1. 11 декабря умер писатель Сергей Есин; долгое время он был ректором Литературного института. Есина вспоминают Захар Прилепин (с характерной интонацией: «Отец у Есина был репрессирован в сталинские годы — так что он имел огромные основания, чтоб навек затаить обиду и злобу. Но Есин сумел разделить личную трагедию и судьбу народа»), Ольга Кузьмина, Павел Басинский («Каждый раз, когда я встречался и разговаривал с ним, я чувствовал, какая внутренняя сила, какая мощная энергия таится в этом человеке, внешне спокойном. И недаром биографию В. И. Ленина, написанную в 2002 году (дерзкий и непопулярный для той эпохи поступок), он назвал „Смерть титана”»).
От некрологов отличается по тону сильная мемуарная запись в ЖЖ Андрея Мальгина. Мальгин, давний друг Есина, вспоминает о том, как тот «спас Литинститут» в 90-е: «Кульминацией борьбы за общежитие был ночной поджог квартиры Есина. С Есиным внутри. Есин чудом спасся (его пожарные сняли с балкона), а вот квартира полностью сгорела, включая всю его огромную библиотеку и архив». Отдельный сюжет — подробные есинские дневники и корреспонденция: и то и другое он имел обыкновение публиковать, что не всегда было приятно героям обсуждения; в частности, здесь есть история о мести жены Анатолия Приставкина.
2. Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом. рецензирует в «Новой газете» книгу Петра Авена «Время Березовского». Каждый из собеседников Авена представляет свою версию событий (Наринская сравнивает это с рассказом Акутагавы «В чаще»), но из этой гущи взаимоисключающих параграфов к читателю выплывет неприятное откровение: многие мифы о девяностых, которые принято считать конспирологией врагов свободы, на самом деле правда — от фокуса с участием генерала Лебедя в выборах-96 до, собственно, подоплеки выдвижения Путина. «Как-то не верится, что люди обустраивают страну в соответствии с ироническими историческими экскурсами из „Голубой книги” Михаила Зощенко, ан нет, именно так оно и есть», — пишет Наринская. Кроме того, из книги можно сделать вывод, что никто из ключевых участников событий девяностых не то что не желает признать ответственность за свои действия, а даже об этом не задумывается.
3. Еще один текст Анны Наринской, мимо которого никак нельзя пройти, — воспоминания о Григории Дашевском, умершем четыре года назад. Наринская вспоминает, как началась их тридцатилетняя дружба: «Такая длинная и почти равномерно интенсивная дружба дает большое искажение зрения. <…> …я знаю, что я не совсем точно могу оценить его и как поэта, и как публициста. Особенно последнее — я вообще его статьями была по большей части недовольна, они мне часто казались не до конца „о том”. Как будто из наших обсуждений тех самых книг и идей, о которых он писал, при переносе на бумагу исчезало что-то очень обаятельное, не знаю, возможно, легкомыслие. Теперь я знаю, я уверена, что изъятие этого легкомыслия и намеренная прямолинейность Гришиных журналистских высказываний — это была сознательная тренировка готовности, движение к последней прямоте». Как ясно из этих воспоминаний, «последняя прямота», неразрывная с этическим императивом, была всегда присуща Дашевскому, писавшему стихи «о смерти и немного до». «Гриша никогда не определял людей по принадлежности к классу, кружку и вообще. Очень частое „мы” его стихов, включая незабываемое марсианское „не мучайте мы“, — это „мы антимонархическое”, когда от боли и предчувствия смерти „я” размывается и остается несамоуверенное, болезненное „мы”».
4. На сайте «Нового мира» Александр Марков пишет о вышедшей в киевском издательстве Laurus книге стихов Гвидо Кавальканти и его современников. Кавальканти для нас — навсегда в тени своего друга Данте, который называл его учителем (но не преминул поместить его отца в ад в «Божественной комедии»). Новые переводы выполнил Шломо Крол; Марков пишет, что «переводить предшественников Данте очень трудно» (и приводит примеры таких трудностей), но при этом «точность перевода Крола иногда изумительна», хотя не со всеми его решениями рецензент согласен. «Новый сладостный стиль — это не история поддержки в любви, не история терапии, а история того, как ты спрятан, словами русского поэта, как перстень в футляр — только на этом не кончается действие, а только начинается»; понять что-то об этом ощущении жизни, которое можно сравнить с выходом из адской пещеры в первых терцинах дантовского «Чистилища», позволяют стихи Кавальканти и других итальянских поэтов его эпохи. Издание, как указывает Марков, снабжено «обширнейшим комментарием».
5. Текст прошлого месяца, который мы пропустили. На сайте «Перемены» Александр Чанцев пишет о прозе Владимира Казакова. Чанцев ставит Казакова в один ряд с Венедиктом Ерофеевым, Сашей Соколовым и Лимоновым — но Казаков, в отличие от названных трех, обделен признанием и биографией: «Есть пара статей, одна диссертация о нем, вот эти гилеевские малотиражные издания/переиздания и ровно два абзаца в Википедии». Чанцев пытается определить прозаическое письмо Казакова — сначала как литературовед («что-то новое, нездешнее, вызывающе иноземное — как французский новый роман, какие-то постсюрреалистические опыты, что толком переводить начали у нас только сейчас»), затем, будто признавая безуспешность этих сопоставлений, — как эссеист, пытаясь попасть в тон предмета: «Его письмо из чайной звездности, галантного бархата, перьев птицы-робота Алконоста и изящностей про острие первой снежинки». «Пряжа не парок, но забубенные узлы эринний».
