1. Два сюжета, связанных с «Журнальным залом». Во-первых, команда проекта запустила краудфандинг «Журнального зала 2»: ориентироваться будут на старый состав журналов, но обещают, что «ЖЗ-2» не будет «клоном старого ЖЗ»: «мы намерены значительно расширить будущую аудиторию «ЖЗ-2», сделав новый сайт необходимым также и для читателя, который ищет в сети хорошую литературу, но при этом не знаком с толсто-журнальной культурой». Во-вторых, в московской галерее «Пересветов переулок» пройдет выставка, посвященная как раз старому ЖЗ, — планируется обсудить, что это была за площадка, что она дала читательскому и писательскому сообществам и чего не дала, каким может быть ее продолжение. Будут декорации à la «Догвилль» и попытка воссоздания физического архива ЖЗ силами посетителей.
2. 90 лет исполнилось знаменитому театроведу Вадиму Гаевскому. На сайте «Нового литературного обозрения» вывешен отрывок из его новой книги «Потусторонние встречи»: речь здесь идет о двух главных советских спектаклях 1940 года — «Ромео и Джульетте» Прокофьева в Мариинском (в то время Кировском) театре и «Трех сестрах» Немировича-Данченко во МХАТе. «Тема смерти, нежеланная гостья в советском искусстве той поры, была представлена как никогда широко — прямо на сцене в шекспировском балете… А чеховские „Три сестры” начались словами Ольги, старшей сестры: „Отец умер ровно год назад”; и смерть, тоже убийство, убийство барона, произошла в финале, за сценой. Но оба спектакля, и в Ленинграде, и в Москве, были полны надеждой, что худшее уже позади, что злодейская смерть отступила».
Это, разумеется, было иллюзией: как раз между двумя премьерами был расстрелян Мейерхольд, с чьей судьбой так или иначе были связаны оба спектакля. О выборе Шекспира и Чехова Гаевский пишет: «…оба они, елизаветинский гений, писавший на рубеже XVI и XVII веков, и русский гений, писавший на рубеже XIX и XX веков, являли собой крайние полюса отечественной театральной жизни. В Шекспире в те опасные времена ценили его историческую удаленность, не замечая, намеренно или нет, что удаленность совсем не мешает Шекспиру быть хорошо понятым именно в нашем театре. А Чехов тревожил своей приближенностью, дворянами, офицерами, хозяевами имений, хотя уже многие сознавали, что между обычными чеховскими персонажами и рядовыми советскими людьми пролегла едва ли проходимая пропасть. Эпоха Шекспира как будто бы вновь наступила. Эпоха Чехова как будто ушла от нас навсегда». Несмотря на это, в обоих спектаклях действовали люди, вполне представимые и в России 1940-х: «То было… талантливое, безрассудное и жертвенное поколение, каким-то чудом возникшее в предвоенные годы. Всех их ждала злая судьба — война, ранняя гибель, блокада, нищета, голод, ожидаемые ночные гости. Поразительно, как все это предсказано в шекспировском и чеховском спектаклях».
3. Роскомнадзор заблокировал LibGen и Sci-Hub — сайты, дающие бесплатный доступ к десяткам тысяч научных публикаций. Если в прошлый раз основательница Sci-Hub Александра Элбакян сама закрывала российским пользователям доступ к своему созданию (она обиделась, что ее именем назвали какое-то недостаточно респектабельное насекомое), то на этот раз она советует, как обходить блокировку, и комментирует события так: «В 2015 году, когда только начались преследования проектов Sci-Hub и LibGen в США, я ожидала, что Россия встанет на сторону интернет-коммунизма, как преемница СССР. Я рассчитывала на полную отмену копирайта и признания за каждым человеком права на доступ к научной информации. А Sci-Hub мог бы стать ресурсом, который это стимулировал».
4. На «Кольте» текст Михаила Шишкина, посвященный покойному другу Владимиру Шарову: огромное письмо к нему, в котором пересказывается история их знакомства, мысли Шишкина о шаровской прозе («гигантский оползень, земля уходит из-под ног, только скатываешься в пропасть не с куском берега, а со всей страной и историей»), позднесоветское ощущение жизни, по словам Надежды Мандельштам, «на кухонной полке у сытого людоеда». Шишкин пеняет критикам и рецензентам, не знавшим, что, собственно, делать с Шаровым: «Ты вон какой вымахал, а они — литературные поплавки. Им снизу не видны были лычки на погонах, вот и растерялись» (так же как «никакая церковь тебя бы не приняла»). Между тем романы Шарова, которые, если пересказывать их буквально, превращаются в клоунаду, — это «попытки достучаться, предупредить, спасти».
