Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
О знакомстве с произведениями Шаламова
Когда я училась на славистике в МГУ, у нас, конечно, были курсы по русской литературе, но Шаламов в программу не входил. Кажется, мы вообще не говорили о лагерной прозе. Я прочитала его лишь спустя несколько лет после окончания университета и пришла в оцепенение от прочитанного. Я не очень понимала, как такое возможно сказать, написать, не говоря уже о том, чтобы пережить. Потом в книжном магазине я увидела сборник шаламовских писем, и мне очень захотелось прочитать их и узнать, что творилось внутри у человека, создавшего такие произведения. Прочитав переписку Шаламова с Пастернаком, Добровольским, со многими другими его друзьями, знакомыми и соратниками, я начала думать о том, чтобы глубже погрузиться в эту тему. Спустя какое-то время я случайно попала в Тартуский университет. Мы с подругой проходили мимо и зашли посмотреть на кафедру Лотмана, где познакомились с Любовью Николаевной Киселевой. Она вдохновила нас поступать туда, что мы и сделали. Уже в Тарту я начала изучать творчество Шаламова.
Об идее книги
К тому моменту, как я стала заниматься Шаламовым, про «Колымские рассказы» было написано уже довольно много. Мне не хотелось повторять сделанное Еленой Михайлик, которую я безмерно уважаю. Я искала и, как мне кажется, нашла способ посмотреть на жизнь и творчество Шаламова под новым углом. Кроме того, мне казалось безмерно несправедливым, что Шаламова однозначно записывают в лагерные мемуаристы, хотя «Колымские рассказы» вовсе не мемуары. Мне было важно рассказать о том, что сам Шаламов думал о написанных им произведениях — такие размышления содержатся в его эссе «О прозе» и «О „новой прозе“». Также я хотела подсветить огромную переписку Шаламова, осмыслить ее и показать, что он, оставаясь суровым интровертом, все же был включен в литературный процесс и общался со многими литераторами-современниками.
Студент Шаламов. Фото с экзаменационного листа. Архив МГУ / shalamov.ru
О литературных корнях Шаламова
Шаламов сложился как писатель в 1920-е годы и потом на семнадцать лет был буквально заморожен в колымских льдах. За то время, что он сидел в лагерях, русская литература прошла немалый путь, но для него этот отрезок просто выпал. Когда Шаламов вернулся с Колымы, то первым делом обратился к Пастернаку, которого, конечно, соцреалистом никак не назовешь. Тем не менее я бы не сказала, что в 1950–1970-е годы Шаламов был в стороне от литературного процесса — в книге я как раз пытаюсь вписать его в этот контекст. Варлам Тихонович не хотел существовать обособленно, он стремился вступить в Союз писателей, добивался публикаций в СССР.
Шаламов был довольно строг к тому, что писали его современники. Это связано с тем, что все прочитанное он сравнивал с литературой 1910–1920-х годов. Пастернак, Андрей Белый и Алексей Ремизов были для него образцовыми фигурами. Поэтому его раздражали многие явления позднесоветской литературной жизни: «мелкотемье», тяготеющая к публицистике молодежная проза и так далее. Понятно, что условный Василий Аксенов и Андрей Белый — это авторы совершенно разного порядка.
Шаламов однажды назвал себя «прямым наследником русского модернизма — Белого и Ремизова». Важно учитывать, что эта фраза была произнесена в контексте эстетического спора с Солженицыным. Осторожно предположу, что Шаламов пытался противопоставить модернизм толстовской традиции, которую исповедовал Солженицын. Я думаю, что любовь Шаламова к Белому и Ремизову связана с тем, что их произведения были одними из первых, с которыми он познакомился в юности. Но все же влияние русского модернизма более заметно в стихотворениях Шаламова: его проза совершенно самобытна.
