Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Лекмановым Олегом Андершановичем либо касается деятельности иностранного агента Лекманова Олега Андершановича.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Ножками мотает, рожками бодает»
Николай Олейников родился 23 июля (4 августа) 1898 года в станице Каменская (сейчас город Каменск-Шахтинский Ростовской области) в семье потомственного казака. Свой настоящий день рождения он никогда не отмечал, предпочитая праздновать его 19 декабря, на Николу Зимнего. О детстве и юношестве поэта известно немного — поэт неохотно делился воспоминаниями. Многие современники свидетельствуют, что у Николая Макаровича были сложные отношения с отцом. Правда, сам Олейников об этих отношениях сообщал весьма разноречивые сведения — то говорил, что отец выгнал его из дома задолго до революции, то безо всякого стеснения заявлял, что убил родителя «на почве политических разногласий», то утверждал, что разошелся с ним «по причинам личного характера». Ближайший друг поэта, Евгений Шварц, писал в своем дневнике, что отец Олейникова был «страшен» настолько, что «сын не в силах был представить себе, что кто-нибудь может относиться к отцу иначе, чем с ненавистью и отвращением». Без особой радости рассказывал поэт и о своем казачьем происхождении. Николай Чуковский вспоминал:
«Он был весь пропитан ненавистью к казакам и всему казачьему. Он утверждал, что казаки — самые глупые и самые ленивые люди на свете <...> Казаки были антисемиты, и он стал юдофилом — с детства ближайшие друзья его и приятели его были евреями, и он не раз проповедовал мне, что евреи — умнейшие, благороднейшие, лучшие люди на свете».
Регулярное образование Олейников получил в Донецком окружном четырехклассном училище, затем учился в реальном, а в 1916 году поступил в Каменскую учительскую семинарию, которую не окончил. О последующих событиях поэт рассказывал писательнице Лидии Гинзбург:
«Юношей он [Олейников] ушел из донской казачьей семьи в Красную Армию. В дни наступления белых он, скрываясь, добрался до отчего дома. Но отец собственноручно выдал его белым, как отступника. Его избили до полусмерти и бросили в сарай с тем, чтобы утром расстрелять с партией пленных. Но он как-то уполз и на этот раз перебрался в другую станицу к деду. Дед оказался помягче и спрятал его. При первой возможности он опять ушел в Красную Армию».
«Собирай паяльники!»
В мае 1920 года Олейников вступил в РКП(б) и начал работать в каменской газете «Красный казак», а в 1921 году переехал в Бахмут, который в то время был центром Донецкой губернии и стал редактором газеты «Всероссийская кочегарка», где два года спустя познакомился со своим будущим другом и соавтором Евгением Шварцем.
В 1923 году Шварц и Олейников организовали журнал «Забой», в котором наряду с Михаилом Зощенко, Исааком Бабелем, Владимиром Маяковским и другими известными литераторами публиковались местные авторы — и далеко не все они были литературно одарены. Олейников, отличавшийся особой любовью к графоманским виршам, завел специальную тетрадку, куда записывал сочинения, похожие, например, на такие:
Что блага жизни в сравненьи с Надей,
С ее красноречием как артистки
С ее кудрями черных прядей
И с буферами пышной суфражистки,
Что всех чарует много лет —
Люблю я Надю как поэт.
Любительские стихи не раз вдохновляли самого Олейникова — в его лирике можно с легкостью отыскать наивную графоманскую эротику. Вот, например, отрывок из «Послания, бичующего ношение длинных платьев и юбок»:
Икра твоя роскошна,
Но есть ее нельзя.
Ее лишь трогать можно,
Безнравственно скользя.
Икра твоя гнездится
В хорошеньких ногах,
Под платьицем из ситца
Скрываясь, как монах.