Герои Шарова одержимы священным, смешным и трагическим, обреченным к повторению мессианством: «Поколение идет за поколением по твоей карте и каждый раз промахивается мимо домика с аистом на крыше и проваливается в спасение души: за царя и Отечество, наше дело правое, все для фронта, все для победы, крымнаш, вставание с колен и т. д. и т. п.»
Завороженность Шарова идеями Федорова Шишкин связывает с «детским желанием воскресить своих деда и бабушку», с «нерациональным чувством вины перед ними, не дожившими до старости и внука»: идея высшего блага, таким образом, самовоспроизводится в истории помимо желания конкретных людей и невзирая на исторические обстоятельства. «Русская катастрофа, революция, ГУЛАГ были для тебя такими кровавыми комментариями к откровению Господа. Да и само это откровение человеческому роду растянулось на много десятков и даже сотен поколений, потому что откровение — это дорога, это путь». Пересказывать этот текст, любовный, взволнованный, вовсе не создающий ощущения, что его автор разговаривает с мертвым, — дело неблагодарное; частные, сокровенные воспоминания в такой пересказ не встраиваются, а они-то и соединяют это письмо: каждое «Ты считал, что все большие слова — упрощения, поэтому они ложны» — вынесено из разговоров, совместных прогулок, заграничных встреч, и они здесь важны не менее. Вот одна цитата напоследок:
«Все, что нужно знать о советском образовании, — твой рассказ, как в университете Воронежа сжигали книги. В библиотеке не хватало места для новых поступлений — освобождали полки для собраний сочинений Брежнева. Ректор издал приказ сжечь большую часть античной коллекции библиотеки. Тысячи томов, в основном на латыни. Никто из работников библиотеки латынь не знал. Дюжины инкунабул, напечатанных в венецианских, флорентийских и падуанских типографиях. Фолианты на пергаменте. Уникальные экземпляры, драгоценные для мировой культуры, но ненужные для советского вуза. Так и вижу эту картину: несколько огромных костров — горят тысячи и тысячи книг, и вокруг каждого — милиция, чтобы никто не мог выхватить том из огня и унести домой. И вы кругом — студенты-историки со своим профессором, который пытается прорваться сквозь кордон и спасти хоть что-то».
5. К «Нон-фикшну» в АСТ выйдет новый роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание», по сюжету которого после некоей военной катастрофы в Израиле животные начинают разговаривать. Екатерина Писарева взяла у нее интервью: в нем выясняется, что эмпатия — лейтмотив всего, что Горалик делает; что если у ее книги есть параллели, «то они живут в области поэзии, а не в области прозы» (Авербух, Фанайлова, Дашевский); что после завершения романа животные наконец перестали разговаривать у нее в голове. Роман, по словам автора, вполне мог бы быть написан на иврите. «Что же до выбора места действия, для меня сценой этого романа мог быть только и исключительно Израиль — страна, которую я бесконечно люблю и за которую я, как и очень многие израильтяне, бесконечно боюсь. Мы живем в мире, в котором ждешь катастрофу каждый день; но даже в этой жизни на грани катастрофы Израиль ежедневно выбирает жить дальше — даже ценой очень тяжелых и очень жестоких решений, многие из которых вызывают у меня отчаяние и недоумение».
6. Скончался экс-президент Marvel и создатель множества супергероев (от Людей Икс до Человека-Паука). Для «Медузы» о нем написал совладелец магазина «Чук и Гик» Иван Чернявский. Он пересказывает биографию Ли, рассказывает о его роли в современной поп-культуре (благодаря ему, хоть и не в результате его прямых усилий, кино все-таки заболело супергероями) — но не оставляет в стороне важный этический вопрос.
