«Рай без котов невозможен»

Людмила Улицкая, Всеволод Емелин, Александр Ливергант вспоминают Наталью Трауберг

Александр Ливергант, переводчик, главный редактор журнала «Иностранная литература»

Мы познакомились с Натальей Леонидовной в начале 1980-х годов при деловых обстоятельствах. Она тогда жила с матерью в Чистом переулке — отца, кинорежиссера Трауберга, уже не было в живых. Пришел я к ней, собственно, потому что я готовил том эссеистики Честертона, который потом вышел под названием «Писатель в газете». Пришел по понятной причине, ведь Трауберг очень много Честертона переводила, хотя почти не публиковала. Можно понять, 1983 год, Честертон был не самый востребованный автор. По существу, мы с ней стали составителями этого томика.

Она сразу же вызвала у меня большую симпатию. В 1981–82 годах мы виделись достаточно регулярно. Всякий раз только по делу, но я засиживался, мы пили чай и обсуждали далеко не только Честертона. Потом мы перезванивались, виделись редко. Дело в том, что в журнале «Иностранная литература», который я тогда — и сейчас — представляю, она печаталась довольно мало. В ее переводе выходил «Конец одного романа» Грэма Грина. Кажется, он был-таки в «Иностранной литературе». Потом вышел отдельной книжкой, попал в шеститомное собрание сочинений Грина. И вот сейчас в своей книжке про Грина я пишу о ее переводе этого романа.

Потом мы с Трауберг соединились еще на одном авторе. Ведь она была в литературном смысле очень влюбчивым человеком. Кроме Честертона ее поздней любовью стал английский юморист Пэлем Гренвилл Вудхауз. Я его тоже переводил, но, как и в случае с Честертоном, очень мало. В начале 2000-х мы, то есть фонд Сороса, совместно с издательством «АСТ» выпускали большую серию «Золотой фонд мировой классики». Там вышел том Вудхауза в том числе с ее переводами. Вудхауз, как и Честертон, у нее получался очень здорово.

Переводческий стиль Трауберг описать несложно — это стиль эллиптический. Что очень редко бывает у переводчиков с английского, она ухитрялась писать так же экономно, как писал автор. Ее переводы не лишены недостатков, как и у всех нас, но русский язык у нее безупречен, очень изящен.

У нее была еще одна привлекательная особенность. Она много работала с начинающими переводчиками. При этом как человек необычайно добрый и отзывчивый, она переписывала совершенно непотребные тексты. И возилась с переводчиками, которые с очевидностью вырасти не могли. Я так никогда не делал.

Наталья Трауберг с игрушечной собакой Тьявой, 1957 год

Не буду употреблять сильные слова — «уникальный» и т.д., но скажу, что она была примечательным человеком. Она была верующей, католичкой, хотя в общении никакой прозелитистской позиции не было ни на грош. Возможно, католические идеи Трауберг усвоила от испанских авторов, которых также много переводила и очень хорошо чувствовала. Уверен, ее родители отношения к религии не имели и были вполне советскими людьми. Она же была далека от политики, хотя, конечно, [к советской власти] была настроена скептически. Ее окружение тоже составляли люди во многом религиозного восприятия. Она знала многих священников, много общалась с Александром Менем; многие ее друзья — например, прекрасный переводчик и филолог Владимир Муравьев — тоже были католиками.

Она любила кошек и была хороша собой. Темные, зачесанные назад на пробор волосы, огромные черные глаза, которыми она тебя поедала. И было что-то в ее облике ведьминское, колдовское.

Всеволод Емелин, поэт

С Натальей Леонидовной мы познакомились в начале 1990-х, когда я работал сторожем в храме святых Космы и Дамиана, а она была его прихожанкой.

Сейчас я отошел от церковной жизни. Но тогда в начале 1980-х, я — простой фабричный паренек — попал на курсы катехизации, существовавшие при отце Александре Мене. И мне открылись эдакие бездны премудрости, гигантские культурные пласты. Как я сейчас понимаю, я тянулся не столько к вере, сколько к знаниям. Христианство — это ведь не просто религия. Это другая жизнь, и живут ей немногие. Наталья Леонидовна была одной из этих немногих. Когда она умерла, я написал, что из всех, кого я знал, она меньше всего была похожа на человека и больше всего на ангела. «Ушла к своим».

Причем не в смысле какого-то сюсюканья похожа, совершенно нет. Она и водки могла выпить — на удивление много для своего возраста, — и человека на место поставить. И все же в ней было дыхание чего-то большего, чем этот мир.

Люди к Наталье Леонидовне тянулись. Она была дочь известного режиссера, эйзенштейны-мейерхольды постоянно в гости к родителям приходили. Люди об этом часто спрашивали, и ее искренне удивляло, почему люди спрашивают «не о том». Дескать, ну чего интересного? Сидят люди, пьют коньяк, закусывая красной икрой, — не важно, на дворе 41-й, 37-й или 25-й год — и дрожат. Ничего интересного.

