Есть книги о геях, сочиненные геями. Есть книги гомосексуалов, где о геях ни слова. Есть и такие книги, где неконвенциональная сексуальность описана «со стороны» — их авторы вовлекают переживание личное лишь опосредованно, поскольку не имеют отношения ни к одной из букв аббревиатуры ЛГБТИК.
Что же считать гей-литературой? Этот вопрос стоит расширить и на всю «радужную» палитру. Что можно назвать квир-словесностью, не рискуя впасть в невнятность?
Наиболее предметным кажется подход американской ЛГБТ-организации GLAAD, придумавшей «тест Вито Руссо». Названный в честь гей-активиста из США и сформулированный для оценки фильмов, этот фильтр годится и для литературоведения, благо литература и кинематограф — сосуды сообщающиеся; книги все чаще пишутся как развернутые синопсисы киносценариев, а фильмы все очевидней провоцируют писателей на новые книги.
«Тест Вито Руссо» утверждает, что приставки «квир» (синонимичной аббревиатуре ЛГБТ+, но более благозвучной) заслуживают те истории, где «радужный» персонаж не только имеется, но собственной сексуальностью не исчерпывается, а его изъятие способно радикально изменить повествование.
Это сито помогает выделить принципиально важные для квир-литературы тексты, помещая в сухой остаток и книги, где queerness играет существенную роль, и авторов, в поэтике которых явственно обозначено квир-переживание.
Категоризацией такого рода уверенно пользуется англоязычная литература. ЛГБТ-эволюция выстроена там с непогрешимой строгостью: мученик Оскар Уайльд, интеллектуал Кристофер Ишервуд, мэтр Гор Видал, салонный буян Трумен Капоте, знаменитые смутьяны — Джеймс Болдуин, Уильям Берроуз, Ларри Крамер.
«Тест Вито Руссо» меняет восприятие не только всего литературного процесса, но и одной писательской судьбы. Майкл Каннингем, наиболее признанный в нынешней России писатель-гомосексуал, может считаться ЛГБТ-автором по ранним своим романам и помещаться в периферической зоне квир-взгляда с поздним творчеством. Противоположную траекторию демонстрирует самый мейнстримный из издаваемых ныне в России писателей-геев. Ирландец Джон Бойн, добившись международного успеха книгами для детей, только во «взрослых» романах все отчетливей прописывает гомосексуальность как важный для героев опыт.
***
Сканируя «тестом Вито Руссо» современную русскую литературу, можно со спокойной совестью оставить без внимания многое — например, квирбейтинг Виктора Пелевина, в романах которого есть «гейсексуализм» («Любовь к трем цукербринам») и задействован дуэт французских Жанов — актера Маре и режиссера Кокто («iPhuck 10»). Очевидно, что из книги в книгу Пелевину гомосексуалы нужны не как люди из плоти и крови, а в качестве триггеров, — героев актуальной общественной повестки, запрограммированно вызывающих читательское раздражение и по этому признаку легкозаменимых на других.
Декоративную роль квирность играет и у Бориса Акунина, не раз вводившего ЛГБТ-людей в свои романы. Популярного беллетриста можно назвать гей-автором, пожалуй, только по сочинению 2000 года «Коронации» из детективной серии о сыщике Фандорине, где вся интрига выстроена вокруг тайной жизни дореволюционных «бугров» и «теток».
На заметном расстоянии от ЛГБТ отстоит и проза Владимира Сорокина, который ранее мог смело ввести гей- или лесби-мотивы в качестве будоражащего воображение элемента («Голубое сало») или для обозначения «другого» качества личной свободы («Тридцатая любовь Марины»), но, предлагая анализ советизма через его остранение, не очень-то интересовался чувственными нюансами квир-человека.
Зато в одну радужную упряжку могут запросто угодить и лебедь белая, и трепетная лань: здесь и наследующий гей-бунтарям российских 1990-х Сергей Хазов-Кассиа с «Евангелием от»; и «Славянские отаку», роман-фанфик о любителях аниме от писательницы Упырь Лихой, в прошлом году попавший в короткий список премии «Национальный бестселлер»; и «45-я параллель» Полины Жеребцовой, беллетризированная документалистика с гонимыми кавказскими гомосексуалами на вторых, но важных ролях.
