1. В возрасте 101 года в Сан-Франциско умер поэт Лоуренс Ферлингетти, один из последних битников. Свои переводы из Ферлингетти опубликовали Антон Нестеров и Дмитрий Кузьмин:
Управляя картонной машинкой без прав
на рубеже столетий
мой отец врезался в мою мать
отправившись отдохнуть на Кони-Айленд
Сперва они наблюдали друг за другом обедая
в близлежащем французском пансионе
потом он решил мгновенно и окончательно
что она предназначена для него
и отправился следом за ней
в парк развлечений этого вечера
а там стремительное столкновение
их эфемерной плоти поставленной на колёса
влепило их друг в друга навсегда
И теперь я на заднем сиденье
их вечности
всё тянусь обнять обоих
На Lithub слова благодарности Ферлингетти произносит Алисия Эббот: она пишет, что поэт казался ей и ее друзьям в Сан-Франциско бессмертным, что основанный им книжный магазин City Lights был и остается душой города (когда в прошлом году из-за пандемии объявили, что магазин может не открыться вновь, моментально была собрана большая сумма на возобновление его работы). Она рассказывает, как Ферлингетти защищал «Вопль» Гинзберга от обвинений в непристойности, как он экспериментировал с совмещением поэзии и джаза и поэтически осмыслял события своего времени, в том числе Вьетнамскую войну, гонку вооружений и убийство Сальвадора Альенде. «Голос в его стихах — голос „простого человека”, отображающий „народное” сознание Ферлингетти. <…> В результате он стал одним из самых читаемых поэтов Америки».
В The Guardian — большая статья Джеймса Кэмпбелла с пересказом биографии Ферлингетти. В The Paris Review с ним прощается Джон Фримен: он вспоминает празднование столетия поэта, на котором в City Lights, где всегда много молодежи, появились люди, которым было за 50, за 60, за 70, и пишет о стихах Ферлингетти: «Как и Уолт Уитмен, Ферлингетти предпочитает длинную, прозаизированную строку, но его „я” мягче, причудливей, не столь многословно. Он внезапно и как нельзя более вовремя обрывает строку, создавая интонацию нежности, удивления, скорби». В Slate Фред Каплан говорит о Ферлингетти как о «рок-звезде поэзии» — и рассказывает, как популярности поэта однажды позавидовала настоящая рок-звезда, в тексте не названная.
2. Еще одна потеря для мировой поэзии: в Швейцарии умер Филипп Жакоте, ему было 95 лет. В швейцарской Le Temps о поэте пишет Марион Граф: «Он был последним из великих авторов, возродивших поэзию на французском языке после войны… все его книги, даже траурные, — скорее ажурные шатры, чем кирпичные дома. С самого начала Жакоте вовлекает нас в живой разговор». Граф подчеркивает и важность переводческой работы Жакоте: он перевел на французский Гонгору, Гёльдерлина, Рильке, Музиля, Унгаретти, Мандельштама. «Несмотря на множество премий и призов, Жакоте всегда боялся превратиться в официальное лицо и знал, как „сохранять легкость”. Он мечтал о почти анонимной жизни, как у японских мастеров хайку… и эта жизнь поражает верностью своему делу, цельностью без разрывов». В России Жакоте много переводила Ольга Седакова; ее переводы можно прочесть здесь.
3. «Дискурс» публикует интервью Дианы Рахмановой с Кириллом Рябовым, выпустившим новый роман «Никто не вернется». Интервью — «в стиле опроса в дневничке»: писатель отвечает на вопросы вроде «Сможете описать самый приятный момент в вашей жизни?» и «Вы ломали какие-нибудь свои кости?». Получилось при этом замечательно, и книгу сразу хочется прочитать.
4. Несколько материалов ко дню рождения Григория Дашевского. «Арзамас» выпустил в своем приложении спецпроект: поэты, филологи и друзья Дашевского читают и комментируют его стихи — от самого первого написанного стихотворения (которое публикуется впервые) до предсмертного «Благодарю вас ширококрылые орлы…». Расшифровку комментариев Елены Пастернак, Сергея Гандлевского, Михаила Гронаса и Михаила Айзенберга можно прочитать на сайте.
На «Кольте» — видеозапись вечера памяти поэта в 2019 году в «Доме 12» и эссе Анны Наринской — может быть, самое личное из написанного о Дашевском: «Иногда мне кажется, что он вступил все-таки с болью в переговоры, впустил ее в свою жизнь. <…> В боли нет совсем ничего хорошего. Я думаю о том, как трудно такое сказать, если ты всегда живешь в ее присутствии. О том, как, вступив в отношения с собственной болью, оставаться трезвым и непреклонным по поводу боли других: в чужой боли, в боли другого никогда, ни под каким углом нет ничего хорошего».