Именно в редакции «Забоя» и «Всероссийской кочегарки» Шварц и Олейников превратились в «пару литературных неразлучников» и образовали творческий дуэт, фонтанирующий идеями, шутками и остротами. Вместе с ними работала писательница и переводчица Эстер Паперная, которая вспоминала:
«...оба они были щедро одарены чувством юмора, только проявляли его по-разному <...> Шварц был блестяще остроумен, Олейников — ядовито умен <...> Помню, был один спектакль из времен французской революции. Я изображала аристократическую девушку, а Шварц — старого преданного слугу. Он прибегал в испуге и дрожащим голосом говорил: „Мадемуазель, там пришли какие-то люди, они все без штанов. Это, наверное, санкюлоты!“ Потом появлялся Олейников в роли санкюлота. Он совершенно не считался со стилем эпохи и говорил бездарно и абсолютно невпопад: „Богатые, денег много... Ну, ничего, ничего, собирай паяльники!“ Тут не только зрители, но и артисты покатились со смеху. Шварц кричал на Олейникова, задыхаясь от смеха: „Тупица, гениальный тупица!“ Потом во всех спектаклях, на какую бы тему они ни были, Олейников играл один и тот же образ — появлялся некстати и говорил одну и ту же фразу: „Богатые, денег много... Ну, ничего, ничего, собирай паяльники!“ И спектакли от этого были безумно смешными».
Некоторые современники называли отношения Шварца и Олейникова «дружбой на всю жизнь», однако на деле все было не так гладко. Как видно из поздних воспоминаний Шварца, Николай Макарович обладал непростым характером:
«Олейников брызгал во врага, в самые незащищенные места его, серной кислотой. И ходил его очередной враг, сам того не подозревая, изуродованным <...> И я был облит серной кислотой»
Они были очень разными людьми, что, видимо, и вызывало их многочисленные конфликты. В воспоминаниях театрального критика и писательницы Лидии Жуковой Шварц предстает лирическим персонажем, вечно ищущим свое призвание. Шута и балагура Олейникова эти поиски ничуть не беспокоили:
«Шварцу хотелось стать писателем, и он всегда мучился, писатель ли он. Он был интеллигент. А у Олейникова этих комплексов не было — он жил как природа. И то, что они были такие разные, рождало невидимую простому глазу конфронтацию».
«Человек ничему не хочет учиться»
В 1925 году Олейников получил направление в газету «Ленинградская правда». Вероятно, этому поспособствовал Шварц, который вернулся в северную столицу зимой 1923 года. Символическим актом прощания поэта с донским казачеством стала издевательская шутка над доверчивым председателем одного из местных сельсоветов. Николай Чуковский вспоминал, как Олейников показал ему справку, которая гласила:
«Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый. Дана для поступления в академию Художеств».
В справке стояла печать и подпись председателя сельсовета. По словам Чуковского, Олейников «вытребовал эту справку в сельсовете, уверив председателя, что в Академию Художеств принимают только красивых».
Николай Макарович устроился на работу в детский журнал «Новый Робинзон», который издавался при «Ленинградской правде». Одним из создателей и главным идеологом издания был Самуил Маршак. В «Робинзоне» работали его талантливые ставленники и соратники: Борис Житков, Виталий Бианки, а также родной брат Маршака, Илья Яковлевич Маршак. Однако там Олейников проработал недолго — издание закрылось в конце 1925 года. В начале 1926 года ядро редакции журнала трансформировалось в ленинградский Детский отдел Госиздата. Его главной заботой на первых порах стал серийный сборник произведений для детей «Советские ребята», где печатались Бианки, Житков и Шварц, а также участники литературного объединения «Серапионовы братья» — Николай Тихонов, Вениамин Каверин, Илья Груздев. Но душой всего предприятия и едва ли не основным вкладчиком всех выпусков сборника был Николай Олейников. Для первого выпуска он подготовил подборку воспоминаний пионеров о похоронах Ленина, а также раздел «Клуб читателей» (Олейников вел его под псевдонимом «Зав. Клубом Макар Свирепый»), распадающийся на подразделы «Клубная беседа», «КУР („Клуб Умных Ребят“ — задачи, загадки, головоломки)», «Почтовый ящик» и «Литкружок (стихи и рассказы читателей)».
