Диалог писателя с одним из редакторов:
«Этот журналец становится очень неисправен;
мне не донесли трех номеров. А к вам?»
Редактор: «Ну, меня не забывают; постоянно доносят».
Журнал «Искра» 1862 год, № 49
«Шишковисты доносят на карамзинистов, классики на романтиков и реалистов, реакционеры на славянофилов, славянофилы на западников, многие доносители сами падают жертвами доносов, и как апофеоз — на возвышении стоят фигуры Греча и Булгарина», — так описывал литературную атмосферу первой половины XIX века один из исследователей. Это описание кажется преувеличением: доносы писали и на литераторов, и сами литераторы, но все же последнее в XIX веке — в отличие от века XX — не было особенно распространено.
Доносы в литературе как более или менее систематическое явление появились тогда, когда публикации стали приносить доход, денежный или символический. С XIX века литература из дела кружкового, полулюбительского, постепенно становилась делом профессиональным. После неизбежной коммерциализации литературы появилась конкуренция, а с конкуренцией — разные методы борьбы с нею, в том числе и неблаговидные. Более того, при традиционно сильной, авторитарной власти государства Российского некоторым казалось естественным обращаться к его помощи в борьбе за собственное выживание, процветание и доходы.
Начало этому, впрочем, было положено раньше. Так, в середине XVIII века М. В. Ломоносов в полемике с коллегой по Академии и конкурентом из враждебной «немецкой» партии Миллером довольно быстро вышел из рамок научной дискуссии. Началось со спора о происхождении Руси: Ломоносов выступал против норманнской теории, которую поддерживал Миллер. Позже стало ясно, что дело не только и не столько в варягах и истоках государственности. В начале 1761 года Михаил Васильевич «обратился к президенту академии с представлением, в котором Миллер выставляется политическим злоумышленником России, старающимся всячески унижать наше отечество», — пишет А. М. Скабичевский. По словам Ломоносова, Миллер в своих сочинениях «всевает, по обычаю своему, занозливые речи. Например, описывая чувашу, не мог пройти, чтобы их чистоты в домах не предпочесть российским жителям. Он больше всего высматривает пятна на одежде российского тела, проходя многия истинныя ея украшения. Ясное и весьма досадительное доказательство сего моего примечания, что Миллер пишет и печатает на немецком языке смутные времена Годунова и Расстригины — самую мрачную часть российской истории, из чего иностранные народы худые будут выводить следствия о нашей славе».
Донос не пропал даром: в Академии согласились с доводами Ломоносова, Миллеру был сделан строгий выговор, его работа над историей России была приостановлена, и конкурент временно был повержен. Тот же Скабичевский справедливо и провиденчески резюмирует: «…уже в то время, при самом начале развития литературы и науки в России, донос успел сесть на того конька, на который он всегда садился и впоследствии: именно на конька горячего патриотизма и ревностной заботы о том, чтобы слава отечества не была помрачена перед судом Запада злоумышленными выставлениями одним отрицательных сторон и опущением доблестей». Разными — сомнительными с точки зрения этики — способами Ломоносов препятствовал (вполне успешно) изданию журнала «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие» под редакторством того же ненавистного ему Миллера. На этот журнал писал доносы и Тредиаковский, недовольный тем, что его там печатали мало. Писал он их и на Сумарокова, и, возможно, на Ломоносова.
Впрочем, нравы в то время — даже в научной и литературной среде — не отличались галантерейностью и даже эпиграммы, которыми обменивались лучшие представители этой среды, удивляют. Тредиаковский писал Сумарокову:
Когда, по-твоему, сова и скот уж я,
То сам ты нетопырь и подлинно свинья!
«А обращения Ломоносова к Тредиаковскому в эпиграммах не всегда и воспроизводимы», — отмечает исследователь творчества Тредиаковского.
В начале XIX века при Александре I Благословенном доносчиков было мало, а их старание нечасто достигало цели. Среди них «яркой звездою сиял» попечитель Московского округа, ярый поборник «чистоты и неприкосновенности русского языка», более шишковист, чем сам Шишков, П. И. Голенищев-Кутузов. Доносы (гр. Разумовскому, министру народного просвещения) писал он на разных людей, но особо ненавидел Карамзина, обвиняя того и в политической неблагонадежности, и в революционных идеях, и в пагубности его сочинений. Последней каплей для доносчика стал орден Св. Владимира 3 степени, полученный в 1810 году Карамзиным.
