О Лондоне
По сумрачным улицам Холборна и Блумсбери могу бродить часами. Везде смятение, разор, беготня... Только на оживленных улицах могу предаваться тому, что принято называть «мыслительным процессом».
Лондон постоянно привлекает меня, стимулирует, щедро дарит мне пьесу, рассказ или стихотворение, когда я отправляюсь гулять по его улицам.
Мечтаю о Лондоне и свете; мечтаю о хорошем вине; мечтаю о полном одиночестве.
О себе
Я прекрасно сознаю, что мой взгляд на мир очень узок и довольно анемичен... Однако сейчас у меня такое чувство, будто этот зыбкий, призрачный мир, мир без любви, или сердца, или страсти, или секса, — это мир, который мне важен, мне интересен.
Концерт был чудесный, но, слушая музыку, я решила (на концертах трудно не думать о чем-то постороннем), что все музыкальные творенья ничего не стоят. Музыка истерична и говорит вещи, от которых потом становится стыдно.
В общем-то, у меня есть внутренняя автоматическая шкала ценностей, и она решает, как мне лучше распорядиться моим временем. Она диктует: «Эти полчаса надо посвятить русскому языку». «Это время отдать Вордсворту». Или: «Пора заштопать коричневые чулки».
Никогда, никогда не разрешайте паковать ваши книги при переезде — у меня не осталось ни одной целой книжки.
И почему только людей так волнуют брак и совокупление?.. я решительно отказываюсь придавать такое значение климаксу и оргазму.
Буду исследовать литературу, чтобы ответить на некоторые вопросы о нас самих.
Я рыщу по публичным библиотекам и нахожу великое множество затонувших сокровищ.
Читать с карандашом в руке, делать открытия, искать промахи, думать о фразах, когда почва совсем чужая, — остается моим любимым занятием.
Мы занимаемся русским. Виды глагола очень любопытны — правда, это вовсе не значит, что я в них разбираюсь.
Для меня единственный рецепт — иметь тысячу интересов. Если опозорюсь, направлю свою энергию на русский язык. На греческий. На сад, на людей. На любую деятельность, кроме прозы.
Я есть, и я должна вести свою борозду, а не повторять чужую. Это единственное оправдание моей работы, моей жизни.
Наблюдаю, как проходят годы. Наблюдаю жадность. Наблюдаю собственную депрессию. Это полезно.
Я никогда не бываю одна — это одно из моих сетований... Все-таки счастливее всего я в своей комнате.
Умение дружить с женщинами, наверное, доставляет большое удовольствие — эти тайные, скрытые ото всех отношения сравнимы ли с отношениями с мужчинами?
Правду сказать, мне нравится, когда приходят люди, но я люблю, когда они уходят.
Единственное, что держит меня на плаву, — это работа. Только перестаю работать — и сразу начинаю тонуть, тонуть.
Это ужасное свойство — все переживать с максимальной силой.
О писательстве
Осмыслены лишь те человеческие творения, которые доставляют творцу счастье. Мои собственные сочинения так мне нравятся потому, что я люблю писать, и абсолютно равнодушна к тому, что про них скажут. Чтобы отыскать на дне морском эти жемчужины, нырять приходится на немыслимую глубину — но они того стоят.
Еще ни одна женщина на свете не относилась к сочинительству с такой ненавистью, как я.
Я ужасная эгоистка в отношении своих сочинений. Когда пишу, практически ни о чем больше не думаю, и то ли из самомнения, то ли из робости, чувствительности, — называйте, как хотите, — никогда о том, что пишу, не говорю.
Разве можно принять счастливое разрешение конфликтов, если имеешь хоть немного уважения к своей душе?
В моих книгах ощущается многообразие стилей и тем, ибо таков, в сущности, мой темперамент.
Полагаю, что вся опасность — в проклятом самолюбовании, которое, по-моему, губит Джойса... Достанет ли гибкости и богатства, чтобы оградить книгу от самой себя, чтобы не ввести ее, как у Джойса... в узкие, ограниченные рамки?
Когда голова горит, ее уже не остановить, я брожу и сочиняю на ходу фразы, сижу и придумываю сцены.
Свобода легко переходит в небрежность... нельзя давать полную свободу перу, следует заботиться о связности изложения.
Писать и писать — самое сладостное чувство, какое только может быть на этом свете.
Я пишу на таком английском языке, который когда-нибудь будет жечь страницы.
О реальности
У меня нет дара «реальности». Я разрушаю реальность и делаю это до известной степени своевольно. Я не доверяю реальности, считаю ее дешевкой.
Мне удалось проникнуться осознанием того, что я называю «реальностью». То есть того, что вижу перед собой: нечто абстрактное, но пребывающее в горах или на небе. Помимо этого нет ничего, в чем я могла бы отдыхать и продолжать свое существование.
Времени не должно быть; будущее каким-то образом станет возникать из прошлого. Моя теория бытия состоит в том, что реальности нет — и времени тоже нет.
...Островки света — островки в потоке безостановочной жизни. Туча бабочек, устремленных в этом направлении...
