1. Умер прозаик Игорь Яркевич, в 1990-е прославившийся трилогией «Как я и как меня»; на «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией его вспоминает Елена Фанайлова: «В русские 90-е Игорь Яркевич оказался одним из главных авторов, который рассказывал о насилии как оно есть, о его грубой местной метафизике. Не о тонких гранях женской души в нынешних проекциях #metoo (при всем уважении к жертвам реального, не воображаемого насилия), а о бесчеловечном устройстве машины русского антропологического ада. В эти годы он был востребован его поколением: людьми, которые жили в той же сетке жестких ежедневных практик, в тех же запахах и фактуре темных зассанных подъездов, в дикой бедности, в терках с ментами и в воображаемых астральных прорывах». Фанайлова говорит о Яркевиче — отчаянном насмешнике, невыносимом в быту и, пожалуй, в повседневной рефлексии: «Он разбирал по косточкам основы умственных твердынь империи, стереотипы и предрассудки ее граждан, философские и литературные схемы, на которых строится национальное высокомерие и шовинизм местного образованного класса. <…> Такое не прощают и не забывают. Проще сделать вид, что его нет. Теперь его нет в физическом мире».
2. На «Афише» Светлана Сачкова разговаривает с Бахытом Кенжеевым по случаю его юбилея: поэт рассказывает, как начал писать стихи всерьез («Я точно знаю дату: это было 4 января 1969 года. <…> Я взял библиотечное требование, которых потом наворовал огромное количество: в условиях бумажного дефицита в СССР это была невероятная вещь — маленький листочек размером с четвертушку обычной страницы из мелованной бумаги»), вспоминает появление «Московского времени», эмиграцию в Канаду, общение с Сашей Соколовым и еще много чего существенного: «А когда вы стали делать свой знаменитый самогон из морилки?». Рецепт в духе Ерофеева, впрочем, более технологичный, прилагается — как и анекдоты об употреблении.
3. Две статьи о поэзии на «Ноже». Литературовед, скрытый за псевдонимом Себастьян Грезящий, выступает против «успешных литературных снобов», презирающих «Стихи.ру», и выбирает четырех достойных внимания авторов — разумеется, лютый трэш: знаменитые (в узких кругах успешных литературных снобов) пародии с картинками Владимира Рома, галерею курских стихотворцев, созданную Зинаидой Березиной («Поэтическая вселенная Березиной — это идиллический постсоветский мир, в котором гении ходят с гениями на рыбалку, выпускают несчетное количество поэтических сборников, становятся ударниками труда — словом, представляют собой абсолютный идеал человека ранней коммунистической утопии…»), антиамериканские оды Олега Саранских («Сто двадцать мегатонн падут / На земли Подлого Ваала…») и, наконец, «атманософскую лирику» Анатолия Аринина. На самом деле эту статью можно было бы длить и длить, на «Стихах.ру» еще много гениев.
Тем временем Татьяна Бонч-Осмоловская публикует неожиданно обширный обзор спиральных стихов — притом что в европейской фигурной поэзии до недавнего времени «стихотворения в форме спирали встречались чрезвычайно редко, их буквально можно перечислить по пальцам». В качестве прообразов упомянуты Фестский диск и спиральные узоры неолитического ирландского погребального комплекса Бру на Бойн; среди примеров XX и XXI веков — тексты Аполлинера, Вознесенского, Аронзона, Анатолия Кудрявицкого, Арсена Мирзаева — и стихотворение четвероклассницы Кристы Прескотт «Мой леденец».
4. На «Медузе» Галина Юзефович восторженно отзывается о новой книге прозы Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь»: «Так плотно, странно, страшно, поэтично (позволим себе разок употребить это затертое слово) и при всем том обжигающе точно у нас сегодня не пишут». Юзефович рассказывает об устройстве сборника и заключает: «…книга Аллы Горбуновой словно намеренно ускользает от любых однозначных эпитетов, или, вернее, вмещает их все»; по мнению критика, «Конец света» претендует на звание главной книги года. Напомним, на «Горьком» книгу Горбуновой рецензировал Петр Разумов.
5. В Ad Marginem вышло переведенное Валерием Анашвили собрание философских заметок Людвига Витгеншейна «Zettel». «Дискурс» публикует отрывок из книги: «рассуждения о том, что такое язык и предложение, значение слова и реальность, надежда и ожидание, боль и цвет». Например:
«Нам трудно освободиться от сравнения: человек входит — событие происходит. Как если бы событие уже сформировалось перед дверью действительности и теперь входило бы в нее (как в комнату)».