«…Не могу равнодушно глядеть на распространяющееся у нас уважение к сочинениям г. Карамзина; вы знаете, что оные исполнены вольнодумческого и якобинского яда… Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие. Не орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь».
«Главнейшие и сильнейшие меры те, что я вам неоднократно писал: нужно его демаскировать, как человека вредного обществу и коего все писания тем опаснее, что под видом приятности преисполнены безбожия, материализма и самых пагубных и возмутительных правил; да и беспрестанные его публичные толки везде обнаруживают его яко якобинца. Возьмите даже его Марфу Посадницу. Какой республиканский дух и какая пустая выдумка, имеющая целью только воспаление духом республиканским! Вложил в уста пьяной и глупой бабы ораторские речи в защиту вольности новгородцев и заставил ее говорить как Демосфена… Я скоро очень оставлю вам выписку из проклятых его сочинений, где увидите весь яд, который он разлить старался на бедное наше юношество, полюбившее к несчастию его бредни. Не в чины его жаловать надобно, а велеть присматривать за ним и за его знакомыми. У него бывают сборища, где любимые разговоры — кощунство насчет религии и Священного писания, коими он явно ругается!»
В конце своего послания Голенищев-Кутузов проговорился и о непосредственном поводе к излиянию желчи: «Профессоры наши курят фимиам перед ним, и многие были в первый день праздника с визитом, а у меня не были».
Временем расцвета для доносов (в том числе и литературных) стало правление Николая I, учредившего Третье отделение и лично — своим жестоким подавлением всяческого, даже предполагаемого инакомыслия — их поощрявшего. Современник вспоминал, что появление Третьего отделения привело к тому, что «вся бродячая дрянь… весь обор человеческого общества подвинулся отыскивать добро и зло», «угрожая доносом» честным людям: «Вскоре никто не был спокоен из служащих… боялись даже некоторых лиц, принадлежащих к порядочному обществу и даже высшему званию, потому что о некоторых проходил слух, что они принадлежат к тайной полиции». Посадить на гауптвахту, отправить в ссылку, а также закрыть периодическое издание могли за любой проступок, по доносу, обвинению в неблагонадежности и из-за недозволенных «идей» в публикациях — и некоторые редакторы пользовались этой возможностью избавиться от конкурентов, отомстить цензору или продвинуться по службе, проявив усердие и доказав собственную благонадежность.
Бесспорным «королем» доносов среди них слыл (и был) Фаддей Венедиктович Булгарин, сотрудничавший с III Отделением на постоянной основе. Это сотрудничество давало если не иммунитет, то серьезную защиту его детищу, газете «Северная пчела», от общей цензуры и конкурентов — правда, не всегда защищало самого Булгарина. Николай I, в отличие от Бенкендорфа, ему не очень доверял. Булгарин трудился не покладая рук: в архивах сохранилось обширное собрание его сообщений, записок, доносов, наполненных сведениями (чаще всего лукавыми и манипулятивными) о журналистах, писателях, мифических вражеских партиях, а также заверениями в собственных верноподданнических чувствах. (Записки эти опубликованы А. И. Рейтблатом — очень впечатляющее чтение).
Ненавидя (со взаимностью) «аристократическую литературную партию», Булгарин, как известно, писал доносы на А. С. Пушкина, поэта и мемуариста П. А. Вяземского (первым назвавшего его в эпиграмме «Фигляриным») и других. Нередко Булгарин в своих записках доносил сразу на нескольких журналистов:
«Молодой журналист с либеральным душком, как Погодин, хотя бы и не имел вредных намерений, легко увлечется наущением и влиянием чужого мнения», — писал он в 1826 г., когда Погодин получил разрешение основать журнал «Московский вестник».
«Два человека в Москве, князь Петр Андреевич Вяземский и Александр Пушкин, покровительством своим могут причинить вред. Первый, которого не любили заговорщики за бесхарактерность, без всякого сомнения более во сто крат влиял противу правительства, образа правления и покойного государя, нежели самые отчаянные заговорщики. Он frondeur par esprit et caractere — из ложного либерализма отказался даже от камер-юнкерства и всякой службы, проводит время в пьянстве и забавах в кругу юношества и утешается сатирами и эпиграммами... Пушкин известен: это несчастное существо с огромным талантом служит живым примером, что ум без души есть меч в руках бешеного. Неблагодарность и гордость — две отличительные черты его характера. Вот меценаты молодого Погодина».