На «Литкружке» стоит остановиться в отдельно. В первом выпуске журнала были помещены стихи и рассказы пионеров и школьников, которые публиковались с указанием имени автора и города проживания. Интересное совпадение: одно из писем пришло в редакцию из Каменска, второе — из Бахмута, то есть, скорее всего, настоящими авторами этих произведений были Олейников и Шварц. По крайней мере, одно из них точно принадлежит Николаю Макаровичу. Вспомним графоманскую тетрадку поэта, куда он записывал самодеятельную поэзию читателей «Забоя». Там встречаются такие строки:
Когда мне было лет семнадцать,
Любил я девушку одну.
Когда мне стало лет под двадцать
Я прислонил к себе другу
А вот что прислал в «Литкружок» некий Василий Панов:
Когда мне было лет двенадцать,
Я в школу поступил одну;
Когда мне стало лет тринадцать
Перевели меня в другу
Также в первом выпуске «Советских ребят» началась публикация серии олейниковских очерков «НОЖ (Научная Организация Жизни) пионера», где автор давал читателям разные полезные советы. Как правило, текст начинался с постановки проблемы:
«По-настоящему человек не умеет ничего делать. Так, например, человек не умеет есть. Он хватает большие куски пищи и отправляет их в рот, не пережевывая, глотает огромные комки пищи, которые с трудом протискиваются в желудок. Там непрожеванная еда оседает камнем».
Или:
«Человек неправильно живет оттого, что ничему не учится. Каждый знает, что такое простуда и как ее избежать. Однако простуживаются люди постоянно. Человек ничему не хочет учиться».
Далее следовали рецепты спасения человека из безнадежных жизненных ситуаций. Хорошее представление об этих рецептах дают названия последующих главок очерка: «Организуй сам себя», «Работай по плану», почти ленинское «С чего начать» и, наконец, «Начинать надо с пустяков».
Вероятно, именно работа в детских журналах подтолкнула Олейникова к «взрослой» поэзии. В 1927 году он написал знаменитого «Карася» — стихотворение, которому на долгие годы суждено было стать одной из визитных карточек поэта:
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
<...>
Злые люди взяли
Рыбку из сетей,
На плиту послали
Просто, без затей.
Ножиком вспороли,
Вырвали кишки,
Посолили солью,
Всыпали муки...
Именно «Карася» Олейникову чаще всего заказывали для публичного чтения.
Здесь же стоит упомянуть олейниковского «Таракана». Стихотворение это написано много позже — в 1934 году, но отличается той же сострадательно-иронической тональностью:
Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане
И теперь он казни ждет.
Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.
Вообще, насекомые возникали в стихотворениях Олейникова нередко. Среди своих коллег, например Хармса и Заболоцкого, которые тоже писали стихи о шестилапых, Олейников выделялся тем, что действительно увлекался энтомологией, изучал насекомых по книгам и даже, согласно некоторым источникам, собирал коллекцию жуков.
«Чиж-паралитик, чиж-сифилитик...»
Весна, лето и осень 1927 года прошли для Олейникова под знаком новой дружбы — с членами литературного содружества ОБЭРИУ. С каждым из новых приятелей поэт выстроил особые взаимоотношения: Якову Друскину покровительствовал в занятиях математикой, с Леонидом Липавским вел долгие беседы на научные и околонаучные темы, над Николаем Заболоцким часто посмеивался, называя его Фомой Опискиным. Введенский, на пару с которым Олейников часто увивался за дамами, жаловался на своего друга:
«Недавно мы с Н.М. ухаживали в одной комнате за двумя. Только я стал целовать в полумраке свою в шею и уши, раздался отчетливый голос Н[иколая] М[акаровича]: „Что, брат, уши грызешь?“. И потом все время вмешивался с вопросами о том, как идут дела, и с советами. Это было мучение».
Ситуация с дамами выглядит довольно безобидно по сравнению с позорной экзекуцией, которую Олейников устроил однажды Введенскому. Николай Харджиев вспоминал, как Николай Макарович предложил однажды приятелю сыграть в карты «на желание» — потерпевший поражение должен был беспрекословно подчиниться решению выигравшего. Введенский, будучи заядлым картежником, согласился. Неожиданно для себя он проиграл Олейникову, который, как считалось, никогда не брал в руки карт. Победитель забрал у соперника пиджак, вооружился большими ножницами и изрезал его на тонкие ленты. Когда унизительная сцена закончилась, Введенский встал и, не глядя на онемевших свидетелей происходящего, ушел.