Поиски современной ЛГБТ-литературы на русском, не имея путей уже проторенных, могут завести и на поле драматургии: в собрание «Театр.Doc», которое сейчас частями публикуется на Bookmate, включена «Выйти из шкафа» — «документальная пьеса про камин-ауты» Наны Гринштейн и Анастасии Патлай. А воображаемому сборнику ЛГБТ-пьес запросто подошло бы сочинение «Все оттенки голубого» Владимира Зайцева о трудностях взросления гомосексуала в современной России, опубликованное в интернете и в 2015 году поставленное на сцене московского «Сатирикона».
Пытаясь выделить квир-дистиллят из многообразных вод русской литературы, приходится прибегать к способам несколько искусственным, рассматривая, к примеру, фрагмент антологии как изолированное, самостоятельное художественное произведение. И таким образом в одном ряду оказываются и «Дракон и Феникс», рассказ о лесби-семье из сборника Людмилы Улицкой «О теле души»; и рассказ «О любви и дружбе» Павла Селукова («Халулаец»), где в сказовой манере описана любовная карусель Веры, Петра и Джамала; и «Джеймс» Дениса Епифанцева о сексе мужчин-андроидов из чудесным образом возрожденной антологии эротической прозы «Я в Лиссабоне. Не одна». Хотелось бы, игривости ради, включить в этот ряд и собственный сборник «Такие парни» (2019), но он был опубликован в формате самиздата, никаких профессиональных разборов удостоиться не мог и, находясь в слепой зоне, лишь самым косвенным образом может сказаться на формировании «русского квир-канона».
Дробность мира, предъявляемого в малой прозе, позволяет не столько войти в темные аллеи ЛГБТ-литературы, сколько кивнуть в ту сторону. И тут не вполне ясно, хорошо ли, если в антологии среди прочих звучит и квир-голос, плохо ли, что он запросто в этом хоре теряется.
Рассказы, наверное, уместно назвать своеобразной подготовкой — пробой квирности, которая лишь сообщает, что есть некая интенция, претендующая на полноту. Но эта сдержанность, похоже, становится прошлым. Уже в первой половине 2020 года вышло два русских романа, предметно, детально и пристально исследующих две первые буквы аббревиатуры ЛГБТ.
Дальше — больше.
***
Максим Сонин с дебютными «Письмами до полуночи» (2020) заслуживает здесь упоминания уже потому, что издатели вынесли в анонс книги «запретные темы квир-отношений». Это, кажется, первый случай в российской книготорговле, когда русифицированный термин «queer» используется как маркетинговый крючок, сигнальное слово для понимающего читателя.
Он, во-первых, сообщает убежденность публикаторов из «Астрель-СПб», что аудитория у квир-романов в России есть, а во-вторых — что профессионалы книжного бизнеса готовы открыто предлагать такую прозу. Жест особенно символичный, если знать, что именно это питерское издательство в 2014 году сожгло весь тираж эротического сборника «Я в Лиссабоне. Не одна», дав один из весьма впечатляющих примеров, насколько деструктивно российский закон о гей-пропаганде влияет на культурный ландшафт.
Написанный вчерашним подростком для подростков, роман «Письма до полуночи» предлагает демонстративно современный разговор. Все в том же издательском анонсе указано, что Сонин — из знаменитой московской школы № 57, которая считалась прогрессивной, пока не разгорелся скандал вокруг домогательств учителей к ученикам. За квирность же в книге отвечает линия Аны (sic!) и Тани, влюбленных школьниц, донельзя утопленная в повседневность.
Отличаясь избытком деталей, «Письма до полуночи» не столько многослойны, сколько многословны. То, что скорее плохо для прозы, вполне уместно вне нее, — как настойчивое желание молодого писателя оформить и себя, и книгу в новый феномен.
