В Средние века к трансвеститам относились с подозрением, хотя сказано: «Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе»
Дильшат Харман: На эту цитату можно ответить другими словами апостола Павла: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван». Одно дело то, что полностью осуществится в царствии небесном, другое дело — порядок, который должен сохраняться здесь, на земле.
В средневековом обществе практика переодевания в одежду противоположного пола безусловно осуждалась: скажем, для Жанны д’Арк в итоге именно ношение мужской одежды послужило формальной причиной казни. Предостережением против опасных последствий смены гардероба служила популярная история о папессе Иоанне, женщине, которая смогла, выдавая себя за мужчину, стать папой римским. Тем не менее, бывали исключения. Они существуют и в православной традиции: самый яркий и всем известный пример — Ксения Петербургская. Речь идет только о женщинах. Никогда о мужчинах. Непосредственные причины подобных благочестивых переодеваний могут быть разными, но часто за ними стоит страстное желание более полного подражания Христу, который, воплотившись, принял на себя именно мужское обличье.
Мужчина, переодевающийся женщиной, наоборот, комический персонаж, развратник, шпион, участник карнавального шествия. Унижение, связанное с потерей статуса в процессе переодевания мужчины в женскую одежду, настолько непереносимо, что даже в изображениях, посвященных мужчинам-подкаблучникам, они изображаются в мужской одежде. В то же время их жены могут получить штаны и, таким образом, тоже символически стать мужчинами.
В книге мы рассказываем о редких, но любопытных случаях изображения женщин в мужской одежде, включая запутанную историю бородатой святой Вильгефортис, которую простые верующие зачастую путали с образом Христа в царственном хитоне.
Представим, что ваша книга попадет в руки европейскому читателю, для которого эти образы ближе, чем для русского. Что произойдет?
Михаил Майзульс: Ровным счетом ничего. Европейскому читателю — само собой, я говорю о тех, кому вообще интересна средневековая иконография — образы, о которых мы рассказываем, обычно и так известны, а если и не известны, то в его распоряжении есть масса книг, из которых он может о них узнать. Наш текст адресован русскоязычной публике, для которой такие трактовки сакрального чаще всего в новинку. А если вы говорите о современных католиках, которые могут быть оскорблены средневековыми изображениями кривляющихся обезьян рядом с Распятием или рассуждениями о фаллосе Христа, то они и не такое видали.
Как иконография в Средние века влияла на культуру памяти?
Михаил Майзульс: Изображение — это, конечно, опора для памяти, инструмент, который ее структурирует и направляет в нужное русло. От Средневековья до нас дошли иллюстрированные трактаты по мнемотехнике или специальные образы, которые должны были помочь запомнить тексты евангелий. Там каждый сюжет или важное изречение Христа «превращались» в символ, который помещался внутрь фигуры ангела, льва, тельца и орла, символизировавших четырех евангелистов.
Но я приведу другой пример. На позднесредневековых образах Христа как «Мужа Скорбей» или в таком популярном сюжете, как «Месса св. Григория», мы видим множество маленьких фигурок. Голова Иуды, кошелек с его тридцатью сребрениками, рука палача с вырванным из головы Христа клоком волос, плети, которыми Христа бичевали, копье, которым пронзили его бок, клещи, которыми вырвали из креста гвозди, чтобы снять его тело, кости, в которые воины разыгрывали его тунику, — такие «пиктограммы», которые называли Arma Christi, резюмируют всю историю Страстей. Это своего рода страстная инфографика, но она работает только тогда, когда верующий уже хотя бы на самом базовом уровне знает евангельскую историю и может ее восстановить в памяти. Клирики призывали верующих неустанно вспоминать о Страстях и повторяли, что «помятование» о смерти, аде и рае — это путь к спасению. Такие изображения, как Arma Christi, должны были служить эмоциональным катализатором покаяния. Но в том, как они были устроены, религиозная проповедь смыкалась с мнемоникой.
О профессиональной аберрации: как проникает профессиональный мир в вашу повседневность — видишь ли ты средневековые образы на улицах, проводишь ли сравнения законов Средних веков и наших дней?
Михаил Майзульс: Аналогии не мой конек. Для этого мне не хватает эрудиции и фантазии. Да и, кроме того, аналогии, даже если смотрятся убедительно, чаще всего ничего не дают. Интереснее не сходства, а реальные преемственности — особенно, если о них уже мало кто помнит. Например, когда современная топография какого-нибудь европейского города определяется тем, как в Средневековье там располагались церковные приходы, а потом где строились конкурирующие друг с другом монастыри францисканцев и доминиканцев.
