© Горький Медиа, 2025
Иван Давыдов
4 сентября 2017

Против течения

«Он ни с кем»: Иван Давыдов к двухсотлетию Алексея Константиновича Толстого

Алексей Толстой (1817–1875) — автор исторических романов и трагедий, поэт, один из создателей образа Козьмы Пруткова. По просьбе «Горького» в честь двухсотлетия со дня рождения писателя Иван Давыдов объясняет, почему А. К. Толстой не уступает другим знаменитым литераторам из рода Толстых.

Книжные полки в любой интеллигентской квартире (слово «интеллигент» ведь все-таки выжило — не затоптал интеллигента интеллектуал) не дадут соврать: во-первых, дефицита Толстых в России не было; во-вторых, носители славной и древней фамилии испытывали — и на наше счастье продолжают испытывать — тягу к заполнению бумаги буквами. Что это за полки, если нет на них Толстого Льва Николаевича? Лев Николаевич — многотомная глыба. Вся русская жизнь за этими переплетами. Нет, разумеется, люди, успевшие поучиться в советской школе, твердо помнят, что глыба — это вообще Горький. Допустим. Но Лев Николаевич, что, не глыба? Алексей Николаевич, советский граф, в разных отношениях сомнительный, но любимый, как собственное детство, — за экспрессивного Петра, Аэлиту (Марс — наш!) и, конечно, за гиперболоид. Татьяна Никитична, вальяжная и строгая, — задевать не станем. Ну, для гурманов, собиравших «Литературные памятники», — еще «Путешествие стольника Петра Толстого по Европе». Не просто путешественник — большая фигура, всем вышеупомянутым Толстым общий предок. И — обязательным огоньковским четырехтомником — граф Алексей Константинович, серьезный, двухсотлетний юбилей которого наступил. Нет повода не вспомнить.

Как он мог не попасть на интеллигентскую книжную полку (она же — история русской литературы)? Попробуй не попади, если в раннем детстве, чтобы тебя развлечь, сочиняют сказку, которую потом в учебниках назовут «первой авторской детской книгой на русском языке». Место действия — село Погорельцы Черниговской губернии, автор — Алексей Перовский (прозрачный псевдоним — Антоний Погорельский). Книга — «Черная курица или подземные жители». Вдохновитель и первый читатель — Алексей Толстой, племянник и воспитанник Перовского. После такого отступать некуда: даже если пойдешь по дипломатической части — все равно станешь писателем. Он и стал.

Но в истории русской литературы при этом — в тени великих однофамильцев и прочих великих (что, видимо, ощущал: написал ведь правильного, исторически выверенного «Царя Бориса» отчасти в противовес пушкинскому «Борису Годунову», но явно не по плечу себе выбрал соперника; впрочем, к пикировкам с Пушкиным вернемся под занавес). Биография — скучная, ярким пятном в ней разве что его веку несвойственная (а наш — неудивляющая) смерть от передозировки. Но и здесь без тайн: нет, Алексей Толстой не наш де Куинси. Лечился по предписанию врача морфием от головной боли, ошибся с дозировкой, ушел в вечность.

Стихи, в которых риторика слишком часто побеждает поэзию, да еще (что для его века, конечно, простительно, но в наш — коробит) неизбежные глагольные, в том числе прямо-таки вызывающие: «зарывает — зарубает». Для своего времени часто мелодичные, звучные. Чайковский почувствовал, сделал знаменитым толстовское «Средь шумного бала». Но нас страшный ХХ век приучил к другой музыке. Проза — от первого литературного опыта, «Упыря», и до масштабного «Князя Серебряного» — нынче кажется хоть и добротным, но скорее детским чтивом. Кстати, как не вспомнить: экранизация «Упыря» — «Пьющие кровь» 1991 года — едва ли не первый советский фильм ужасов. Фильм, как и положено позднеперестроечному кино, чудовищный. Но, увы, не страшный.

Кадры из к/ф «Пьющие кровь» (1991 год)

Фото: getmovies.ru

В общем, получается, не глыба. Антиквариат второго ряда для скучающих эрудитов, любящих щегольнуть цитатой из автора, которого не всякий наизусть помнит. Вроде бы — да, но нет. Есть у Толстого такое стихотворение, если не манифест, — «Против течения». Там как раз риторика поэзию топчет, как хочет, но важно уже название, в нем — кредо. Он ни с кем. Слишком консерватор для либералов (осмеливался как минимум в письмах без восторга отзываться об «эмансипации», то есть отмене крепостного права; заодно помянем, что в детстве граф входил в ближний круг наследника престола, будущего Александра II, царя-освободителя, а в зрелом возрасте числился в придворных). Слишком западник для патриотов. Слишком сконцентрированный на русской истории для западников. Слишком ненавидящий муз с харитами для запоздавших классицистов. И просто откровенно ненавидящий передовых людей, героев своего века. Ни с кем рядом не вставший. Немного сноб, одиночка, которому тесно в России — с консерваторами тесно и с либералами тесно.