Автор, выпускник американских курсов креативного письма, настаивает на сложной игре с восприятием. «Как минимум одна из героинь сомневается в гендерной идентичности», — говорит Максим Сонин в интервью порталу «Открытые», заодно самоопределяясь как «небинарный человек», говоря о себе и как «он», и как «она». Свой следующий роман писатель(ница) намеревается посвятить трансфобии.
Судя по книге, да и по публичным выступлениям, Максим Сонин пытается поместить русские осины в контекст американизированный — не пустой звук для автора ни «white savior narrative», ни творчество Дарьи Донцовой. То, что автор(ка) настойчиво ищет разумный русский эквивалент слову «they», к которому прибегают небинарные люди в англоязычном пространстве, показывает и отношение к языку как субстанции куда более пластичной, нежели представляют себе русские лингвисты из консерваторов.
Каким бы ни был сам роман, ценно то, что он, являясь, очевидно, квир-прозой, представлен в литературном пространстве с другими на равных, попадая таким образом в зону видимости для критиков. «Письма до полуночи» упоминались в списках самых интересных литературных новинок последней ярмарки «Non/fiction» в Москве. Это важное обстоятельство — пример англоязычной квир-прозы показывает, что только видимое воспринимается как существующее.
***
Одно лишь наличие ЛГБТ-людей в литературном процессе не способно породить особый канон. Квир-переживания, сколь бы прекрасными романами они не становились, сами собой тоже не оформляются в традицию — этой картине, чтобы не расыпаться на фрагменты, нужна рама.
Она безусловно есть в англоязычной прозе (с французской и немецкой чуть сложней). Правда, и в этом случае формулировка «gay novel» вошла в литературный обиход только после Стоунволлских бунтов 1969 года, предлагая новый, более откровенный разговор и получая новую, все менее предубежденную общественную реакцию.
Очевидно, что для формирования квир-канона необходимо присутствие ЛГБТ-людей в публичном поле. Роман Ларри Крамера «Педики» о гомосексуалах-гедонистах Нью-Йорка мог получить славу в весьма узких кругах, но за него в конце 1970-х вступились американские интеллектуалы первого ряда — Сьюзан Зонтаг и Эрика Джонг. «История одного мальчика», увидевшая свет в начале 1980-х, могла бы остаться «вещью в себе», оригинальным слепком «гомофобии гея», но о книге Эдмунда Уайта писала «New York Times».
Имея перед глазами образцы для подражания, квир-авторы новых времен встраивают себя в традицию, развивают ее, модифицируют — им есть на кого опереться, в чью сторону кивнуть. Если Трумен Капоте и Гор Видал сердились, когда к ним примеривали обозначение «гей-писатель», то представители следующего поколения, Майкл Каннингем и Алан Холлингхерст, не только выпестовали из собственных переживаний образцы литературы мирового уровня, но и оказались готовы открыто артикулировать важность гомосексуальности в своей поэтике.
«Романы — это нечто очень личное, они пишутся в тишине, — несколько лет назад объяснял ирландский мэтр Колм Тойбин в интервью Neue Zürcher Zeitung. — Но постепенно ты становишься публичной фигурой, нравится это тебе или нет. То, кто ты, вдруг становится важным, особенно, если ты гей. В определенные времена было, например, важно, что это женщина — как Дорис Лессинг — или южноафриканка — как Надин Гордимер. Ты создаешь образы, которые имеют значение в публичном пространстве и его обогащают. Это может звучать как самодовольство, но на меня сочинение романов повлияло освобождающе».
***
Советский тоталитаризм, отутюжив до неразличимости все проявления свободного духа, лишил словесность и квир-переживаний. Скольких ярких сюжетов не досчиталась отечественная проза, можно судить по историческим документам — например, письму-признанию, которое в 1925 году гомосексуал из Одессы отправил психиатру Бехтереву, или же по посланию, которое в 1934 году после ареста возлюбленного написал Сталину шотландский журналист Гарри Уайт.
Советским гей-авторам было негде черпать вдохновение, кроме как в себе. Как точно заметил поэт и критик Дмитрий Кузьмин, прозаик Евгений Харитонов (1941—1981) писал о гомосексуалах как будто с нуля. К слову, чувство спертого воздуха, закрытого пространства стало и генеральным свойством герметичной харитоновской прозы, напоминая о мироощущении западного гомосексуала 40–50-х. «Я чувствовал себя единственным геем на планете», — вспоминал свое отрочество Дерек Джармен, британский режиссер, оставивший после себя и великолепные эссе.