Автор записки явно сожалел, что запретить новый журнал не получится: «Запретить Погодину издавать журнал, без сомнения, невозможно уже теперь. Но он хотел ехать за границу на казенный счет, хотел вступить в службу — вот как можно зажать его», — подавал он разумные советы. В одной из записок он советовал не отпускать за границу и Пушкина — вряд ли из каких-то практических соображений, скорее просто так: «Известный Соболевский (молодой человек из московской либеральной шайки) едет в деревню к поэту Пушкину и хочет уговорить его ехать с ним за границу. Было бы жаль. Пушкина надо беречь, как дитя». (Впрочем, как известно, на Пушкина писали доносы и другие «доброжелатели» — в частности, В. Н. Каразин). Через пару лет перед Булгариным встала перспектива заполучить нового конкурента: он разведал, что «издатель журнала „Московский телеграф” купец Полевой старается приобресть позволение на издание в Москве частной политической газеты, с будущего 1828 года». Необходимость его запрета Булгарин обосновал так: «В „Московском телеграфе” беспрестанно помещаются статьи, запрещаемые с. -петербургскоею ценсурою, и разборы иностранных книг, запрещенных в России… Вообще дух сего журнала есть оппозиция».
Булгарин редко марал бумагу только ради одного имени: в донесении он вновь упоминал своих конкурентов, а также развивал перед III Отделением миф о существовании организованного врага — «патрии патриотов». «Полевого покровительствуют все так называемые патриоты… Все замеченные в якобизме москвичи: Титов, Киреевский, Соболевский — сотрудники „Телеграфа”… Если свыше не взято будет мер, то якобинство приобретет величайшую силу для действования на умы». Меры, вовремя предпринятые бдительным Булгариным, привели к тому, что газета «Компас» умерла не родившись: министр народного просвещения А. С. Шишков отменил уже подписанное разрешение, а Полевому советовал «касательно издаваемого им журнала, чтобы он при выборе помещаемых в оном статей действовал с величайшею осмотрительностию».
Булгарин действовал на славном поприще не один. Мемуарист и литератор Ф. Ф. Вигель (скандально известный благодаря эпиграмме Пушкина «…Но, Вигель, — пощади мой зад!») в 1836 году написал донос митрополиту Серафиму на другой влиятельный журнал того времени — «Телескоп» Н. И. Надеждина. Конечно, журнал, напечатавший неслыханное «Философическое письмо», закрыли бы и без доноса, однако Вигель сыграл немалую роль в гонениях на П. Я. Чаадаева. Также по доносу — анонимному — закрыли в 1832 году и журнал «Европеец» Киреевского (кроме того, Бенкендорф и родная ему околоправительственная «немецкая» партия не могли простить ему антинемецкого пассажа в одной из статей, а имя Киреевского давно упоминалось в булгаринских доносах).
«Булгарин продолжает делать доносы на журналы. К концу года похотливая страсть к ним у него обыкновенно еще усиливается. В это время начинается подписка. Всякий новый подписчик на журнал, не им издаваемый, вызывает в нем желчь», — писал А. В. Никитенко. И это было правдой: в 1848 году с особенным размахом написан донос на сильного игрока литературного поля, журнал «Отечественные записки», издававшийся А. А. Краевским, умным, ловким профессиональным журналистом, который с самого начала отказался сотрудничать с Булгариным и его «братом» Гречем. Булгарин составил монументальную записку «Социалисм, коммунисм и пантеисм в России, в последнее 25-тилетие». В ней «социалисм и коммунисм, два вида одной и той же идеи, породившей якобинисм, санкюлотисм, корбонарисм и все вообще секты и общества, стремившиеся и стремящиеся к ниспровержению монархий и всякого гражданского порядка…» сконцентрировались, как выясняется через несколько страниц, для того чтобы проявиться в чудовище — А. А. Краевском и его журнале, разливающем «убийственный яд». От журнала, уверял Булгарин, «раздается вопль людей благонамеренных и истинных христиан, которые не постигают, как правительство может терпеть такой журнал, с другой стороны, разорившееся и развратное дворянство, безрассудное юношество и огромный класс… людей, которым нечего терять, — и при перевороте есть надежда все получить — кантонисты, семинаристы, дети бедных чиновников и проч., и проч., почитают „Отечественные записки” своим Евангелием, а Краевского и первого его министра Белинского (выгнанного московского студента) — апостолами!». Булгарин ссылается на Бориса Михайловича Федорова, «старинного литератора, члена российской академии». «Он человек честный, благородный, без упрека и истинный патриот, преданный Церкви и Престолу. Он собирает все выписки из „Отечественных Записок”. У него семь корзин с выписками, методически расположенными, с заглавиями: противу Бога, противу христианства, противу государя, противу самодержавия, противу нравственности и т. п.». Упомянутый «честный и благородный человек» с семью корзинами готового компромата — еще один известный доносчик той эпохи. «Этот Бурка был ретроград и настоящий бич русской современной литературы, которую он ненавидел… Особенно он недолюбливал „Отечественные записки”. О вредном, по его мнению, направлении этого журнала, он написал „записку” в целых пятнадцать печатных листов… и представил куда следовало, но на усердный и усидчивый труд Федорова не было обращено, по его же словам, должного внимания», — вспоминал современник.