Дружба Олейникова и Хармса миновала различные стадии. Начавшись с горячего взаимного интереса, к 1930-м годам она переродилась в «скорее приятельство». «Я уважаю Н[иколая] М[акаровича], а Н[иколая] А[лексеевича Заболоцкого] и А[лександра] В[веденского] люблю. Так, за больным Н.М. я, наверное, не стал бы ухаживать, а за теми стал», — говорил Хармс в 1934 году об Олейникове Леониду Липавскому. А 9 января 1935 года возмущенный по неизвестному поводу Хармс записал в дневнике: «Противно зависеть от настроения зазнавшегося хама Олейникова. Этот лабазник еще пробует не замечать».
Писатель Исай Рахтанов в своих мемуарах рассказывал об обидной шутке Николая Олейникова над Даниилом Хармсом. В 1930 году для первого номера журнала «Чиж» Маршак и Хармс написали песню о веселых чижах, посвященную Шестому ленинградскому детдому:
Жили в квартире
Сорок четыре,
Сорок четыре веселых чижа:
Чиж — судомойка,
Чиж — поломойка,
Чиж — огородник
Чиж водовоз...
Олейников сочинил пародию на это стихотворение:
Жили в квартире
Сорок четыре,
Сорок четыре печальных чижа:
Чиж — паралитик,
Чиж — сифилитик,
Чиж — параноик,
Чиж — идиот!
Остроумия приятеля Даниил Иванович не оценил. «Хармс не нашел быстрого ответа, человек это был очень ранимый», — вспоминал Рахтанов.
В 1928 году Олейников женился. Его избранницей стала Лариса Александровна Дорошко, которая была младше мужа на 8 лет. Они встретились на заводе, где Николай Макарович выступал перед пионерами. В толпе он заметил будущую супругу — тогда еще совсем юную пионервожатую. Лидия Жукова писала об их совместной жизни:
«...потянуло нашего покорителя сердец к ее неведению, доверчивости, детскости <...> Ларисе, „Раре“, как он ее называл, пришлось учиться терпению. „Макар Свирепый“ был нелегкий муж <...> В нем жил бродяга, и он частенько оставлял Рарочку одну. В круг его дружков-художников она не допускалась. И не смела задавать никаких вопросов. „Коля так брезглив, — говаривала она, — что я спокойна. Женщины его не интересуют“. Она ошибалась. Женщины его очень интересовали».
Женщины действительно «очень интересовали» Олейникова. После женитьбы его поведение никак не изменилось. Жена художника Натана Альтмана, Ирина Щеголева, рассказывала:
«Помню, мы сидели в номере у Рины Зеленой... Рина ушла спать, у нее был концерт на следующий день... И вдруг, посреди болтовни, он бросился на меня... как пума!.. И мы свалились под стол. После короткой борьбы я вырвалась, вскочила на ноги и заорала: „Вы что?! С ума сошли?..“ А он отвечает, вставая и отряхиваясь: „А вы что?! Шуток не понимаете?“»
Николай Макарович обладал довольно оригинальным взглядом на семейную жизнь. «Надо быть женатым, то есть жить вместе, — говорил он Лидии Гинзбург. — Иначе приходится каждый день начинать сначала. Начинать — стыдно. Но главное, надо быть женатым потому, что страшно просыпаться в комнате одному».
В год женитьбы поэта произошло еще одно знаменательное событие, обозначившее важную веху не только в личной биографии Николая Олейникова, но и во всей истории детской литературы советского времени. В 1928-м вышел первый номер журнала «Еж» («Ежемесячный журнал»), который начал выходить под эгидой детского отдела ленинградского Госиздата. Формально журналом руководил Самуил Маршак, однако на деле «хозяевами» издания были Николай Олейников и Евгений Шварц. Именно эти двое придали всей деятельности «Ежа» характер нескончаемой веселой игры. Почти все литераторы, имевшие отношение к созданию журнала, впоследствии вспоминали о работе над ним охотно и с удовольствием. Например, Ираклий Андроников рассказывал:
«В 12 часов являлись все члены редколлегии, садились вокруг стола, который занимал почти всю комнату, и уславливались, на какую тему будут писать. Каждый, закрывая рукой писал свое, хохотал, писал, потом бросал это направо. Слева получал лист, хохотал еще громче, прибавлял свое, бросал направо, слева получал лист... Когда все листы обходили стол, читали все варианты, умирали со смеху, выбирали лучший вариант, и все начинали его обрабатывать. Придут художники, оставят картинки — и остаются. Придут поэты, оставят стихи — и тоже остаются. Вот уже окончен рабочий день, в коридорах темнота, а у нас свет, хохот и словно праздник».