Эйфория российских 1990-х, во многом сопоставимая с американской либерализацией нравов в 1970-е, немедленно сказалась на литературе, дав «русскому миру» издательства «Глагол» и «Kolonna publications». Но неотъемлемой частью отечественной литературной традиции они себя, кажется, не чувствовали, а за образцами ходили главным образом к иностранцам, представляя выставку достижений зарубежного квир-хозяйства, накопленных за годы холодной войны. Слава Могутин, самый громкий гей-автор начала 1990-х, интересовался творчеством Харитонова, но себя и по сей день ощущает скорее потомком американца Берроуза и француза Жене. Однако потребность в прочном фундаменте, на котором можно возвести здание новой квир-литературы, ощущалась и тогда. Все тот же Дмитрий Кузьмин пробовал обозначить важность гей-прозы в общем литературном потоке, а заодно установить и род преемственности между Харитоновым и авторами нового времени — в частности, размышляя о прозе Александра Ильянена.
Пересчитать цвета радуги в 2000-е попробовало московское издательство «Квир», но его книги, выходившие вплоть до 2010-го, в поле зрения литературных критиков практически не попадали, а свою аудиторию находили в спецмагазинах и на ЛГБТ-сайтах. Итог: имена Маргариты Шараповой, Влада Юркуна, Валерия Бондаренко — да и мое тоже — сейчас мало что скажут широкому кругу читателей. ЛГБТ-литература, транслируя некомфортное для гетеронормативного большинства знание, считалась излишне сексуализированной и уже по этому признаку некачественной.
Если смотреть из сегодняшней перспективы, складывается впечатление, что первые два десятилетия постсоветской России хоть и давали квир-людям возможность высказаться, но их проза оставалась атомизированной, не создавая ощущения чего-то большого, единого, родственного, схожего. А после 2013 года она вновь оказалась в подполье, продолжив развитие в цифровом самиздате. То, что могло быть оформлено в книгу и вызвать общественные споры, стало фанфиком — жанром со многими неизвестными, лишенным всякой профессиональной опеки.
До поры, до времени.
***
На то, что времена изменились, указывает уже подчеркнутое внимание, которое оказывают сейчас российские СМИ «Дням нашей жизни» Микиты Франко. «Афиша» и «GQ Russia», «Медуза»*Признана властями РФ нежелательной организацией, выполняющей функции иностранного агента и «Дождь»*Признан властями РФ организацией, выполняющей функции иностранного агента среди первых сообщили о новом романе, в котором современный подросток рассказывает о собственном взрослении в однополой семье: рано потеряв маму, герой оказывается на воспитании у дяди и его бойфренда.
Медиаинтерес можно объяснить шумом вокруг поправок в Конституцию РФ, где, помимо прочего, планируется особо подчеркнуть, что семьей считается союз мужчины и женщины. Роман Микиты Франко, выросший из записей в сети «ВКонтакте» и, судя по всему, автобиографичный, действительно тянет на убедительное доказательство, насколько жизнеспособны могут быть альтернативные семейные модели.
Реакция на «Дни...» в данном случае куда интересней, чем сама книга, интонационно нестройная и вряд ли заслуживающая сравнения с аккуратными «Денискиными рассказами» Драгунского, что бы там ни говорилось на обложке. В этом романе взросления есть две бесспорные удачи: сама тема, оригинальная по меркам «официального» литературного процесса, а также перспектива — это взгляд ребенка на трудности социализации гомосексуалов в современной России, то есть заявка на повествование особой степени достоверности.
СМИ, перечисленные выше, «Дни нашей жизни» хвалят дружно, автора расспрашивают с уважением, говорят о своевременности романа, фиксируя таким образом новое состояние общественных нравов, куда более либеральное, нежели 10–15 лет тому назад. Все более очевидно, что сейчас ЛГБТ-сочинителю уже не станут предлагать заменить в книге героя на героиню, как это было со мной в конце 2000-х. Ценность квир-переживания, неоспоримая для западной литературы, понемногу осознается таковой и в России.