Единоличным создателем марвеловской вселенной Стэн Ли вовсе не был: «Ли был сценаристом комиксов. Это означает, что он только придумывал сюжеты и реплики (что не помешало ему в какой-то момент выпустить книгу „Как рисовать комиксы”). Рисовали — художники; они же определяли визуальный облик персонажей. Кто „придумал” Человека-паука? Стэн Ли, который дал художникам задание нарисовать ползающего по стенам персонажа в странной маске и двухцветном костюме? Или умерший этим летом в одиночестве Стив Дитко, который эту маску нарисовал и придумал герою пластику?» Нещепетильность Ли в конечном итоге сыграла с ним злую шутку: вокруг него появились проходимцы, распоряжавшиеся его именем, деньгами и славой: «Агент Ли Джерри Оливарес обманом взял у Ли кровь, которую затем смешал с чернилами: этими чернилами сценарист расписывался на комиксах, которые Оливарес продавал по 250–500 долларов за штуку». Тем не менее до последних дней Ли говорил о своих камео в фильмах о марвеловских героях — эти эпизодические роли он любил чуть ли не больше всего в жизни, и после его смерти в YouTube сразу возникли ролики «Все камео Стэна Ли». Чернявский пишет: «Кажется, и сам Стэн Ли-персонаж переживет Стэна Ли-человека: несколько последних камео сценариста для будущих фильмов Marvel сняли за один день, и как минимум в следующей части „Мстителей” он наверняка появится».
7. На Wonderzine — большой материал о том, как от российских детей скрывают книги с ЛГБТ-тематикой. Журналисты сделали экскурс в историю книжных запретов и опросили сотрудников нескольких издательств, работающих с детской и подростковой литературой, в том числе крупных: «Бомбора» — импринт «Эксмо», и именно там выходит переводная книга «Сто сказок для юных бунтарок», из которой, опасаясь закона о гей-пропаганде, выкинули одну сказку — о трансгендерной девочке (Wonderzine замечает, что издательство «как минимум путает понятия гендера и сексуальности, иллюстрируя, как работает самоцензура: на всякий случай бояться приходится сразу всего»). Всем издательствам нашлось о чем рассказать: например, «Розовый жираф» не готов цензурировать собственную продукцию и поэтому вынужден не печатать книг, в которых есть хоть какая-то гей-тематика, «Белой вороне» приходится по согласованию с авторами вырезать спорные фрагменты, а у «АСТ-Эксмо» возникли проблемы из-за энциклопедий по половому воспитанию: какие-то уральские активисты усмотрели в них порнографию.
Пиар-директор «Самоката» Мария Орлова говорит, что российские авторы почти не пытаются писать на опасные темы: «Многих хороших текстов, которые могли бы оказаться на российском рынке, из-за темы тут просто нет. <…> А это очень нездоровая ситуация, когда российские авторы не создают новых произведений про современность, про самоощущение подростка и человека в этой стране в этот конкретный период. Ты не можешь отрефлексировать собственное время». Проблемы можно попытаться обойти, поставив маркировку 18+, но в этом случае книга и будет представлена только во «взрослых» отделах. Издательская цензура иногда бьет по репутации и бюджету самих издательств: например, американская писательница Виктория Шваб после такого вмешательства разорвала контракт с «Росмэном».
8. Филолог Николай Подосокорский обратил внимание своих ЖЖ-подписчиков на YouTube-канал своего коллеги Алексея Головастикова: с конца 2015 года здесь было выложено больше 130 видеозаписей с академиком Андреем Зализняком. «Для меня Андрей Анатольевич не только великий лингвист, но и человек, сыгравший важную роль в моей жизни, — пишет Головастиков. — Его дочь Анна Зализняк не раз обращалась ко мне с вопросом, где можно посмотреть видеозапись той или иной лекции папы. Это навело на мысль, что хорошо бы собрать в одном месте все существующие видео с Андреем Анатольевичем». Канал продолжает пополняться. Здесь есть документальные фильмы о Зализняке, интервью с ним, его знаменитые лекции о новгородских берестяных грамотах, разговоры со студентами, выступления, посвященные «Слову о полку Игореве».