По-видимому, результатом такой коллективной работы стал, в частности, большой материал «Путешествие Ежа», напечатанный в 6-м номере за 1929 год. Он состоит из отдельных кусочков, которые стилистически неоднородны и даже набраны разными шрифтами. Вот, например, «Прощальная речь собаки Пулемет»:
Ау-ау-ау! Вав-вав-вав!
Вау-у-у-у-у-у-у-у-у!
Ваи-и-и-и-и-и-и-и-и!
Хххррр... хррр... хррр...!
Вау! вау! вау!
В 11-м номере за 1928 год был помещен портрет Олейникова на лошади в образе Макара Свирепого. Далее следовал рекламный текст и олейниковское стихотворение:
Кто я такой? Вопрос нелепый!
Я — верховой Макар Свирепый...
Наиболее весомый вклад в успех «Ежа» внесли обэриуты. Не только на страницах, но даже на задней обложке журнала в 1928—1929 годах регулярно появлялись написанные Хармсом стихотворения, рассказы, подписи к картинкам и виртуозная стихотворная реклама. Также в «Еже» под псевдонимом «Яков Миллер» и под собственной фамилией печаталась детская проза Николая Заболоцкого, публиковались стихи для детей Александра Введенского и Юрия Владимирова. Николай Олейников на первых порах печатался в «Еже» очень часто, но уже в 1929 году его авторская активность на страницах журнала была сведена на нет — точнее, почти вся она была направлена на создание образа Макара Свирепого. Также на страницах «Ежа» действовал Колька Свирепый, «племянник Макара Свирепого, ученик класса „Б“».
Олейников остался в ОБЭРИУ «оглашенным» (как его однажды назвал в своем дневнике Даниил Хармс), но не крестившимся в обэриутскую веру. Однако поэт-обэриут Игорь Бехтерев в одном из своих поздних интервью утверждал иное:
«...я свидетель и участник того собрания — а у нас периодически проходили организационные собрания, — на котором решался вопрос: принять Олейникова в объединение или нет. Он даже написал заявление о приеме, полушуточное, правда, но мы рассматривали его со всей серьезностью <...> Он говорил: „Вы еще увидите, какие я буду писать стихи!“ Человек он был очень одаренный, и мы его единогласно приняли <...> Таким образом, Олейников все же был обэриутом и был участником нашей декларации, которая впоследствии затерялась».
С января 1930 года в пару к «Ежу» начал выходить «ежемесячный журнал для детей младшего возраста „Чиж“ („Чрезвычайно Интересный Журнал“), редакторами которого стали те же Олейников и Шварц. Рабочая атмосфера в „Чиже“ оставалась такой же веселой. Эстер Паперная вспоминала:
„На подоконнике стоит Евгений Шварц, завернутый в скатерть со стола, как статуя в тоге, и читает громким, „медным голосом“:
Когда могущая зима
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины... —
в общем, весь монолог Председателя из „Пира во время чумы“, — а Олейников под эту как бы музыку танцует „Умирающего лебедя“. И только после этого начинался рабочий день».
Атмосфера всеобщего веселья легко переливалась в рассказы, стихи и очерки. Чтобы журнал не сочли «безыдейным», в каждом выпуске публиковались всевозможные пропагандистские материалы — «Ленин маленький», «Народы СССР», «Как я узнал имя Ленин» и прочее в том же духе.