Выстрелив почти одновременно, «Письма до полуночи» Максима Сонина и «Дни нашей жизни» Микиты Франко вынуждают к сопоставлениям. Там — ученик престижной московской школы, здесь — учащийся без привилегий. Там за плечами американский филологический диплом, здесь — бездны Рунета. Там — сочинительство по рецептам, здесь — едва ли не автоматическое письмо. Там — разборчивость в гендерных оттенках, здесь — оторопь неофита, не понимающего, почему для геев важны гей-парады.
Едины они в том, пожалуй, что оба пишут в жанре «young adult» — то есть для вчерашних детей, в чем хочется видеть особый знак. Что бы ни было записано в Конституции, новое поколение выбирает свободное самовыражение. И уже неважно, к каким стратам и сферам оно принадлежит.
***
«В прекрасной половине человечества появилось незапланированное природой пополнение», — дежурную реплику Бориса Акунина о трансгендерном переходе Вали Глен, второстепенного персонажа из романа «Ф. М.» (2006), по меркам новой этики можно расценивать как трансфобную. Достаточно вспомнить недавний случай Джоан К. Роулинг, создательницы вселенной имени Гарри Поттера. Еще несколько лет назад консерваторы ругали ее за гомосексуальность одного из чародеев, а теперь писательница сама угодила в ортодоксы, публично усомнившись в праве трансперсон называться женщинами. И это показывает, насколько быстро меняется общественный консенсус в отношении квир-людей.
На то, что он меняется и в России, указывает, к примеру, эволюция восприятия сцены гей-секса из «Голубого сала». Русский постмодернизм образца 1999 года был воспринят как реалистический в 2017-м. В твиттере разгорелись споры, всерьез ли автор описывает, как Хрущев целует голую спину Сталина и пугает того «толстым червяком». Блестящего стилиста Сорокина приняли за создателя фанфиков, что естественно: только там, в литературном подполье, три года назад допускалась подобная сексуальная вольность.
Сейчас о готовности России читать квир-книги говорят хорошие тиражи самих романов (пока, главным образом, переводных). О том же сообщают и профессионалы книжного рынка. Главный редактор «Фантом Пресс» Игорь Алюков рассказал, что роман Джона Бойна «Абсолютист» о геях в Первую мировую войну был переиздан в 2020 году по просьбам читателей. Растущий спрос на ЛГБТ-прозу вот уже два года подряд предрекает «ЭКСМО». «В художке делает тренд отсутствие табу (гей-тема, разница в возрасте и т. д. — люди хотят откровенности)...» — можно было прочесть в конце мая этого года в фейсбуке Евгения Капьева, руководителя издательства-гиганта.
Насколько востребована квирность в России, показывает и бум ЛГБТ-каналов в телеграме, и систематичность, с какой говорит о геях «вДудь» — главное ютуб-шоу страны. На то же указывает и готовность критиков порассуждать о гей-романе на примере «Песни Ахилла» Мадлен Миллер, вышедшей на русском минувшей зимой.
К 2020 году российское общество, включая сообщество читателей, пришло, похоже, более подготовленным, нежели к 2013-му, и в том, как мнится, — парадоксальное следствие закона о гей-пропаганде. Грубое нарушение негласного договора о невмешательстве власти в частное пространство породило и весьма травматичный для ЛГБТ-людей опыт. Одобренная государством гомофобия спровоцировала коллективную травму — ее, наверное, можно сравнить с той, которую испытали на себе гомосексуалы западные во время эпидемии СПИДа, из «райских птиц» вдруг ставшие в общественных глазах носителями страшной болезни.
«Не спрашивай — не говори» — этот консенсус перестал работать в России 2010-х примерно по тем же причинам, что и в Америке 80–90-х, принудив ЛГБТ-людей к куда большей, нежели прежде, солидаризации, а прочих — к рефлексии личной, к работе с квир-опытом, описанном у других.