6. Объявлен длинный список Букеровской премии, в него вошли авторы из Великобритании, США, Зимбабве, Эфиопии, Ирландии, Шотландии. Анастасия Завозова, как обычно следящая за «Букером», прокомментировала список дважды. В своем блоге «Bigga Книга» она утверждает, что нынешний лонг-лист «окончательно покончил со старым форматом премии: вместо культурной изоленты, на которой держалось эхо напрочь расколовшейся империи, теперь литературная веб-камера, которая спешно перерабатывает некоторое условное сейчас в зернистые образы, и мы, разумеется, понимаем, что эта фиксация сегодняшнего момента для камеры важнее, чем, скажем, качество картинки». Отсюда — доминирование США, до сих пор задающих глобальную этико-культурную повестку. Сам список кажется Завозовой «совершенно неудивительным», и вошедших в него писателей, в принципе, можно было бы без особого ущерба заменить другими: «Краузе с его автофикшеном о взрослении в тяжелых жизненных условиях… не слишком отличается от не вошедшего в список, но ходившего в фаворитах и уже премированного в других местах Дерека Овусу или Грэма Армстронга… а Уорд не делает ничего такого, чего до нее бы уже не придумали Мачадо и Рупеньян, только вместо макабра и отслоения реальности у нее условная философия».
В Esquire Завозова развивает эту мысль: список, по ее словам, «уверенная восьмерка по шкале новой литературной реальности, в которой бэкграунд автора кладется на ту же чашу весов, что и художественная ценность его произведения, — и зачастую перевешивает». Вспоминает она и свежий сексуальный скандал с одним из фигурантов списка — Колумом Маккэнном: «Американско-палестинская писательница Рэнда Джаррар обвинила Маккэнна не только в том, что он пишет книгу об израильско-палестинском конфликте, не имея к этому конфликту прямого отношения, но и в том, что во время секса, который у них с Маккэнном однажды случился, он несколько раз ее ударил, а также пытался задушить и какое-то время держал ее голову под водой…» — неприятные подробности можно узнать не только из этих обвинений, но и из недавнего эссе Джаррар, где Маккэнн по имени не назван. Завозова делает вывод о наступлении «нового викторианства» в литературе: «…для викторианцев не было ничего превыше института репутации, которую необходимо блюсти, если хочешь появляться в обществе. Теперь, в эпоху новых голосов и новых историй, действительно важно, что станет говорить княгиня Марья Алексевна — в конце концов, мы толком никогда ее не слышали».
7. Июльский номер «Дружбы народов» в основном посвящен литературной зоологии: со стихами о зверях и птицах здесь выступают Глаша Кошенбек, Олег Хлебников, Сергей Васильев («А как же мой кот? Разумеется, он / Будет окучивать небосклон, / Прикинется рыбкою золотою. / А после вычурных похорон / Он сохранит тот вселенский схрон, / Где жизнь не стала пустою»), Александр Гриневский представляет авантюрный роман «Кыш, пернатые!», Андрей Волос — повесть «Гратис», написанную от имени гренландского пса, Женя Декина — рассказ «Корова». Евгений Абдуллаев, Ксения Голубович и Александр Чанцев размышляют о романе Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» (где, как мы помним, заговорили животные), а Ольга Балла рецензирует три недавние «звериные» книги — в том числе «Сны о Чуне» Воденникова.
8. Дом в графстве Сомерсет, где когда-то жил Уильям Вордсворт, превратят в буддистский ретрит, сообщает сайт Somerset Live. Здание продали за два миллиона фунтов благотворительной организации Alfoxton Park Trust, которая передаст его буддистской общине Триратна; здесь будут заниматься длительными медитациями — и творчеством тоже.
В этом году отмечали 250-летие Вордсворта — в связи с этим вышло несколько его биографий: например, в июне London Review of Books обозревал книги Стивена Гилла и Джонатана Бейта (последняя называется «Радикал Вордсворт: поэт, изменивший мир»), а на прошлой неделе в Harper’s Magazine оба этих труда и в придачу третий — книгу Адама Николсона о дружбе Кольриджа и семьи Вордсвортов — рецензировал Мэтью Бевис. Здесь, в частности, приводится мнение Адама Кирша: из всех великих поэтов над Вордсвортом чаще всего хочется смеяться, потому что на самом деле Вордсвортов два — один создает глубочайшие и бессмертные вещи, второй блеет какие-то глупости. Вордсворт — один из тех поэтов, о котором всякая новая эпоха создает свое мнение: молодые романтики смеялись над его сединами, викторианцы уважали его как «почтенного гения». Бевис показывает, что страсть — и даже дух готического злодейства, о котором говорил, описывая Вордсворта, Томас Де Квинси, — поэт умел глубоко прятать. Он не кричит о ней, а почти шепчет — нужно напрячь слух и различить.