Верность советской идеологии не спасла журналы от нападок критиков, ведь на фоне других изданий «Еж» и «Чиж» казались слишком легкомысленными. «Сумев собрать вокруг себя достаточно сил, сумев привлечь квалифицированных работников... „Еж“ не сумел все-таки объединить эти силы, охватить их общей идейной волной, создать общую идейную атмосферу, — писала в 1930 году в журнале „Печать и революция“ некая С. Марголина. — В „Еже“ могут вдруг выскочить такие безвкусицы, как „Новые приключения Макара Свирепого“».
«Раздвоенное жало классового врага тянется к детским мозгам»
10 декабря 1931 года в Ленинграде внезапно арестовали нескольких ленинградских литераторов, трое из которых — Даниил Хармс, Александр Введенский и Ираклий Андроников — были ближайшими сотрудниками и друзьями Олейникова. Андроникова освободили «за отсутствием состава преступления», остальных взяли «в разработку». Задержанным инкриминировалось вредительство в области детской литературы. 11 декабря 1931 года под давлением следствия Хармс показал на допросе:
«В силу своих политических убеждений и литературной платформы мы сознательно привносили в область детской литературы политически враждебные современности идеи, вредили делу советского воспитания подрастающего поколения. Наша заумь... является контрреволюционной в современных условиях».
На следующий день похожие показания были выбиты из Введенского. Кроме того, 15 декабря 1931 года он предоставил следователю компромат на Олейникова:
«Олейников — редактор „Ежа“ — относился чрезвычайно положительно ко всему нашему творчеству в целом, в том числе и к прямо контрреволюционным заумным нашим произведениям для взрослых <...> Я слышал, что Олейников проявлял повышенный интерес к Троцкому...»
Тогда Хармс с Введенским отделались относительно легкими приговорами — высылкой на несколько месяцев из Ленинграда. В жерновах советской карательной машины они, как и Олейников, окажутся через несколько лет.
В феврале 1932-го некто Тих. Холодный (псевдоним малопопулярного пролетарского поэта из Ставрополя Тихона Беляева) в журнале «Локаф» обрушился на Олейникова с жесткой критикой. Причиной недовольства стала книга о Гражданской войне «Танки и санки»:
«Более наглой, неуклюжей попытки исказить представление о тех героических днях, более нахальной клеветы на партию, на рабочий класс и его вождей мы еще нигде не видели... Раздвоенное жало классового врага тянется к детским мозгам, каждой строчкой соча свой яд. Подлинный герой рассказа, хотя Олейников это и пытается маскировать, есть белый генерал Семиколенов <...> Играйте в солдатики, Олейников, но не трогайте Красную Армию».
В то время как цензура продолжала терзать придирками журналы «Чиж» и «Еж», Николай Макарович пытался пробить в печать свои взрослые стихи. «Муха», «Служение науке» и «Хвала изобретателям», появившиеся в 10-м номере журнала «Тридцать дней» за 1934 год, успеха не снискали. В статье «Поэт и муха», опубликованной в «Литературной газете», стихи Олейникова обругал критик Анатолий Тарасенков:
«В игрушечном мире, созданном в трех стихах Олейникова, становится холодно, ибо „веселье“ поэта — искусственно, оно не рождается, как у боевых советских поэтов, оптимистическим мировоззрением и мироощущением поэта, а несет собой все разъедающий цинический скепсис».
Больше Николай Макарович не предпринимал попыток опубликовать свои вещи для взрослых. Его стихотворения начнут печатать только спустя несколько десятилетий после смерти поэта: сначала некоторые из них просочатся в журналы и альманахи, разойдутся в самиздате, а после перестройки сложатся, наконец, в полноценное издание и даже будут положены на музыку.
После неудачной публикации Олейников предпринял попытку найти другой источник дохода (тем более что в 1936 году журнал «Еж» был закрыт) и заняться развлекательным детским кино. Вместе с Евгением Шварцем он написал серию киносценариев, по которым было поставлено два фильма про девочку Леночку с актрисой Яниной Жеймо (будущей Золушкой из фильма Натальи Кошеверовой) в главной роли: «Разбудите Леночку» (1934) и «Леночка и виноград» (1935). Фильмы получили положительную оценку ряда критиков, однако большой популярностью не пользовались.