О литературном успехе
Да, я — единственная женщина в Англии, которая вольна писать то, что хочет. Другим же приходится думать о сериях и редакторах, под них подстраиваться.
Впервые за шестнадцать лет брака я свободно трачу деньги. Испытываю приятное, упоительное чувство... По-моему, на душе от тугого кошелька становится как-то легче. Буду и впредь сорить деньгами, тратить и писать и, таким образом, держаться в тонусе.
Слава становится приевшейся и досадной. Она ничего не значит, а времени отнимает много.
Критики пусть кусаются; и продажи пусть уменьшаются... Кажется, я окончательно решила не быть популярной... и смотрю на невнимание и обиды как на часть сделки. Я пишу, что хочу, а они говорят, что хотят.
О своей болезни
Не могла писать, опять повылезали все черти — волосатые, черные. Вот что значит, когда тебе уже двадцать девять, ты не замужем, неудачница, бездетна, да еще безумна; и не писатель.
...Все ужасы моей бездонной болезни были к моим услугам.
Не могу закрыть глаза. Ощущение пустоты; лед не растопить... Мне хочется быть благополучной даже в собственных глазах. А у меня ничего не получается. Детей нет, живу вдалеке от друзей, не могу хорошо писать, слишком много денег трачу, старею. Слишком много думаю обо всяких почему и зачем; слишком много думаю о себе. Мне не нравится, что время проносится мимо. Что ж, тогда надо работать.
Ночью проснулась, наверное, часа в три. Ну вот, начинается, подступает — этот ужас, будто громадная волна, обрушивается на сердце, швыряет меня вверх. Я несчастна, несчастна! Падаю, Боже! Лучше бы мне умереть. Но откуда у меня такие чувства? Ванесса. Дети. Поражение, поражение... Лучше бы мне умереть! Надеюсь, мне осталось жить всего несколько лет. Не могу больше испытывать этот ужас... чувство, что я потерпела поражение...
О патриотизме
Всеобщее потрясение, вызванное Первой мировой войной, было настолько внезапным, что мы еще опомниться не успели... а наши чувства превратились в груду обломков, а сами мы — в безмолвных свидетелей, наблюдающих за ними искоса, со стороны.
Испытала полную внутреннюю опустошенность... Поняла, что патриотизм — низкое чувство... Когда играли гимн, ощущала только одно: полное отсутствие эмоций в зале. Если бы англичане не стыдились говорить в открытую о ватерклозетах и совокуплении, тогда бы они могли испытывать человеческие чувства. А так призыв к сплочению невозможен: у каждого ведь свое пальто, свой меховой воротник. Когда смотрю в подземке на лица себе подобных, начинаю их ненавидеть. Право, сырая красная говядина и серебристая селедка на глаз куда краше.
Патриотизм в литературе — смертельный яд.
Открытие, которое я сделала относительно наших соотечественников, крайне огорчительно. В мирное время можно было подумать, что они, хоть и глупы, но, по крайней мере, безвредны. Теперь же, когда они охвачены патриотическим порывом, их обуревают самые безумные и мерзкие страстишки.
Об английских писателях
В великих сценах слова пригнаны плотно, как перчатка к руке. Поток необязательных слов — это когда он пишет, не желая прилагать усилия. Он изобилен. Писатель послабее ограничен... Шекспир беззаботно проливал на нас целый дождь подобных цветов.
Существует ли другое великое творение (речь о поэме «Потерянный Рай». — Здесь и далее прим. ред.), проливающее столь же мало света на радости и горести его создателя?.. Он торгует ужасом и безмерностью и величием, но никогда — чувствами человеческого сердца. Поэма не помогла мне лучше узнать жизнь; я с трудом могу представить себе, что Мильтон жил на самом деле.
«Робинзон Крузо»... сродни безымянному народному эпосу... Автор унижает нас и насмехается над нами на каждом шагу: читатель ждал приключений и красочных описаний природы, а читает про человека, который не более чем борющееся за собственную жизнь животное.
Ход мыслей Стерна, их внезапность и непоследовательность ближе к жизни, чем к литературе... Стерн удивительно близок нашему веку. В этом внимании к молчанию, а не к речи Стерн — предшественник современных писателей.
Для многих читателей книги Вальтера Скотта неувядаемо свежи и живы оттого, что, сколько их ни перечитывай, все равно не поймешь, какого же мнения придерживается сам Скотт и какой он на самом деле был.
Он (Байрон) мог бы быть романистом; очень странно читать в его письмах настоящую прозу. В отличие от поэзии — ненастоящей, безвкусной, очень переменчивой, — его проза щедрее, чем у других поэтов.
Такие писатели, как сестры Бронте, сосредоточенные на себе и ограниченные собою, обладают впечатлениями, заключенными в узких границах. От других писателей они почти ничего не перенимают, навсегда остаются инородным вкраплением. Они так и не обучились профессиональной гладкости письма, умению наполнять и поворачивать слова по своей воле. В их книгах нас привлекает не анализ характеров, не комизм и не философия жизни, а поэтичность.