Для меня самая загадочная фигура в списке любимых авторов Шаламова — это Ремизов. В одном месте Варлам Тихонович пишет, что рассказ «Мышкина дудочка» довел его, прошедшего Колыму, до слез. Мне трудно понять, что именно так тронуло его в этом произведении. Любовь к Ремизову, представителю орнаментальной прозы, тем более удивительна, что Шаламов весьма критично относился к Бабелю и говорил, что если вычеркнуть из его рассказов все «пожары, похожие на воскресение», то от них почти ничего не останется.
О Шаламове-рецензенте
В 1950–1960-е годы Шаламов работал в «Новом мире»: писал рецензии на приходящие в редакцию рукописи. Его рецензии заинтересовали меня сразу по нескольким причинам. Во-первых, во многом именно из них впоследствии выросли «Заметки рецензента», где Варлам Тихонович размышляет о современной прозе, ее недостатках, направлении развития. Он говорит о писателях-любителях, но его высказывания проецируются на советскую литературу в целом. Во-вторых, Шаламову часто давали на рецензию лагерную прозу, которая потоком пошла в журнал после публикации «Одного дня Ивана Денисовича». Мне было интересно посмотреть, что он думает о текстах других авторов, прошедших лагеря, как считает правильным писать о ГУЛАГе. В этом смысле внутренние рецензии могут послужить ключом к «Колымским рассказам». В-третьих, изучая рецензии, я иногда натыкалась на невероятно интересные сюжеты. Например, я узнала о рукописи казанского врача Александра Чигарина, на которую Шаламов написал десятистраничную рецензию с подробным разбором, горячо рекомендуя ее к публикации. К сожалению, она не была опубликована, а потом оказалась утрачена. Я ездила в Казань, была на могиле Чигарина, нашла его родственников, подняла местный архив, но все безрезультатно.
В основном претензии Шаламова к писателям касались проблемы достоверности. У него была очень сложная концепция правды. Шаламов не терпел неточностей в деталях. Например, он критиковал Солженицына за то, что у него в произведении в лагере живет кот: «В лагере не может быть кота, потому что его бы съели». При этом любая документальная проза «в лоб» тоже вызывала раздражение Шаламова, считавшего, что не надо писать так, как пишут в газете. Поэтому он выдвинул концепцию «художественной правды» и говорил об эмоционально окрашенном документе, правде, пережитой как художественное произведение. Очень сложно создать произведение в соответствии с этой концепцией. Шаламов считал, что ему в «Колымских рассказах» это удалось, а другим авторам — нет. По его мнению, они все время скатывались либо в мемуаристику, либо в публицистику, либо в откровенное художественное вранье. Шаламов ведь и Пастернака критиковал за то, что тот, не зная народного языка, пытался в «Докторе Живаго» стилизовать речь персонажей из народа. Если не знаешь темы, то и не надо за нее браться, считал Варлам Тихонович. Понятно, что он категорически не принимал авторов, которые не были в лагере, но писали о нем.
О публикации рассказов Шаламова в тамиздате
Долгое время существовала версия, что рассказы Шаламова утекли на Запад без ведома автора, но потом благодаря рассказам современников выяснилось, что он сам передал их через Надежду Яковлевну Мандельштам. Писатель хотел, чтобы его рассказы были опубликованы в строго определенной последовательности, но их выпускали по отдельности, из-за чего создавалось впечатление, что он на постоянной основе сотрудничает с иностранными журналами. Таким образом не только искажался авторский замысел, но и сам Шаламов становился фигурой нон грата в СССР. Печать его стихотворных сборников была приостановлена, и стало понятно, что нужно выбирать: либо навсегда замолчать на родине, не публиковать даже «искалеченные» стихи, как он сам говорил, либо отказаться от западных публикаций. Понятно, что Шаламов, в отличие от Солженицына, не был готов к изгнанию. Он был пожилым, больным человеком, не мог освоить иностранные языки и приспособиться к жизни в новой стране. Ситуация сложилась угрожающая. Кроме того, публикации стихов приносили писателю, жившему очень бедно, хоть какие-то деньги. Он уже не работал в «Новом мире» и получал пенсию по инвалидности. Поэтому в результате Шаламов начал так яростно протестовать против западных публикаций: они не приносили ему ничего, кроме вреда.