Чтобы от этой тесноты убежать, он придумал себе собственную Древнюю Русь. В которой деспотам-царям с татарскими ухватками противостоят благородные рыцари-аристократы. Не было, конечно, никогда такой России — но трудно не вздрогнуть, читая, как Василий Шибанов, верный раб своего господина, вольнодумца Курбского, дерзит грозному Ивану, понимая, что смерть неизбежна и будет страшна. Дерзит, не обращая внимания на то, что грозный Иван давно уже пробил ему ногу посохом.

А вокруг — похожая на ад Москва, в описании которой уже слышится намек на страшную музыку ХХ века, на новый язык, которым русская поэзия еще только будет говорить:

В ответ властелину гудят терема,
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
Любимец звонит Иоаннов,
Отверженный Богом Басманов.

В конце концов, есть ли какая-то там настоящая Россия — вопрос открытый; любим мы России, которые для нас придумали сограждане, умевшие красиво расставлять слова. Толстой одну такую Россию изобрел — и, если хотя бы туристом в его Россию заскочить, можно оказаться в местах удивительных.

И этого, в общем, достаточно, чтобы оправдать пребывание огоньковского четырехтомника на интеллигентской книжной полке (она же — история русской литературы). Но в случае с Толстым пафосом не отделаешься, у нас еще не конец разговора. Сам-то он, надо думать, ценил «Князя Серебряного» и драматическую трилогию повыше, чем разные остроумные мелочи. Но что-то теперь кажется наивным, что-то скучным, а вот мелочи устаревать не хотят. Это ведь Толстой, напялив маску директора пробирной палатки Козьмы Пруткова, научил нас ценить абсурд. Ну не он один — но он по преимуществу, говорят специалисты. Толстой написал смешную, почти бесконечную (больше восьмидесяти строф) историю самоуничтожения русской свободы, известную как «История государства российского от Гостомысла до Тимашева»:

Ведь немцы тороваты,
Им ведом мрак и свет,
Земля ж у нас богата,
Порядка в ней лишь нет.

Усадьба Алексея Толстого под селом Красный Рог Брянской области, где 3 сентября 1967 года в сохранившемся флигеле был открыт литературно-мемориальный музей

Фото: nashbryansk.ru

Читатель въедливый может на шедевр наткнуться случайно, читая тексты, которые вовсе для чтения посторонними не предназначались. Например, письма: «Как не верить в так называемое сверхъестественное, когда не далее как на прошлой неделе был такой необыкновенный случай в наших краях, что, рассказывая вам его, я боюсь, что Вы и меня почтете лжецом? А именно: Орловской губернии, Трубчевского уезда в деревне Вшивой горке пойман был управляющим помещика Новососкина, из мещан Артемием Никифоровым — дикий генерал, в полной форме, в ботфортах и со знаком XXV-летней беспорочной службы. Он совсем отвык говорить, а только очень внятно командовал, и перед поимкой его крестьяне, выезжавшие в лес за дровами, замечали уже несколько дней сряду, что он на заре выходил на небольшую поляну токовать по случаю весны, причем распускал фалды мундира в виде павлиньего хвоста и, повертываясь направо и налево, что-то такое пел, но крестьяне не могут сказать, что именно, а различили только слова: „Славься, славься!” Один бессрочно отпускной, выезжавший также за дровами, утверждает, что генерал пел не „славься, славься!”, а просто разные пехотные сигналы. Полагают, что он зиму провел под корнем сосны, где найдены его испражнения, и думают, что он питался сосаньем ботфорт. Как бы то ни было, исправник Трубчевского уезда препроводил его при рапорте в город Орел. Какого он вероисповеданья — не могли дознаться. Один случай при его поимке возродил даже сомнение насчет его пола, а именно: когда его схватили, он снес яйцо величиною с обыкновенное гусиное, но с крапинами темно-кирпичного цвета. Яйцо в присутствии понятых положено под индейку, но еще не известно, что из него выйдет». Извините за длинную цитату, но она, пожалуй, стоит страниц, если не томов Салтыкова-Щедрина.

И совсем напоследок — что-то вроде теста. О нервном отношении графа к солнцу нашей поэзии уже поминалось. Кроме того, Толстой написал небольшой цикл поэтических комментариев к творениям классика — «Надписи на стихотворениях А. С. Пушкина». В финале Толстой цитирует «Царскосельскую статую»:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:
‎Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
И добавляет от себя:
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.

Прочтите это любому человеку, про которого хотите что-то понять. И если он улыбнется, кивнет понимающе: «мастер делал» — будьте спокойны. С этим человеком есть о чем поговорить. А вот если нет… Тогда аккуратно, стараясь не провоцировать этого опасного своей унылостью субъекта, идите прочь, постепенно ускоряя шаг.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.