9. На Lithub Эмили Темпл опасается, что пандемия покончит с почтенной и романтичной традицией сочинения книг в кафе. Сама Темпл предпочитает сочинять лежа в постели — но многие писатели без кафе не мыслят своей работы. Его можно превратить в свою штаб-квартиру (как делали Сартр и Бовуар); проходящие мимо друзья обеспечат прекрасный повод для живительной прокрастинации. Из сегодняшних писателей такой способ работы предпочитают, например, Ю Несбё и Малколм Гладуэлл. (А Харлан Эллисон, чтобы развеять миф о возвышенном писателе-творце, пошел еще дальше и писал, сидя в витринах книжных магазинов, где на него глазели покупатели.) Обход литературных кафе — скажем, Парижа — отдельное туристическое удовольствие. И всего этого нас лишил ковид-19: те, кто отнесся к пандемии серьезно, произвели переоценку ценностей и обнаружили, что йогой можно заниматься дома, стирать тоже дома, обедать тоже дома. Так вот, спрашивает Темпл, кафе для писателя — это тоже роскошь? Даже если история о том, как Джоан Роулинг сочиняла таким манером «Гарри Поттера», — неправда, для многих писателей (например, живущих с родителями в тесной нью-йоркской квартире) это становится спасением. Кафе предоставляют им «функциональное одиночество». Ну и еще в них можно подслушивать чужие разговоры: пригодится для книги
«Даже когда пандемия кончится, я едва ли вернусь в переполненное кафе, чтобы там поработать или хотя бы потешить свое самоощущение Настоящего Писателя. Будет вакцина или нет, едва ли мы сможем забыть, что постоянно распространяем вирусы. Но если бы кафе действительно было местом, где мне лучше всего пишется, если бы таков был мой непременный ритуал — я бы рискнула». Другими словами, миф может развеяться, а тем писателям, кому без кафе не работается, будет только лучше: больше свободных столиков.
10. Lapham’s Quarterly в рамках своего большого проекта об истории бестселлеров рассказывает, как журнал The Bookman создал то представление о бестселлере, которое сохраняется у нас и сегодня. Журнал, основанный в 1895 году, первым начал печатать списки самых продаваемых книг — и оставался тут монополистом до 1912 года, когда появился Publishers Weekly. Так возникло и само понятие бестселлера — о котором сразу начали спорить; например, в 1914-м в газете Washington Herald вышла статья «Что должны читать женщины»: там мудрый отец рекомендовал сыну воздержаться от брака с женщиной, которая читает бестселлеры, — потому что это будет отвлекать ее от домашних обязанностей (за сто лет до этого тот же аргумент выдвигался против женского чтения в принципе). Рейтинги продаж, пишет Элизабет делла Цаццера, стали необходимы, как раз когда книжная индустрия в начале XX века рванула вверх; постепенно совершенствовались и методы их составления — например, поначалу в списки не включали переиздания и допечатки, и лишь позднее появилось понятие лонгселлера: в отличие от книг, тираж которых распродается за полгода, после чего о них все забывают, романы Диккенса расходятся и через много лет по смерти писателя.
Среди других примечательных статей проекта — статья Дженнифер Уилсон о «коммунистической Даниэлле Стил»: речь идет об Анастасии Вербицкой.
Здесь же — таблица, объясняющая, как благодаря развитию печатных технологий книга из роскоши стала предметом обихода. Еще одна таблица показывает, во что физически превращаются книги, которые больше не читают: да, случается, что и в туалетную бумагу.
11. В The New Yorker Софи Хэйни пишет о поэтике стационарного телефона — еще одном романтичном литературном аспекте, уничтоженном временем. Хэйни начинает с образцового по части саспенса рассказа Набокова «Знаки и символы»: телефонный аппарат в нем играет важную роль. Она пишет о пугающем телефоне у Кафки, о телефонных барышнях, которых Пруст называл «Данаидами незримого» и «вечно разгневанными служительницами Таинства». Стационарность — закрепленность на одном месте — и анонимность (до изобретения определителей номера) — вот что, по мнению Хэйни, делало телефон замечательным способом нагнать напряжение, деталью, на которой внимание фиксировалось поневоле. «Игра между публичным и приватным — кто снимет трубку? что они узнают? — создавала телефонную драму». Вокруг этой неопределенности крутится, например, сюжет дебютного романа Тэссы Хедли.
А что теперь? Ну ясно — мобильные телефоны, совсем не то. Кстати, на днях в фейсбуке откопали карикатуру 1923 года, из эпохи стационарных телефонов: что будет, когда телефоны станут карманными? Все сбылось.