала, как мы раньше редактировали книги (он возглавляет литературное общество, у которого, по-видимому, есть своя издательская программа). Он не раз говорил, что в Чехии и других европейских странах очень интересуются советской школой редактуры, просил рассказать, как работали наши редакторы, как начинали издание, как заканчивали его. По образованию я филолог, но, когда была назначена редактором, меня отдел кадров отправил в Полиграфический институт на курсы — доучиваться. Я ходила на занятия несколько месяцев, и нам там объясняли, как нужно относиться к тексту, как работать с ним. Причем никаких учебников у нас не было — редактура преподавалась как художественное мастерство. По сути, она и есть разновидность художественного мастерства: чтобы заниматься ею профессионально, хорошего филологического образования недостаточно.