Поскольку меня сейчас больше всего интересует визуальное, я все время замечаю всевозможные штуки, связанные с повседневной, уличной религиозностью — ее формы как раз часто родом из Средневековья. Тут особенно хороши города южной Европы, какой-нибудь Палермо, где в центре на каждом шагу часовенки, аляповатые Девы Марии из пластика или благородно-поблекшие терракотовые статуэтки святых, на стенах висят отклеивающиеся иконки с текстами молитв, на рынке в глубине лавки можно увидеть «постер» с архангелом Михаилом, попирающим сатану… Все эти реалии повседневного католицизма когда-то существовали по всей Европе, но в протестантских и более секулярно-развитых странах Западной и Северной Европы, вроде Англии или Германии, давно исчезли, а тут продолжают жить. «Долгое Средневековье» бок о бок с нами.
В одном из интервью вы говорили, что не следует доверять надписям в Средние века, почти все тексты и произведения искусства создавались коллективом. Как же вы анализировали такие противоречивые источники?
Михаил Майзульс: Нет, все конечно так, да не совсем. Было множество произведений статуй, алтарей, иллюминированных рукописей, которые создавались одним человеком. Была и коллективная работа — силами нескольких мастеров, большой мастерской или многих сотен скульпторов, резчиков, стекольщиков и других. Понятно, что один человек не в состоянии создать скульптурное убранство готического собора или застеклить сотни квадратных метров витражами. Да и рукописи порой украшались (и переписывались) несколькими иллюминаторами, которые работали параллельно, по отдельным тетрадям, на которые был расшит манускрипт, или последовательно, сменяя друг друга на протяжении многих лет.
Но что в этом такого «противоречивого»? Просто не нужно воспринимать средневековый образ в современном духе — как продукт индивидуального творческого порыва, художественного гения, стремящегося выразить свои чувства и свое «я». От этого взгляда тоже полностью отказываться не стоит — творческий порыв был даже у анонимного мастера, который не подписывал свое творение, — но его нужно отодвинуть на второй или на третий планы. Есть гораздо более важные и уместные для Средневековья вопросы: для чего создавались образы? как они использовались? Какие идеи и верования транслировали? Какие реакции вызывали у зрителей, и кто их вообще мог видеть? Как с ними взаимодействовали — носили в процессиях, целовали, одевали и занавешивали, приносили им дары, соскабливали с них краску, чтобы использовать ее в магических целях, били, чтобы заставить высшие силы помочь? И если смотреть на средневековые образы в таком функциональном духе, вопрос о том, кто их создавал — один человек или артель ремесленников, — становится уже не так важен.
Если я правильно понял, в рай попадут и псоглавцы, пигмеи, панотии (с огромными ушами) и скириты (без носа). Какие функции и перспективы были у монстров в Средние века?
Сергей Зотов: В VII веке Исидор Севильский разработал общепринятую в Средневековье теорию о том, что монстры не противоречат остальной природе и являются частью божественного замысла. Более того, некоторые средневековые богословы считали, что в плане Бога-Отца по спасению человечества чудесные народы обладали педагогической функцией. Они должны научить людей смирению или предостеречь от бедствий. В этом состояло громадное отличие монстров от демонов, которые человеку и его духовному спасению только мешали. Бесы были бесплотны, транцедентальны, жили под землей. Их было неисчислимое множество, в то время как монстры обладали плотью, жили на земле, зачастую недалеко от обычных людей, а их разнообразию имелся предел в несколько десятков «рас» или «народов». Жак де Витри, вдохновивший крестовый поход против альбигойцев, считал, что все создания на земле чудесны — в том числе и монструозные.
Панотии — вымышленная раса человекоподобных существ, имеющих невероятно большие уши, которыми они могут закрыть все тело
Фото: fineartamerica.com
Антропоморфные монстры в Средневековье считались чем-то вроде разновидности человека, пусть и «бракованной» или «недоделанной». В 1350 году Конрад фон Мегенберг пишет: «Тут я, Мегенберг, скажу, что существует два вида чудесных народов, а именно одушевленные и неодушевленные. Одушевленными я называю тех, что наделены человеческой душою, однако имеют при том телесные недостатки [...] Среди них также имеется два вида, а именно: те, что с телесными, и те, что с душевными недостатками, — однако оба вида происходят от Адама и от его грехов, и я полагаю, что все люди были бы рождены без недостатков, если бы первопредок не согрешил» [Пер. — Сергей Зотов]. Поэтому у монструозных рас были все шансы попасть в рай, как и у животных, по мнению некоторых средневековых мыслителей. Хотя такие авторитетные богословы как Августин и Фома Аквинский были убеждены, что животные не попадут в рай, потому что у них нет души — способности к мышлению. Впрочем, не все думали так же. Феодорит Кирский (IV–V вв.), к примеру, писал, что душа зверей находится в их крови — именно поэтому человеку запрещено есть мясо с кровью. Поэтому даже на произведениях искусства мы иногда видим изображения животных в раю: например, Господь воскрешает их затем, чтобы извлечь из них съеденных ими в прошлом людей — это соответствует доктрине воскрешения людей на Страшном суде в духе и в теле. У монструозности было две основные функции. Первая — прогностическая: рождение и обнаружение монстра помогало людям узнать будущее по каким-либо характерным признакам его тела, этимология латинского слова monstrum восходит к глаголу monere — «предупреждать».