5. Несколько обновлений «Просодии». Ирина Сурат выбирает и комментирует 10 ключевых стихотворений Мандельштама: от «Образ твой, мучительный и зыбкий…» до «К пустой земле невольно припадая…». Илья Чернышев к 200-летию со дня смерти Джона Китса говорит о пяти его стихотворениях в русских переводах (отметим, кстати, публикацию в The Guardian — о стихах Китса размышляют современные поэты). Антон Черный берет интервью у немецкого поэта Дурса Грюнбайна — о том, может ли поэзия предотвратить катастрофы (подобные бомбардировке Дрездена) и о собственном движении стихотворения: «Стихотворение всегда идет своими путями. Как однажды сказал Пауль Целан, оно столь же мало прислушивается к ангажированному „Налево!”, как и к эстетскому „Направо!” лирических техников. Оно говорит из-за горизонта собственной бесконечности, всегда в поисках некоего свода. С тех пор ничего не изменилось. Независимо от того, какие новые формы поэзии всплывают, в моем стихотворении всегда есть тоска по неизведанному, поверх развалин истории, поверх и прочь от этих руин».
Денис Безносов предлагает краткий очерк современной британской поэзии, захватывая и уже покойных авторов (Тед Хьюз), и пишущих ныне, — их стихи были и будут представлены в «Просодии» в рамках совместного проекта журнала и британского посольства. Владимир Козлов обсуждает с Виталием Лейбиным недавний сборник Тимура Кибирова и характеризует новые книги «милосердного маньериста» Виталия Пуханова, в том числе сборник «К Алёше», о котором нам доводилось писать. «…Дело не только в том, что современная поэзия чувствует себя едва ли не обязанной проблематизировать себя самое, но и в том, что это происходит в самом центре литературной жизни: Виталий Пуханов, в разных ролях и статусах, этому центру, безусловно, принадлежит, а потому имеет моральное право предложить цеху кривое зеркало, в котором можно рассмотреть мелкие и крупные сюжеты», — говорит Козлов.
6. На «Кольте» — эссе Натальи Громовой о дневниках Ольги Берггольц. Оно должно было стать предисловием к третьему тому дневников, издаваемых «Кучковым полем». «…Я получила свой текст, урезанный до пяти с половиной страниц и без каких-либо объяснений со стороны редакции. Все упоминания о тюрьмах, НКВД, сложностях с властью, алкоголизме героини были вырезаны. Забавно, что в самих дневниках Ольга Берггольц о своих драмах повествует обнаженнее и жестче, чем в представленном биографическом очерке», — рассказывает Громова. «Кольта» публикует текст в полном виде. Громова рассказывает в нем о трагическом пути, который привёл поэтессу к пониманию советской катастрофы (Берггольц пишет в дневнике о том, как были принесены бесчисленные жертвы ради осуществления «теории», а затем «политика сожрала теорию»), а затем к роли символа блокады и блокадной надежды. Этим символом Берггольц осталась в истории.
Громова не опускает никаких «неудобных» моментов биографии: ни лечения от алкоголизма и разрыва с Георгием Макогоненко в 1950-е, ни комсомольского поведения в 1930-е: «На многочисленных собраниях, в том числе и писательских, звучали сокрушительные заявления в адрес предполагаемых троцкистов: „Расстрелять, как бешеных собак!” Ольга Берггольц, к сожалению, тогда была на стороне тех, кто призывал к расстрелу». Вскоре арест, допросы, избиения и унижения пришлось узнать ей самой. «За время тюрьмы Ольга изменилась кардинально. Не было больше фанатичной коммунистки, оправдывавшей любые преступления власти высокой целью. В словах дневника — и растерянность, и ужас перед открывшимся новым знанием о стране, о людях, которым верила. Но главное — это понимание реальности, где каждый поступок имеет собственную ценность и предательство — это предательство, а ложь — это ложь, без всяких объяснений и оправданий». Но главным поворотом в судьбе Берггольц становится ее жизнь и работа в блокадном Ленинграде, в том числе возвращение туда из Москвы: «Вернувшись в блокадный Ленинград, Ольга Берггольц выбрала свою судьбу. Она больше не ждала ни постановлений, ни распоряжений. Теперь она делала то, что считала правильным. Ее целью стало то, чтобы живые ее слышали, а умершие — жили в памяти».
7. На «Годе литературы» — отрывок из вышедшей в «ЖЗЛ» биографии Астрид Линдгрен за авторством Биргит Данкерт. Здесь можно прочитать о создании двух, наверное, самых известных в России книг писательницы — «Пеппи Длинныйчулок» и «Карлсона, который живет на крыше». Данкерт пишет в том числе об обвинениях в расизме и колониализме, которые сопровождают третью часть «Пеппи» (про остров Веселию), и о популярности «Карлсона» в Советском Союзе: «Советские политики, с которыми общалась Астрид Линдгрен, говорили ей, что знакомы с книгой. В специализированной западной литературе высказывалось предположение, что фигура Карлсона воспринималась в советской системе как сатира на заносчивого партийного чиновника с безудержным самомнением». Удивительные предположения иногда высказываются в специализированной западной литературе.
