Против ложного оптимизма

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу. 

Эрих Юрьевич Соловьев принадлежал к тому поколению советских философов в широком смысле слова (к этому определению я еще вернусь), которое вошло в жизнь и науку после Второй мировой войны. И которому предстояло перестроить советскую философию. Его современниками были Пиама Гайденко, Мераб Мамардашвили, Александр Огурцов — и кажется неслучайным, что у всех них была та самая небольшая разница в возрасте, которая позволяла сохранять живую традицию. Обрамляли это поколение — при всех их различиях — Эвальд Ильенков и Сергей Аверинцев. Столь разных мыслителей объединяло прежде всего время: во всем остальном они были слишком разными, и, к сожалению, они не создали сколь-нибудь единой научной школы. Но если уж говорить о каких-либо подразделениях, то Соловьев проходил по едва ли не самому влиятельному — по истории философии.

Практически с первых его работ проявилось важное отличие Соловьева от многих других историков философии. С соответствующими поправками его можно назвать одним из первых советских интеллектуальных историков, или историков идей. С одной стороны, он отходил от марксистской догмы в интерпретации истории философии. С другой — он воспринимал идеи как констелляции, способные изменить мир. Отсюда обостренное внимание Соловьева к историко-культурным контекстам — советские историки философии предыдущего поколения были почти лишены этого обостренного чувства хронотопа. И здесь, пожалуй, уместно сделать оговорку: сам Эрих Юрьевич называл себя не философом, но лишь историком философии. Это важное самоограничение стерлось после 1991 года, когда исчез какой-либо критерий для определения того, что такое «философ».

Экзистенциализм и научное познание. М.: Высшая школа, 1966

Соловьеву во многом повезло. Он стал одним из первых советских историков философии, кому открыли доступ к творчеству Мартина Хайдеггера. Конечно, он должен был описать его критически, однако гораздо более важным фактом стало само знакомство с его творчеством. (Отмечу, что тема первой встречи советских философов с Хайдеггером — одна из почти неисследованных, к сожалению.) Однако оно произошло, и самое удивительное в том, что Соловьев, — как и писавшая почти в одно время с ним Гайденко, — понятное дело, критиковавший Хайдеггера с марксистских позиций, смог разглядеть в нем тот потенциал тоталитаризма, который на Западе стал очевиден намного позже. При этом Гайденко и Соловьев практически сразу нащупали главный узел позднего творчества Хайдеггера: вопрос культуры в широком смысле. Вместе с тем Соловьев находил тут и свои собственные темы.

Единственная — и проложенная Соловьевым — возможная для советского исследователя не совсем критическая дорожка к Хайдеггеру вела через Сартра. Ведь если оба они приходили у нас по разряду экзистенциалистов, а Сартр являлся — хотя и с оговорками — другом Советского Союза, то можно было попытаться найти некое «зерно истины» и в творчестве немецкого философа. Таким образом, Соловьев стоял у истоков восприятия Хайдеггера как экзистенциалиста. Но, что важнее, он вернул экзистенциализму тот самый гуманизм, который пыталась отобрать у него советская идеология. Собственно, они расходились в одном пункте: экзистенциализму изначально было присуще трагическое мироощущение, в то время как послевоенному Советскому Союзу — (ложный) оптимизм. Соловьев тонко почувствовал и прекрасно передал эту дихотомию: в его изложении честность оказывалась на стороне экзистенциалистов, хотя трагическое мироощущение оставалось как будто единственным, что делало их неприемлемыми для советского режима 1950-х годов. Его экзистенциализм и правда был гуманизмом.

Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время. М.: Молодая гвардия, 1984

Следующая работа Соловьева стала для него важнейшей. Мартин Лютер советской историографии представлялся в полярной оптике: на первом этапе Реформации — как борец за социальную справедливость, на втором — едва ли не как религиозный обскурант (и лучшая советская книга о Реформации вообще была посвящена Мюнцеру — «Народная реформация Томаса Мюнцера» Моисея Смирина). Выходило так, что религиозный деятель уничтожил в Мартине Лютере потенциального революционера. Соловьев предложил радикально новую интерпретацию учения Лютера и всей Реформации в целом. По его мнению, Реформацию надо было воспринимать как совершенно новую историко-культурную эпоху, что в его трактовке оказывалось важнее даже нарождавшегося капитализма. Сложно не увидеть в этих идеях родство с интеллектуальными парадигмами Мишеля Фуко. Главное же, что Соловьев продвигал мысль, в которой был по-прежнему уверен: интеллектуальная история, история идей имеет преимущество перед разного рода трактовками «социально-экономических формаций».

Историко-культурная концепция, которой придерживался Соловьев, не стала господствующей: показательно, что его критиковали профессиональные историки, интуитивно распознавшие нападение на свою вотчину, — в том числе за отсутствие «метода». Они просто не знали, что делать с одной из первых советских работ по истории идей. Впрочем, книга была опубликована — и имела успех.

Прошлое толкует нас. Очерки по истории философии и культуры. М.: Политиздат, 1991

При этом в своих работах Соловьев уходил от интерпретации идей самих по себе. Его прежде всего интересовало их развитие в контексте истории и культуры или, выражаясь совсем по-марксистски, переход от теории к практике. Более того, Соловьев был одним из первых советских ученых-гуманитариев действительно широкого профиля, кто пытался — кстати, в точном соответствии с духом классического марксизма — связать историю идей с социальной историей. Академический сектор, которым он заведовал — социальной психологии и массовых движений, — по своему замыслу и задачам отстоял не так уж далеко, к примеру, от исследований социальной памяти Мориса Хальбвакса и от многих открытий французской школы «Анналов» (и кстати, все-таки пересекался собственно с историографией — в конце тех же 1970-х годов вышла в свет книга «Социальная психология и история» одного из самых «неудобных» советских историков, Бориса Поршнева). Вот только очевидно напрашивавшейся встречи между ними так и не случилось. 

И. Кант: взаимодополнительность морали и права. М.: Наука, 1993

В ту же канаву ложится его докторская диссертация (к слову — довольно поздняя, 1991 года, свидетельствующая скорее о поисках, чем о находках): «Эпоха ранних буржуазных революций и практическая философия Канта». Здесь перед нами опять интеллектуальная история, только как бы развернутая наоборот. Традиционно считалось, что в политическом фокусе философа из Кенигсберга прежде всего находилась французская революция. Соловьев же постарался обосновать другую точку зрения: политические (а отчасти исторические) взгляды Канта сформировались под воздействием разрозненных и часто противоречивых сведений о революциях в Нидерландах, Англии и английских колониях. А уже их он спроецировал на современные и поразившие его воображение события во Франции, на свой лад угадав, что они открывают радикально новый исторический этап.

В советское время историко-культурные концепции лежали далеко не в центре идеологических дискуссий, а после 1991 года определяющими стали уже совсем другие подходы. Но думается, что потери советской школы истории философии — одни из главных, понесенных российской наукой. Уход Эриха Соловьева — еще одна утрата на этом пути. И пока не ясно, восполнима ли она.