Мои стихи ей не понравились. Когда я впервые опубликовался, она говорила: «Сева, ну зачем вы туда лезете? Это же грязь. Вы же гораздо лучше, чем прикидываетесь». По-моему, она даже рецензию написала, чуть ли не со словами «плачу, рыдаю». Конечно, она прекрасно понимала, что это игровые стихи, но у нее было четкое понимание, что играть в эти игры не стоит. В общем-то, я сейчас понимаю, что она была права. Я даже чувствую некоторую свою ответственность за происходящее, поскольку то, что я писал в конце 1990-х и нулевых сейчас звучит в ток-шоу с телеэкранов. Глупо себя сравнивать с великими, но ведь и в Серебряном веке доигрались.

Мне запомнилась нелюбовь Натальи Леонидовны к Борхесу, которого я очень любил. Она его переводила, причем взялась сразу — чутьем каким-то выбрала — за рассказ, в котором весь Борхес зашифрован, «Пьер Менар, автор „Дон Кихота”». Она говорила, что благодаря Борхесу узнала — можно переводить не только на любви, но и на ненависти, рыдая, — настолько для нее были неприемлемы эти постмодернистские игры, отношение к реальности как к творчеству. У нее вообще была специфическая идея, что у христианина не может быть среднего состояния: он или сияет, или плачет. Она это от няни усвоила, деревенской женщины, которая так себя и вела: видела добро — сияла, видела зло — плакала.

Повторюсь, она принципиально отличалась от людей, которых я встречал в жизни. Может быть, я просто больше не видел людей, настолько близких к святости.

И, конечно, коты. У нее полный дом был котов. Помню, как она вела длиннющие дискуссии о том, попадут ли коты в рай. Она считала, что рай без котов невозможен, что коты — одно из доказательств бытия Божьего. Ведь у них даже в Честертоновском обществе председателем был кот.

Честертон как автор Наталье Леонидовне, безусловно, был ближе всех — и Вудхауза, и Клайва Льюиса, которых она тоже много переводила. Честертона она больше всех любила. У него была легкость, веселость, детскость.

И при этом абсолютно четкое понимание, где добро, где зло. Собственно, как у нее самой.

Людмила Улицкая (признана «иностранным агентом»), писатель

Жизнь в 70-х–80-х годах организовалась такими гнездами с разными интересами, но не вполне закрытыми — с пересечениями. Сейчас не могу даже вспомнить, в каком из таких домов я познакомилась с Натальей Леонидовной. Тогда она называлась Натали... Блистательная, несколько странная, одни ею восхищались, другие — раздражались. Сблизилась я с ней после похорон моей университетской подруги Лены Лапиной, и это был круг Володи Муравьева. Я называю его так фамильярно, хотя я с ним почти и знакома не была. Но так его все звали. Вообще отчества редко употреблялись в этом кругу.

Смерть Лены нас сблизила, и мы дружили, думаю, последнее десятилетие, а может, и подольше.

Первого впечатления от знакомства с Натальей Леонидовной как будто и не было. Скажем так — сразу второе. Я знала ее как переводчика Честертона (большое открытие для нас было) и Льюиса (обаяние его и по сей день не померкло). Вудхауза она любила. Это ее пристрастие я как-то не разделяла. Никогда не могла взять в толк, чего она в нем такого прекрасного и смешного находит. Может, надо перечитать?

На нашем бедняцком фоне (да и на любом!) она была звезда несравненная, с ее-то образованием, памятью, острой оригинальностью. Мы сблизились очень, я хорошо знала, сколь она ранима, а порой и мнительна. И сколь очаровательно простодушна. Это особый шарм — простодушие умного человека.

Ей выпали очень тяжелые испытания именно в конце ее жизни. Она не просто тяжело болела, она еще и очень страдала от мучительных болей. И она исключительно мужественно все это переносила. А ведь росла в тепличных, по тогдашним понятиям, условиях. Даже в школу не ходила, получала домашнее образование. Думаю, что именно по этой причине и была столь беззащитна во многих отношениях. Советская школа давала определенную закалку...

Много раз вспоминала, особенно после ее смерти, как она призналась, что завещала ее отпевать трем священникам — все трое наши дорогие друзья. Но в тот период как раз отношения у них разладились, и она мечтала их соединить над своим гробом. Так не случилось, потому что один из трех, самый молодой, ушел раньше ее.

Были, были у нас разногласия. Но говорить о них не буду, потому что я и по сей день стою на своем, а в этом ничего хорошего нет. Тем более, что ее уже нет, а предметы наших разногласий стали, может, еще ярче.