О том, что Шаламов — это не только «Колымские рассказы»
В семитомном собрании сочинений Шаламова «Колымские рассказы» занимают всего два первых тома. Когда я работала над диссертацией и книгой, то целенаправленно использовала менее изученные источники. Во-первых, я говорю об обширной переписке Шаламова. Он писал Лотману, предлагая статьи в Тартуский сборник, Ахматовой, Пастернаку и многим другим современникам. Эта переписка интересна не только с точки зрения бытовых подробностей, но и как фиксация читательских предпочтений Шаламова, его реакций на литературную среду. Иногда его раздражают современные писатели, иногда он отмечает что-то интересное. Переписка дает понять, что Варлам Тихонович интересовался современной литературой и более-менее активно участвовал в литературном процессе.
Вторая группа источников — это шаламовские тетради с обрывками размышлений, черновиками эссе и тому подобным. В них мы тоже видим очень объемную картину современной Шаламову эпохи. Он реагирует на присуждение Нобелевской премии Беккету, пишет эссе про Хемингуэя, начинает читать Кафку — в этот момент происходит сближение кафкианского и шаламовского мира, очень похожих между собой. Шаламов решает изучать немецкий язык, и мы видим, как он выполняет в тетрадях грамматические упражнения. Ему хотелось читать Рильке и других немецкоязычных авторов в оригинале, понимать, как звучат их стихи, ведь для Шаламова звук — самое важное в литературном тексте.
Наконец, третья группа — это стихи, составляющие значительную часть шаламовского архива. Я ими не занималась, но недавно в серии «Новая библиотека поэта» вышел двухтомник его стихотворений. Варлам Тихонович всегда стремился быть в первую очередь поэтом и считал поэзию высшей формой литературы. В СССР при жизни Шаламова вышло пять сборников его стихотворений.
Об архиве Шаламова
Шаламовский архив — это четыре описи, всего примерно 800 единиц хранения, которые лежат в РГАЛИ. В архиве находятся черновики всех колымских рассказов, стихи. Самая проблемная его часть, которая, боюсь, до сих пор не прочитана — это все, что было написано Шаламовым после 1972 года. К тому моменту он уже серьезно болел, и его почерк сильно ухудшился. У Сергея Соловьева получается расшифровывать отдельные тексты, но это требует огромной работы. Рядом с некоторыми шаламовскими записями есть расшифровки, подготовленные Ириной Павловной Сиротинской [архивистка, которой Шаламов передал свои документы незадолго до смерти. — К. М.]. Сложно сказать, насколько они точны.
Шаламовским архивом распоряжается наследник Александр Леонидович Ригосик [сын Ирины Сиротинской. — К. М.]. Не всем исследователям доступны оригиналы документов, многим приходится использовать микрофильмы. Насколько я знаю, Ирина Павловна в завещании запретила трогать шаламовские рукописи. Когда я работала над книгой, приходилось все документы читать с экрана. Это не очень удобно: не всегда понятно, где начало, а где конец документа. Микрофильмы делались довольно давно и, мягко говоря, не очень качественно, поэтому есть некоторые неточности в датировках и так далее. Когда у тебя на руках нет оригиналов, сложно с уверенностью делать выводы.
Часть шаламовского архива не включена в фонды РГАЛИ и лежит у Сергея Григорьянца [литературоведа, советского диссидента, основателя правозащитного фонда «Гласность». — К. М.]. Она является предметом конфликта. Что там за документы — никто не знает.
Архив Ольги Неклюдовой [второй жены Шаламова. — К. М.] тоже находится в РГАЛИ, туда его передал ее сын, Сергей Юрьевич Неклюдов. Когда я работала с этим архивом, он был не описан и толком не разобран. Ольга Неклюдова — не самый известный писатель, и ее архив стоит в очереди на опись, потому что есть еще неразобранные архивы более крупных фигур. Шаламовские документы там просто лежали в коробке.