«Чувствую я себя хорошо, все время думаю о вас»
В 1935 году терпение товарищей Олейникова по партии лопнуло. 2 января поэта вызвали на Открытое заседание комиссии по чистке коллектива ВКП(б) «Союзфото», где ему предъявили обвинения, среди которых были такие:
«От парторганизации оторван, среди своих друзей коммунистов не имеет, за 2 м[есяца] пребывания в н/парткоме, абсолютно не проявил себя к[а]к активный член партии. Среди своих друзей имел Соколова, Хармса и Введенского, все трое органами НКВД высылались из Ленинграда. На партсобрании, где ему были предъявлены обвинения, сначала не хотел, а потом не сумел дать объяснений».
Чтобы не быть исключенным из партии, поэту пришлось униженно оправдываться. Из его письменных «показаний»:
«Глубокий стыд, чувство озлобления против самого себя охватывает меня каждый раз, когда я начинаю вспоминать ту или иную строчку из своих стихов <...> Но я прошу дать мне возможность исправиться и загладить свои ошибки настоящей творческой работой, достойной коммуниста <...> Вне рядов партии я не мыслю своего существования. Я не хочу думать о себе, что я вконец разложившийся и чуждый для партии человек».
Свою недостаточную активность как коммуниста поэт, скорее всего, неправдиво, объяснил болезнью, а для пущей убедительности даже сообщил, что «врачи предполагают делать операцию мозга». В этот раз все обошлось: Олейникова не исключили из партии, ограничившись строгим выговором.
Яков Друскин однажды записал в своем дневнике: «Олейников несколько раз видел во сне, что умирал, и говорит, что приближение смерти страшно, когда же кровь начинает вытекать из вен, уже не страшно и умереть легко». Увы, «легко» умереть Олейникову не было суждено.
В 1937 году поэт стал часто ездить в Москву по делам нового журнала «Сверчок», который он задумал издавать. Среди художников журнала были такие мастера книжной иллюстрации, как Иван Билибин, Владимир Конашевич, Владимир Лебедев и другие замечательные художники. «Олейников очень его [журнал] любил, нянчился с ним, всюду таскал его за собой, сам что-то клеил, верстал, сочинял», — вспоминала Лидия Жукова. Одновременно он продолжал быть редактором «Чижа», где все так же печатались стихи, проза и переводы обэриутов.
И «Сверчок», и «Чиж» в 1937 году подверглись суровой критике. В мае 1937 года журнал «Детская литература» писал о «Сверчке»:
«Нечего говорить, что люди на рисунках „Сверчка“ представлены в виде уродливых дегенератов <...> Нам нужен веселый детский журнал. Но этот журнал должен быть содержательным, отвечать запросам детей, освещать их настоящую жизнь, и не проходить мимо событий сегодняшнего дня. „Сверчок“ пока нисколько не похож на такой журнал».
В апреле 1937 года в той же «Детской литературе» ругали «Чижа»:
«Детям нужно раскрыть во всем величии дела их великой родины, показать вождей народа, лучших людей нашей страны. Конкретно показать страну, перестроившую жизнь народа, страну, в которой сталинская Конституция явилась законодательным оформлением социалистического строя <...> Журналу нужна серьезная коренная перестройка в этом направлении».
Все было против Олейникова: и его дружба с обэриутами, и давние показания Введенского с Андрониковым, и упоминание в олейниковских рассказах Троцкого, и даже то, что долгое время помогало ему уверенно держаться на плаву, — участие в Гражданской войне и членство в коммунистической партии. Кроме того, несмотря на свою скрытность, даже в период Большого террора поэт не мог отказать себе в удовольствии поглумиться над смешным и спародировать абсурдное. Из мемуаров Лидии Жуковой:
«Олейников стал ходить к нам чуть ли не каждый день <...> они с Митей [Дмитрий Жуков, супруг Лидии] тихо пили и пели. Тогда Сталин изрек свое бессмертное: „Дело чести, дело славы, дело доблести и геройства“. И вот они тянули эти слова под „Эй, ухнем!“, протяжно, умильно, уже захмелевшие, на лицах розовые пятна, размягченные: один хмыкнет, другой ухмыльнется. „Герой...ства! Э-э-э-х“...»