Наталья Трауберг с кошкой Мурочкой, 2000-е годы

Вы спрашиваете, в чем значимость христианства Трауберг для сегодняшнего дня? Это самая важная и самая болевая точка. И дело здесь не в Наталье Леонидовне, а в изменившемся времени. И в изменившемся лице христианства. Христианство, которое ее так притягивало, пятьдесят лет тому назад было гонимым, бедным христианством — в смысле «povere», — не вполне совпадает с русским наполнением смысла этого слова. Оно сознательно бедное, оно не хочет и не может быть иным. Оно было ослепительно прекрасным. Натали сдвигалась в католичество, ей Франциск Ассизский, как мы когда-то говорили, покровительствовал. И свет не византийский, золотой, имперский, от которого сейчас уж совсем деваться некуда, а свет именно того раннего христианства, которым и по сей день измеряются события церковной жизни. И многое, что сегодня называет себя христианством, боюсь, сгорит в этом тихом свете. Вот опять говорю лишнее. Впрочем, Наталья Леонидовна тоже молчать не научилась — говорила иногда очень сильно и убийственно. И христианство Натальи Леонидовны склонялось к тому, раннему.

Вот уже сколько лет прошло, как ее нет, и мне ее не хватает. Хорошо, что Мария, ее дочка, осталась у меня в подругах. Она иначе устроена, чем ее матушка, — Н.Л. и была матушка, монахиня в миру. Но с миром она нисколько не враждовала — умела радоваться маленьким радостям: кошкам и собакам, вкусным пирожкам или хорошей книжке. А с Марией мы о Натали вспоминаем часто, и с Владимиром Андреевичем Успенским.

Вообще, скажу уж совсем странную вещь: иногда мне кажется, что христианство — религия невозможного. Она это знала, но туда рвалась всю жизнь с великой жаждой. И молилась. Кажется, умела.

Владимир Лапшин, настоятель Храма Успения Пресвятой Богородицы на Успенском Вражке

Наталья Леонидовна была близка кругу отца Александра Меня, и хотя я тоже был ему близок, наши пути в те годы [в конце 1970-х] не пересекались. Потом уже я учился в семинарии, стал священником, служил в Подмосковье. В 1992 году меня перевели в Москву в храм Космы и Дамиана, но и там мы с Натальей Леонидовной не были знакомы.

Мы познакомились уже в Российском Библейском Обществе — и я, и она были членами его правления, встречались на собраниях и заседаниях. Позже вместе работали на церковно-общественном радиоканале «София». В какой-то момент она стала прихожанкой нашего храма, который существует с 1996 года. Неожиданно получилось так, что именно эта община стала ее родной. Она старалась не пропускать ни одной воскресной службы. Проводила здесь замечательные беседы — литературные и духовные.

Почему это было для меня неожиданно? Я человек не очень ученый и никогда никакого отношения к литературным кругам не имел. И поэтому мне было странно видеть, что сюда притягиваются люди что-то умеющие, способные. В какой-то мере это тешило мое самолюбие, но вместе с тем это было удивительно — такой вот дар, подарок Божий.

Наталья Леонидовна, конечно, была даром Божьим. То, как она говорила, то, как она себя вела, — всегда была ценным для созидания общины. Ведь что такое церковная община? Это люди разных возрастов, мужчины и женщины, образованные и не очень образованные, воспитанные и не очень воспитанные. У всех совершенно разные интересы. Неизбежны трения. Но у Натальи Леонидовны был удивительный дар примирения. Большинству людей хочется отстоять свою точку зрения, хочется победить. У нее никогда не было желания победить. Ей хотелось, чтобы всем было хорошо. Так не бывает, конечно. Но желание мира и радости в ней всегда присутствовало.

В последние годы, когда она тяжело болела, я часто приезжал к ней. Зачем священник едет к больному человеку? Чтобы его поддержать, укрепить, причастить. А в результате получалось, что это я уезжал укрепленный и поддержанный.

В Евангелии есть слова: «Ищите прежде всего царства Божьего и правды его». Остальное приложится. Господь не говорит, что остальное не нужно или плохо, но человек — и человек верующий прежде всего — должен жить ради иного. Ищите царства. С другой стороны господь говорит — Царство божье внутри вас. Не в том смысле, что внутри каждого человека в отдельности, а внутри — в общении между вами, в вашей общине. Для Натальи Леонидовны это было центральным моментом. Отсюда это желание примирить, чтобы возникло Царство Божье, то есть царство любви, мира и радости.

И в то же время это не попытка уйти от мира, спрятаться в свой замкнутый мирок, где мы будем радоваться и любить, а вокруг гори все синим пламенем. Нет, она была очень открыта другим людям. Очень любила общение, застолья, легко находила темы для разговора. Ее дом всегда был полон людей. Помню, Библейско-богословский институт в связи с Натальей Леонидовной даже проводил конференцию на тему пира как образа Царства Божьего.

Я часто говорю здесь, в храме, что быть христианином — это жить так, чтобы другим было хорошо. Во многом этот посыл у меня возник потому, что я был знаком с Натальей Леонидовной. Не могу сказать, что она это так формулировала, но то, каким она была христианином, — позволило мне это так сформулировать. Она жила так, чтобы другим рядом было тепло, светло и радостно.