***
Там, где в других литературах находится ЛГБТ-проза, в словесности российской многие годы было, в общем, пустое место. На его святость в последние годы все настойчивей посягают переводные романы. Но как бы ни были хорош, скажем, «Лишь» Эндрю Шона Грира, ни он, ни другие иностранные сочинители не способны, разумеется, без остатка заместить для читателя «своего» автора, описывающего узнаваемые, близкие обстоятельства жизни.
Похвалы, которые охотно выдают критики «Дням нашей жизни» Микиты Франко, стоит, наверное, воспринимать и как аплодисменты злободневности, и как аванс — предвкушение безусловно сильного квир-романа, который, сыграв роль цементирующую, сумеет наконец оправдать многолетние трудные литературные поиски квир-авторов предыдущих поколений.
Как минимум одно отличное сочинение очень скоро выйдет в России. Оно написано по-русски выходцем из украинских Черновцов, преподававшем славистику в США, который живет сейчас в Праге. Анатолий Вишевский создал изящный и в некотором роде образцовый текст, который, вряд ли способен выполнить запрос на большой русский гей-роман, но зато творит волшебство не менее важное.
«Хрупкие фантазии обербоссиерера Лойса» написаны так, словно гей-канон давно укоренен в русской литературе. О безоглядной любви формовщика по фарфору в Германии XVIII века Вишевский рассказывает с уверенной ясностью, с достоинством автора, которому нет необходимости бороться за свое место под литературным солнцем. Отточенность слога, напоминающая о великой русской классике, не мешает находить сходства с писателями иностранными — то с пахучими макабрами Патрика Зюскинда, то с хрусткостью Даниэля Кельмана, а то и антикварной прелестью Алана Клода Зульцера.
В декорациях архаических, с помощью героев не вполне настоящих, без желания удивить или шокировать Анатолий Вишевский рассказывает о естественности любви между мужчинами, которая равна любой другой любви и выражается как в сублимации самого высокого толка, так и в наслаждениях физических, описанных без ложной стыдливости.
Автор не настаивает на новой норме, а реализует ее так, словно она всегда была частью русского литературного пейзажа. И почему бы не считать этот роман (российская премьера осенью) обещанием нового канона?
***
Почему русской литературе нужны квир-авторы? Например, потому что они на максимальном приближении способны представить реальность нескольких миллионов ЛГБТ-людей, живущих в России. Например, потому что, описывая опыт сколь угодно специфический, они, в числе прочих, способны обогатить язык своими находками — они проверяют словесность на соответствие современности, они тренируют ее гибкость и чуткость.
«Гомосексуал», а не «гомосексуалист», «трансчеловек», а не «транс», «кроссдрессер», а не «трансвестит». Пытаясь с благосклонностью судить о романе Микиты Франко, российские рецензенты то и дело прибегают к риторическим фигурам, которые их западные коллеги запросто сочли бы гомофобией. «„Дни нашей жизни” — не гей-манифест. Франко удалось создать текст, который вы будете перечитывать снова и снова, и не смакуя отвратительные детали, а стараясь лучше понять самих себя», — пишет Вадим Смыслов в GQ. «Это не гей-манифест, не квир-роман, воспевающий гомосексуальные ценности. Это история про нормальных людей, любовь и семью», — вторит ведущий телеканала «Дождь», предваряя интервью с писателем.
В этом чувствуется желание, рассказав, не оказать книге медвежью услугу — роман о подростке в однополой семье вышел в стране, где все еще действует гомофобный закон. Но в итоге создается ложная дихотомия между геями «семейными» и непонятными носителями «гомосексуальных ценностей», а заодно обесценивается и сам квир-опыт (в России порой чрезвычайно драматичный). Так, годами выбирая умолчания, в час икс, когда слова наконец потребуются, рискуешь впасть то в грубость, то в косноязычие.
Зная способность русской литературы быстро эволюционировать, можно предположить, что все эти глупости, все эти гнусности легко устранимы. Полноценная и увлекательная, мейнстримная и экспериментальная квир-литература быстро оформится в яркий интересный феномен, если — и это уже мантра — не будут мешать цензоры.