Некоторые документы находятся в других фондах. Например, я нашла внутренние рецензии, которые он писал для «Нового мира», в фонде журнала. Некоторые из них включены в приложение к книге, но это всего лишь десятая часть того, что я обнаружила. Что-то есть в архиве Бориса Слуцкого и Солженицына. Насколько я понимаю, вдова Солженицына отказывается показывать его переписку с Шаламовым — возможно, дело в том, что этих двух авторов постоянно пытаются столкнуть лбами.
Ксения Филимонова
Об интересе к Шаламову на Западе и в России
В октябре в Милане прошла огромная конференция, посвященная юбилею Шаламова. Меня удивило, что зарубежные слависты проявляют к нему такой интерес. Единственная проблема заключается в том, что западные ученые сейчас не имеют доступа к российским архивам. Если я еду в Москву, то фотографирую для коллег архивные документы.
Недавно на немецком языке вышла очень подробная биография Шаламова, написанная Франциской Тун-Хоэнштайн. Это выдающаяся работа. В России есть центр шаламоведения в Вологде, его возглавляет Виктор Васильевич Есипов. Я знаю, что он активно привлекает к исследованиям молодежь и много работает со студентами. Есипов написал биографию Шаламова для серии ЖЗЛ. Он противопоставляет Варлама Тихоновича Солженицыну, с чем я не совсем согласна. Я находила в архиве документы, свидетельствующие о том, что расхождения между ними были не столь радикальными. Еще из российских исследователей стоит назвать Сергея Соловьева, выступившего рецензентом моей диссертации, и Анну Гаврилову, работающую в РГАЛИ и занимающуюся фондом Шаламова.
Кажется, что Шаламова больше изучают на Западе, чем в России. Честно говоря, я не знаю, с чем это связано. Варлама Тихоновича тяжело переводить. Он пишет простыми короткими фразами, но тот эмоциональный заряд, что заложен в его текстах, трудно передать на другом языке. Возможно, дело в том, что в Европе известно не так много советских лагерных авторов. Помимо Шаламова, это, конечно, Солженицын и Василий Гроссман, хотя последнего, строго говоря, назвать лагерным нельзя.
Вчера я открыла кодификатор ЕГЭ по литературе и с удивлением обнаружила там рассказы Шаламова по выбору, то есть формально он включен в школьную программу. У меня есть знакомые, которые читали его в школе. Хорошие учителя литературы дают ученикам некоторые рассказы из колымского цикла — конечно, не самые радикальные.
В конце 1980-х годов в СССР потоком хлынула «возвращенная литература», в том числе и шаламовские произведения. Многое из того, что тогда шокировало читателей, сейчас позабыто. Шаламова тоже стали читать меньше, но его произведения переиздаются, их все время можно увидеть на полках в книжных. Я знаю, что коллеги с сайта shalamov.ru проделали большую текстологическую работу и сейчас готовят еще одно дополненное переиздание его произведений. Все это вселяет определенную надежду.
О том, как и зачем читать Шаламова в 2023 году
Как и Солженицын, Шаламов считал, что максимальное число людей должно узнать о происходившем в лагерях и о том, до какой степени расчеловечивания можно дойти в таких условиях. Мне кажется, он стремился не столько описать ужасы системы, сколько показать, какие демоны таятся внутри самого человека, насколько быстро человек превращается даже не в животное — Шаламов считал, что животные лучше людей, — а в какое-то существо из потустороннего мира, из ада.
Шаламов кажется мне сейчас чрезвычайно важной фигурой. Он очень подробно, фотографично описывает то, что происходит с людьми в экстремальной ситуации, и именно такой ситуацией, вне всяких сомнения, является война. Это запредельный катастрофический опыт, заставляющий людей терять человеческий облик. Я говорю сейчас не только о тех ужасах, что совершаются на территории Украины, но и о волне доносов, захлестнувшей наше общество. Нужно читать Шаламова, чтобы понимать, как быстро и незаметно люди перестают быть людьми.