9. На «Арзамасе» вышел курс по истории исламской культуры. К нему прилагается эзотеричный материал Рената Беккина о том, что было бы, если бы героев «Преступления и наказания» судили по шариату. Убийство по мусульманскому праву квалифицируется как преступление менее тяжкое, чем, например, бунт или прелюбодеяние. «Согласно шариату, судьба Раскольникова находится в руках родственников убиенных им жертв. Они могут выбрать одно из трех решений: простить Раскольникова; делегировать государству право осуществить возмездие в виде смертной казни; потребовать от убийцы компенсацию (так называемую плату за кровь, или виру)». Но у старухи-процентщицы и Лизаветы родственников не осталось (по крайней мере, Достоевский нам о них не сообщает), поэтому Раскольникова судило бы государство, которое приговорило бы его к смерти или тюрьме. Кража Раскольниковым старушечьих пожитков стала бы отягчающим обстоятельствам, а «за гибель плода в чреве Лизаветы с убийцы могли бы взыскать до 1/20 платы за кровь свободного мужчины-мусульманина, то есть эквивалент стоимости пяти верблюдов». Профессиональные занятия старухи и Сони Мармеладовой Беккин тоже оценивает с точки зрения шариата.
10. В январе мы рассказывали о соларпанке — полных оптимизма фантастических романах о жизни на солнечных батареях. В The New Yorker Кэти Уолдман возвращается к более традиционным экологическим антиутопиям и рассказывает, как они могут помочь в спасении планеты от гибели. Amazon выпустили онлайн-сборник рассказов в жанре клай-фай (climate-change fiction), где есть рассказы в том числе пулитцеровской лауреатки Джейн Смайли и двух финалистов Национальной книжной награды Лорин Грофф и Джесса Уолтера. По словам Уолдман, эти рассказы «насущно необходимы, как крайняя мера, и грустны, как надгробная речь».
В рассказе Уолтера «ученая-гидрогеолог возрастом под сорок обдумывает, пойти ли ей на идиотский шаг и заморозить свои яйцеклетки, тогда как сто процентов климатологов уверены, что мир — на грани неотвратимого краха», а у Грофф мать корит себя за то, что, испугавшись одиночества, родила в этот ужасный мир дочь. В основе деторождения — успокаивающая ложь о том, что жизнь будет длиться вечно, и эту ложь в условиях гибнущей экологии надо отринуть. Другие рассказы заглядывают еще дальше в будущее, в мир, где катастрофа уже состоялась. Здесь описана Земля, на которой установилась невыносимая жара («Папочка говорит, что раньше перед закатом становилось прохладно»); экономика, в которой вода заменила деньги; процветающие колонии в космосе, где живут только миллиардеры. В рассказе Джесси Келлермана один и тот же сюжет трижды разворачивается при разной температуре (и в этом, как говорил Роберт Фрост, состоит вся разница). «Все рассказы сборника вместе взятые ставят перед нами вопрос, существует ли поэтика глобального потепления, — пишет Уолдман. — Как и в случае с бесконтрольным оборотом оружия, кризис требует некой формы литературного высказывания, которое переводит его из области интеллектуального знания в область непосредственных читательских ощущений». И тут возникает проблема: описанные авторами катастрофические миры все равно получаются по-своему красивыми, завораживающими. То есть они пугают, но, видимо, не настолько, чтобы мы завтра же поголовно пересели на велосипеды. С этой проблемой клай-фаю и предстоит бороться.
11. Английская писательница Сью Придо написала новую биографию Ницше — как утверждает рецензент из The Irish Times Хьюго Дрохон, поразительно интересную. Для начала Дрохон пересказывает знаменитую историю, оборвавшую карьеру Ницше: увидев, как извозчик избивает лошадь, философ бросился к ней, обнял ее со словами «Мама, я был глупцом» — и больше до конца жизни не произнес ни слова: последние 11 лет он молча просидел в сумасшедшем доме. Эта история, согласно Придо, вызывает большие сомнения: впервые лошадь появилась в печати в год смерти Ницше, а ее избиение и обращение к маме — еще лет через тридцать. Еще сомнительнее диагноз, которому приписывали сумасшествие Ницше, — сифилис. Хотя в психбольнице этот диагноз философу и поставили, никаких характерных симптомов не было, а если бы деменция такой глубины была вызвана сифилисом, Ницше прожил бы от двух до пяти лет, но никак не одиннадцать. Скорее всего, заключает Придо, Ницше умер от опухоли мозга, как и его отец. Это может добавить аргументов сторонникам идеи, что все ницшеанские идеи — бред душевнобольного, но Дрохон считает, что книга Придо вновь заставляет нас задуматься о той высокой цене, которую гений должен уплатить безумию.