Вторая функция — подчеркивание сверхъестественного статуса некоего создания. Так, с XII века тетраморфов (божественных монстров, которых составляли из четырех тел — быка, ангела, льва и орла) стали часто противопоставлять монстрам дьявольским, таким как зверь с семью головами и десятью рогами, который в Откровении Иоанна Богослова служит престолом для Вавилонской блудницы. Монструозных святых было великое множество: это и великан, а иногда и псоглавец, Христофор, и рогатый Моисей, и звероглавые евангелисты, и Троица в виде трехглавого существа, и трехрукая Богородица.
Сообщество «Страдающее Средневековье», по мотивам которого и появилась книга, сегодня напоминает комнату смеха или культ странного — почему мы так увлечены странным?
Сергей Зотов: Думается, что культ странного начался с того момента, когда человек устал от культурного однообразия. В древности люди боролись с этой усталостью так же, как и сегодня, — с помощью книг и путешествий. Мы знаем о том, как раньше странствовали, потому что многие древние путники оставляли граффити о своем хорошем отдыхе на местных достопримечательностях. Римляне писали на обелисках в Египте, а викинги — на перилах хоров Софийского собора в Константинополе. В Средние века люди совершали паломничества в далекие страны, где искали святые места и чудеса, которые там происходили. Католические святыни, особенно в маленьких городах, очень часто были связаны с необычной легендой о чуде. В немецком городе Вальдюрн реликвией считался корпорал, покрывало алтаря, на котором, согласно преданию, из-за случайно разлитого евхаристического вина проступило изображение Христа с 12 головами. Изображения распятого Христа и 11 «дополнительных» голов Спасителя будто бы выросли из пятна от опрокинутого вина. Атмосферу разнообразия и исключительности, в том числе в сексуальной сфере во время путешествия, поддерживали даже такие сопутствующие атрибуты, как паломнические значки: на них зачастую рисовались фаллосы и вульвы — об этом в нашей книге есть отдельная подглава. Вероятно, средневековых людей к святым местам привлекали и такие необычные предметы или предания.
По-настоящему масштабный интерес к странному развернулся в XV веке — эпоху Великих географических открытий. Уже к XVI веку у богатых аристократов возникает практика создания коллекции красивых вещиц; многие из этих предметов привозили из Нового света. К XVII веку традиция «кабинетов редкостей» — ящичков с различного рода драгоценными предметами — перерождается, и коллекционеры начинают собирать скорее необычные и странные вещи: так появляется понятие кунсткамеры. К примеру, в национальном музее доисторических времен и этнографии Луиджи Пигорини, расположенном в Риме, до сих пор хранится часть коллекции Афанасия Кирхера, бывший музей Кирхерианум, знаменитого интеллектуала, собравшего редкости из Китая и Америки: оружие, маски, книги, фетиши, а также всевозможные европейские диковины. В то время было уже общим местом собирать в одной комнате предметы наподобие рога единорога, безоара — якобы магического камня, найденного внутри животного —или автоматонов — древних роботов.
Сегодня каждый из нас собирает свой собственный «кабинет редкостей» и делится им в интернете: на доске в Pinterest или в альбоме Вконтакте.
Страдающее Средневековье смогло уловить сразу два интереса современного человека: найти что-то необычное и посмеяться над этим. А смеяться особенно весело над чем-то неуловимо знакомым, но повернутым под неожиданным углом, поэтому сегодня и пользуются особой популярностью средневековые изображения, отсылающие к современности — например, епископ, будто бы уснувший в метро; комната смеха и кунсткамера. Где это видано, чтобы епископы, подперев подбородок, засыпали? Одновременно. И все же — почему странное нам так интересно? Наверное, потому что подсознательно хочется проникнуть в природу необычных явлений, разгадать их, сделать понятным и привычным. Занимаясь интерпретацией изображений Средневековья, мы попытались сделать мир, отдаленный от нас на тысячелетие, проще и понятнее для современного человека.