Резкость, карикатурность многих его (Диккенса) сцен... идут от театра. Литература — то есть тень, намек, как у Генри Джеймса, — почти не используется. Все ярко и выпукло... все выложено на стол, нет ничего, что волнует нас в одиночестве... Нет ничего такого, из-за чего захотелось бы отложить книгу и подумать.
«Джуда Незаметного» Томаса Гарди не читаешь на одном дыхании от начала до конца; над ним задумываешься, отвлекаешься от текста и уплываешь караваном красочных фантазий, вопросов и предложений... Герои Гарди от нас закрыты: что творится в их душах, мы не знаем.
Наши писатели XIX века не рассказывали... правду, и поэтому многое в литературе прошлого столетия сегодня воспринимается как бессмыслица. Именно поэтому Диккенс и Теккерей, несмотря на всю их природную одаренность, пишут, на наш взгляд, о куклах и марионетках, а не о взрослых мужчинах и женщинах, и, словно избегая говорить о главном, развлекают нас отступлениями.
Дэвиду Герберту Лоуренсу недостает силы придать предмету самодовлеющее значение, и поэтому его роман, как правило, неровен... у Лоуренса случаются «озарения» — правда, редкие проблески гениальности тонут в потоке мрака.
Он (Джойс) отбрасывает с величайшей смелостью все, что представляется ему побочным, — будь то достоверность, связность или любой другой из тех ориентиров, которые поколениями направляли воображение читателя...
Памятной неудачей стал «Улисс» — а какой грандиозный был замысел!
Джойс умер; Джойс был на две недели старше меня. Помню, как мисс Уивер в шерстяных перчатках принесла машинопись «Улисса» и положила на наш журнальный столик в Хогарт-хаусе... Неприличные страницы показались мне нелепыми... Я спрятала рукопись в ящик инкрустированного шкафа... Он все время был где-то рядом, но я никогда не видела его. Я купила дешевое издание и летом прочитала его, содрогаясь от восторга из-за сделанных им открытий между долгими периодами глубокой скуки...
Худшая часть английской литературы — английская художественная литература. Сравните ее с французской и русской.
О русских писателях
Из ныне живущих английских писателей нет ни одного, кого бы я уважала. Вот и приходится читать русских.
Во всех великих русских писателях мы обнаруживаем черты святости — если сочувствие к чужим страданиям, любовь к ближнему, стремление достичь цели, достойной самых строгих требований духа, составляют святость.
Каковы эти русские, а? — видят нас насквозь; мы-то все драпируем: дырка — мы туда цветочек, бедность — мы ее позолотим да прикроем бархатом... — а их не проведешь.
Тургеневские романы под стать поздним зрелым плодам на старом-престаром дереве... Емкость его прозы, продуманный отбор каждой детали, любая из его книг плотна и насыщенна. Тургенев — экономнейший из писателей.
Читаю «Идиота». Стиль очень часто меня раздражает; в то же время в романе чувствуется та же энергия, что и у Скотта, — только Скотт великолепно изображал обыкновенных людей, а Д. (Достоевский) создает фантомы с невероятно изысканными мозгами и чудовищными страданиями.
Т. (Тургенев) писал и переписывал. Отделяя необходимое от не необходимого. Д. (Достоевский) же говорил, что важно всё. Но Д. нельзя читать дважды... Как узнать, форма Д. лучше или хуже формы Т.?.. Идея Т. состоит в том, что писатель указывает на главное, а читатель домысливает остальное. Д. же снабжает читателя всей возможной помощью и всеми мыслимыми подсказками, недооценивает возможности читателя.
Мирский... прожил в Англии, мотаясь по меблирашкам, целых двенадцать лет, и вот он возвращается в Россию «навсегда». Я вдруг подумала, заметив, как вспыхнул и затуманился его взор: а ведь скоро тебе пустят пулю в лоб. Один из результатов войны: человек загнан в угол, откуда нет выхода.
О начале Второй мировой
До чего близко подошли опять орудия к нашей частной жизни. Я могу ясно видеть их и слышу гул, хотя продолжаю, как обреченная мышь, грызть свои странички... По обыкновению, надеюсь, что обойдется. А что еще остается делать?
Обескровлена вся общественная жизнь, никаких кино и театров. Никаких писем... В стране смотреть не на что... День словно скрипит на зубах... Люди доведены до предела... Совершенство уничтожено и разграблено.
Восемь из соборов моего города разрушены... С транспортом плохо; улицы пострадали от взрывов, между руинами я добралась до моих старых площадей. Серая грязь и выбитые стекла. Дом еще тлел. Огромная куча кирпичей. Под ней люди, которые были в этом доме.
Наш дом разрушен до основания... Я вижу кусок стены моего кабинета; камни, за которыми я написала столько книг...
Удивительно, как часто я думаю с любовью о Лондоне. Это моя Англия. Я хочу сказать, что, если бомба разрушит одну из тамошних маленьких улочек с медными карнизами, пахнущими рекой, и с обязательной читающей старухой, я буду чувствовать — ну, то, что чувствуют патриоты.
Какой смысл сочинять столько страниц? Нет ведь больше ни типографий, ни читателей.