8. Выходит новый роман Кадзуо Исигуро «Клара и Солнце». Англоязычный литературный интернет уже полон восторженных рецензий (порой, опять же, удивительных: «подобно нескольким другим великим писателям — Луизе Эрдрич, Достоевскому — он, почти по чистой случайности, один из лучших мастеров чистого детектива»). А в The New York Times Magazine вышла большая статья Джайлса Харви о писателе. Герои Исигуро, замечает Харви, часто плохо знают самих себя: лишь под занавес жизни они, как дворецкий в «Остатке дня», понимают, что наделали ужасных ошибок. Сам Исигуро, несмотря на признание и награды, в том числе Нобелевскую премию, постоянно спрашивает себя: «Что если я неправ?» Это чувство охватывало его и в 1983 году, на марше за ядерное разоружение, и на стокгольмской трибуне в 2017-м, когда писатель признался, что его мир, «цивилизованный, населенный ироничными и либерально мыслящими людьми», куда меньше, чем ему казалось, и прогресс гуманизма, в который он верил с детства, может быть всего лишь иллюзией. В этом новом мире, где гуманизму места почти не остается, разворачивается и действие «Клары и Солнца», главная героиня которого — робот, управляемый искусственным интеллектом, «механическая гувернантка в поисках должности» (уже этот факт заставляет сравнивать «Клару» с «Не отпускай меня»). «В „Кларе” распространение искусственного интеллекта породило вечно безработный класс, а это, в свою очередь, привело к массовым беспорядкам и репрессиям. В большинстве произведений об искусственном интеллекте… используется вековой страх, что рабы-машины восстанут и свергнут хозяев-людей. Исигуро смотрит на вещи и прагматичнее, и мрачнее. Клара и ей подобные не поднимают восстания. Они просто позволяют правительствам и корпорациям эффективнее контролировать людей». Исигуро — «романист, а не философ» (упомянем здесь к слову свежий текст Шеона Хана в The New Republic о том, почему прозе, в особенности фантастической, так сложно подружиться с философией), «и сила его книги — в умении наглядно показать, чем за такие масштабные изменения мира платят люди». Делается это с помощью одного из ярчайших прозаических приемов — остранения: на человеческие страдания, пытаясь вникнуть в их суть, смотрит робот.
Харви рассказывает о том, как Исигуро рос между двумя культурами — японской и британской; о семье писателя — в том числе о его дочери, молодой писательнице Наоми Исигуро, которая «не узнает отца ни в одном из его персонажей», за исключением ребенка из романа «Художник зыбкого мира». И тем не менее «трудно не провести параллель между детским опытом эмиграции и характерным для Исигуро выбором рассказчика-аутсайдера». В том числе речь и о понимании английской культуры: например, жена писателя Лорна Макдугалл, «его первый и главный читатель», прочитав первые страницы «Погребенного великана», сказала, что изысканные стилизованные диалоги просто «не работают» и нужно начинать все сначала. Исигуро послушался совета.
9. В The Los Angeles Times — рассказ об американском движении Undocupoets, правозащитной инициативе, помогающей поэтам без гражданства и документов. Чтобы быть поэтом, говорит газета, нужно подавать свои стихи на премии и гранты — а если ты не гражданин или резидент США, это почти невозможно. Например, так было с поэтом Хавьером Саморой, уроженцем Сальвадора: сейчас он обладатель степени MFA и автор публикаций в крупных изданиях, но невозможность участия в премиальном процессе как будто закрывала для него невидимые двери — и казалась оскорбительной. «Если эти люди, считающие себя авангардом либерального мышления, не понимают, что значит жить без документов, кто вообще это может понять?» В 2015 году Самора вместе с поэтами Кристофером Сото и Марсело Эрнандесом Кастильо основали движение Undocupoets и запустили петицию в поддержку поэтов без документов — поддержанную 400 писателями, редакторами, культуртрегерами и читателями.
Сото признается, что публиковать петицию было страшно: «Не разрушу ли я свою литературную карьеру в самом начале?» Вместо этого многие организации признали проблему: бюрократические критерии отбора смягчили Академия американских поэтов, фонд Poetry и другие видные институции. И все же «обитатели литературного мира знают, что исключают других, и реагируют, только если на них орать», — говорит Сото. В 2017-м Undocupoets учредили собственные небольшие стипендии, в том числе для поэтов из ЛГБТ-сообщества, а в этом году открыли партнерство с изданием Catapult, которое пригласит стипендиатов на шестинедельный мастер-класс. Многие авторы по-прежнему боятся подавать заявку на стипендию — особенно часто об этом говорили в годы Трампа, когда признание своего нелегального положения грозило крупными неприятностями. Undocupoets позволяет своим стипендиатам сохранять инкогнито.