Николай Харджиев так вспоминал о последней встрече с поэтом:
«Никогда не забуду нашу последнюю встречу незадолго до его ареста. Он шел мне навстречу с каким-то человеком, тот отступил в сторону, а Олейников подошел ко мне и сказал: „Наступает ужасное время“, — и очень скоро его арестовали».
На рассвете 20 июля Николай Макарович был арестован. Двоюродный брат Евгения Шварца, Антон Шварц, вспоминал, как в то утро он встретил Олейникова в сопровождении сотрудников НКВД:
«Я вышел рано утром и встретил Николая на Итальянской. Он шел спокойный, в сопровождении двух мужчин.
Я спросил его:
— Как дела, Коля?
Он сказал:
— Жизнь, Тоня, прекрасна!
И только тут я понял...»
Показания против Олейникова на допросе давал Дмитрий Жуков — тот самый, с которым поэт пародировал речь Сталина на кухне:
«Когда Олейников достаточно меня прощупал и убедился, что я остаюсь на старых троцкистских позициях <...> он меня проинформировал о существовании подпольной троцкистской организации, участники которой ведут активную борьбу со Сталинским руководством ВКП(б). Олейников предложил мне вступить в эту организацию и включиться в активную контрреволюционную работу».
Олейников категорически отрицал свое участие в контрреволюционном заговоре. Ему устроили очную ставку с Жуковым, но и тогда он не признал своей вины. Однако далее на том же допросе, после того как Жукова увели, Олейников неожиданно признался во всех инкриминируемых ему преступлениях — вероятно, благодаря «особым методам воздействия». В отличие от многих его арестованных друзей, поэт не потянул за собой никого из своих знакомых.
В начале августа, между вторым и третьим допросами, Олейников получил разрешение передать домой со следователем короткую записку. Он написал жене:
«Дорогие мои Рарочка и Сашенька, целую вас, посылаю вам привет. Рарочка, чувствую я себя хорошо, все время думаю о вас. Наверное, Сашенька говорит уже хорошо, а ходит еще лучше. Рарочка, если можешь, то приготовь и передай мне следующее: белье, носки, одеяло (легкое), подушку маленькую, полотенце, мыло (туалетное и хозяйственное), зубную щетку, зубной порошок, пальто и несколько маленьких мешочков (для сахара-песка, рафинада и т. д.) и, наконец, простыню. Коля. 2 августа 1937 г.».
Участников многочисленных собраний писательских организаций, проводившихся летом и осенью 1937 года, настойчиво призывали к отречению от арестованных коллег и осуждению их как злостных вредителей. К ответу потребовали и Евгения Шварца, который позже писал:
«Единственное, что я сказал: „Олейников был человеком скрытным. То, что он оказался врагом народа, для меня полная неожиданность“. После этого спрашивали меня, как я с ним подружился. Где. И так далее. Так как ничего порочащего Олейникова не обнаружилось, то наивный Зельтцер, драматург, желая помочь моей неопытности, подсказал: „Ты, Женя, расскажи, как он вредил в кино, почему ваши картины не имели успеха“. Но и тут я ответил, что успех и неуспех в кино невозможно объяснить вредительством».
15 ноября в деле Николая Олейникова была поставлена точка. Дмитрий Жуков дал показания, которыми подписал смертный приговор и себе, и своему другу:
«На одной из моих встреч с Олейниковым он мне сообщил, что контрреволюционная троцкистская организация, участниками которой мы являлись, установила контакт с японской разведкой и в целях обеспечения победы японской армии в предстоящей войне Японии с СССР проводит шпионскую работу по сбору сведений об оборонной мощи и политико-экономическом состоянии СССР».
Николай Олейников был расстрелян 24 ноября 1937 года. За год до своей гибели он написал пророческое стихотворение, в котором от прежнего его веселья и ерничества не осталось и следа:
Птичка безрассудная
С беленькими перьями,
Что ты все хлопочешь,
Для кого стараешься?
Почему так жалобно
Песенку поешь?
Почему не плачешь ты
И не улыбаешься?
Для чего страдаешь ты,
Для чего живешь?
Ничего не знаешь ты, —
Да и знать не надо.
Все равно погибнешь ты
Так же, как и я.