6. В «АСТ» переиздают роман Сергея Кузнецова и Линор Горалик «Нет», важный текст 2000-х, ставящий вопросы о сексе, насилии, порнографии. Казалось бы, сейчас нет ничего актуальнее, но на самом деле «Нет» вновь выходит в совсем иной реальности, чем та, что представлялась авторам. Кузнецов говорит об этом в интервью «Афише»: «На тот момент было очевидно, что границы политкорректности будут расширяться, и вместе с тем по итогам девяностых возникло ощущение, что порнография оказалась в центре большого искусства… Было логично предположить, что легализация порнографии будет продолжаться и одновременно будет идти расширение политкорректности, так что было интересно представлять, чем это все закончится... Но за прошедшие годы выяснились две вещи: во-первых, никакой легализации не происходит и порнография отправлена в очередное гетто, в интернет, где ей, видимо, комфортно; а во-вторых, никакого расширения политкорректности в России нет, скорее наоборот». Несмотря на это, роман, по мнению Кузнецова, не устарел: в нем «ясно звучит мысль о недопустимости дискриминации и о том, что люди имеют право делать со своим телом все, что захотят». От романа разговор переходит к его предмету: Кузнецов делится мыслями о насилии, нередуцируемом элементе опасности в сексе и возможности пожалеть Харви Вайнштейна.
7. На «Кольте» — разговор с Виктором Ерофеевым об участии Генриха Бёлля в альманахе «Метрополь». Бёлль, много раз бывавший в СССР, помогал Солженицыну и Копелеву; «Метрополь» стал для советских властей последней каплей — больше писателя не приглашали. Ерофеев вспоминает, что Бёлль «понимал прекрасно… что это какая-то очень важная акция. Что это, может быть, акция, которая повлияет на будущее страны и литературы, как и случилось. Но, с другой стороны, он понимал, что ничего не может. Он же не может пойти в Политбюро и заявить протест. Понимал, что мы, как поезд, несемся прямо к катастрофе, уже личной для каждого из нас». По мнению Ерофеева, в этом понимании сыграл роль опыт немецкого тоталитаризма: «Он — человек послевоенной Германии, очень фашизированной. Большинство же считало, что все было правильно, просто Гитлер — безумец, извратил прекрасные идеи. Конечно, Бёлль — такой человек с больной совестью. <…> Мы все время говорим о его лице — да, такое совсем не западное лицо, измученное. Лицо человека, который многое вынес. Ископанное переживаниями». Кроме того, в интервью рассказаны и другие подробности «метропольской» истории: поддержка американских писателей (Апдайка, Воннегута, Артура Миллера, Олби, Стайрона), нереализованный план выслать Ерофеева «по схеме Солженицына».
8. На сайте «Эксмо» опубликованы отрывки из Нобелевской лекции Кадзуо Исигуро (на сайте написано «Нобелевской речи» — нет, именно лекции, это разные вещи). Исигуро говорит здесь о том, что, пока он сам не коснулся этой темы, оставалось скорее предметом спекуляций: о своей японско-британской идентичности, о японских детских воспоминаниях. «В детстве, гораздо раньше, чем я задумался о создании выдуманных миров в прозе, я постоянно занимался мысленным конструированием, причем в мельчайших деталях, места под названием „Япония” — к которому я некоторым образом принадлежал и из которого извлекал часть собственной идентичности и уверенности в себе. Тот факт, что за все то время я ни разу не посетил реальную Японию, сделал мое видение этой страны лишь еще более живым и интимным». Другая важная тема лекции — коллективная память, мысли о которой стали занимать Исигуро после экскурсии в бывший немецкий концлагерь; из этих размышлений, как можно понять, появился роман «Погребенный великан». Прочитать лекцию Исигуро целиком по-английски можно здесь.
9. Добрые люди из Техасского университета в Остине оцифровали архив Габриэля Гарсии Маркеса, находящийся у них в распоряжении: рукописи десяти книг, больше 2000 писем, наброски к Нобелевской речи, сорок с лишним фотоальбомов, записные книжки, пишущие машинки и компьютеры. Если есть среди наших читателей маркесоведы, то их друзья могут оставить их в покое на несколько месяцев.
10. Хорошую новость сообщает The Daily Telegraph: спустя 2000 лет после смерти Овидия власти Рима отменили решение императора Августа о высылке поэта. В 8 году Овидий был сослан в причерноморский город Томы (ныне Констанца) за неизвестные прегрешения — некую «ошибку»: возможно, он стал свидетелем, а то и соучастником, адюльтера внучки Августа, а может быть, виной была его поэма «Наука любви». В Томах Овидий умер через через девять лет. Выступить против воли императора решили политики из «Движения пяти звезд» во главе с мэром Рима Вирджинией Раджи. Газета напоминает, что это не первый подобный случай в Италии: в прошлом году город Губбио принес извинения за участие в преследовании Данте (из Губбио родом был магистрат, подписавший поэту смертный приговор), а в 2008-м за изгнание Данте официально извинилась Флоренция.
11. На Lithub предлагают к праздничному сезону рецепты из записной книжки Эмили Дикинсон: великая американская поэтесса очень любила готовить и, как утверждают ее биографы, многие стихи написала на кухне, которая была для нее «местом брожения творчества», — часто она записывала стихотворения на оборотах рецептов и этикеток. Например, стихотворение 1515 записано на одном листе с рецептом «кокосового пирога миссис Кармайкл»:
1 чашка кокосовой стружки
2 чашки муки
1 чашка сахара
½ чашки масла
½ чашки молока
2 яйца
½ чайной ложки соды
1 чайная ложка винного камня
Автор текста Эмили Темпл говорит, что печет один из дикинсоновских пирогов каждое Рождество; вы тоже можете попробовать.