Постепенно круг булгаринских конкурентов расширялся — доносы множились: «Некрасов — самый отчаянный коммунист; стоит прочесть стихи его и прозу в „С. -Петербургском альманахе”, чтоб удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции!». Или: «Бутков и Некрасов любят оба выпить, а Бутков таскается по трактирам и недавно едва не был схвачен за вранье... Некрасов ведет себя повыше и упивается шампанским, а упившись — врет. Нельзя ли найти человека, который бы напоил их и порасспросил». Еще один «убогий литератор», Калашников, также не брезговал доносами. Когда оба лучших журнала — «Современник» и те же «Отечественные Записки» — раскритиковали его книгу, «Калашников взбесился и в совете с Булгариным... замыслил уверить начальство, что журналы, его покритиковавшие, чересчур либеральны и потому опасны: разве они не осмелились найти недостатки в его книге, изданной с одобрения начальства, и т. д. Начальство действительно убедилось, что журналы опасны, и начало действовать соответственно».
Нужно заметить, что, помимо непосредственных доносов «кому следует», т. е. в III Отделение или к духовенству, практиковались скрытые доносы: в текстах статей, эпиграмм и т. п. Литераторов было не так много, все имена и принадлежность к партиям были известны, и даже намека на чью-либо политическую неблагонадежность было довольно, чтоб подвергнуть человека опасности. Такие отсылки к сторонней силе жестко осуждались «коллегами». Даже Пушкину пеняли, что его заметка в «Литературной газете» (№ 45, 1830 год) в ответ на пасквиль «Северной пчелы» ничем не лучше булгаринских доносов. Причину такого осуждения хорошо объяснил Герцен в рассказе о славянофилах Погодине, Шевыреве и Н. М. Языкове, авторе пасквильного стихотворения «К не нашим». В своих текстах они обвиняли западников «в пристрастии к западному развитию, к известному порядку идей, за которые Николай из идеи порядка ковал в цепи да посылал в Нерчинск».
Иногда на основании отдельных доносов «первого порядка» выстраивались доносы, так сказать, обобщающие, «на литературу вообще» (т. е. на предполагаемое опасное свободомыслие, в ней процветающее). Такого рода «записки» были для высокопоставленных чиновников способом выслужиться и лишний раз продемонстрировать свою лояльность правительству. Литература становилась простым объектом чиновничьего честолюбия и интриг. В 1848 году, во время революций в Европе, «едва раздался гром европейских переворотов, как в качестве доносчиков выступили и лица гораздо более сильные и опасные. Граф Строганов, бывший попечитель Московского университета, движимый злобой на министра народного просвещения Уварова, который был причиною увольнения его от должности попечителя, представил государю записку об ужасных идеях, будто бы господствующих в нашей литературе — особенно в журналах — благодаря слабости министра и его цензуры. Барон Корф, желая свергнуть графа Уварова, чтобы занять его пост, представил другую такую же записку. И вот в городе вдруг узнают, что вследствие этих доносов учрежден комитет под председательством морского министра, князя Меншикова…».
Так появился печально известный «Бутурлинский комитет», по сравнению с которым обычные цензурные ведомства казались доброй тетушкой. Конечно, доносы на литературу писали и позже, но даже реакционное правление Александра III уступало в авторитарности правлению его деда. К тому же в конце XIX века разросшаяся бюрократическая машина работала во многом автономно, и единичные доносы составляли незначительную часть ее мощного аппарата. Следующий же по хронологии крупный всплеск литературного доносительства произойдет уже при другой авторитарной власти — большевиках. Но это уже совсем другая история.