Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Героя этого очерка сближает с героиней нашей рубрики Софьей Парнок то обстоятельство, что оба они широкому читателю известны как персонажи биографии Марины Цветаевой. Впрочем, одно стихотворение Чурилина вроде бы на слуху — «Конец Кикапу». Но масштаб и значение его творчества осознается только профессионалами, и единственное собрание, изданное в 2012 году в двух томах издательством «Гилея», изменило положение лишь в небольшой степени.
В цветаевском доме Чурилин появился в 1916 году. Анастасия Цветаева, сестра Марины, вспоминает об этом так: «...Человек в убогом пиджачке, в заношенной рубашке, черноволосый и — не смуглый, нет — сожженный. Его глаза в кольце темных воспаленных век казались черными, как ночь, а были зелено-серые... Он читал свои стихи одержимым голосом, брал за руки, глядел непередаваемым взглядом: рассказывал о своем детстве — о матери, которую любил страстно и страдальчески, об отце-трактирщике».
Итак, для начала: Тихон Васильевич Чурилин в самом деле родился родился 5 (7) мая 1885 в Лебедяни в семье трактирщика. Биологическим отцом его был, однако, провизор Александр Тицнер, вскоре Лебедянь покинувший и о существовании сына, возможно, и не знавший. По воспоминаниям самого Чурилина, «с детства дразнили: жид, Александрыч, у-у-у!!». Трудно сказать, не сгущает ли поэт краски — по другим сведениям, он узнал о своей незаконнорожденности взрослым. В любом случае детство было невеселым. Мать умерла, когда сыну было девять — от сифилиса («доведенная 53-летним мужем-импотентом до нимфомании, стала разгульно пить и отдаваться направо, налево, вдоль и поперек всем в городе»). В повести «Тяпкатань» (1935) Чурилин в присущей ему радикально-модернистской стилистике описывает утробные лебедянские нравы. Сам он рос совсем иным: по собственному свидетельству, «с 4 лет читал, с 7 писал, с 3 влюблялся». С девяти лет Тихон прислуживал в церкви, а в двенадцать стал атеистом. В том же возрасте, гимназистом четвертого класса, начинает печататься в местной газете. Играет в любительских спектаклях, знакомится с молодым Мейерхольдом... Способный подросток, и — странный, «нервный на 5000 ампер». Одиночество в мещанской среде и особенности его положения (о которых мы писали выше) — все это не способствовало уравновешенности. Образ несчастной матери постепенно мифологизировался в его сознании. Свою «чувствительность к звуку и ритму, к слову» Чурилин связывал с ее наследством.
В год, когда начали выходить «Весы», главный символистский журнал России, Тихон Чурилин закончил гимназию и уехал из Лебедяни сперва в Саратов, потом в Москву. В литературные круги он попадает не сразу (только в 1908 году одно его стихотворение было напечатано и где — в обывательской «Ниве»), но читает много и испытывает сильнейшее воздействие «нового искусства». В это время как раз начинается революция 1905 года, и Тихон, с отрочества, по собственному утверждению, связанный с эсерами, эсдеками и анархо-коммунистами, участвует в каких-то политических акциях. В Москве он учится — сперва в Университете, потом в Коммерческом институте. На какие средства — неясно (официальный отец его в 1905-м умер). Как будто в это время он был женат (неизвестно на ком). В 1908 году начинаются строгие столыпинские времена, и Чурилин, видимо опасаясь наказания за свои скромные революционные подвиги, совершает «полупобег» за границу, посещает Париж, Берлин, Лозанну; через год возвращается в Россию, где немедленно приглашается для беседы (скорее всего, профилактической) в Охранное отделение. И тут-то происходит роковое событие в жизни Чурилина: он «оскорбляет жандармского офицера», подвергается аресту, а затем, поскольку его поведение, вероятно, вызывает вопросы, — судебно-медицинской экспертизе и в итоге направляется на принудительное лечение.
В психиатрической больнице Чурилин провел два или три года. Одним из эпизодов этого пребывания была голодовка и «кормление через зонд». В 1912 году он выходит на свободу и (не пытаясь уже заниматься политикой) вновь погружается в литературно-художественный мир. Каким-то образом знакомится с художниками группы «Ослиный хвост» (Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой) и с футуристами-гилейцами (Хлебниковым и Крученых) — но в «Гилею» не вступает. Он вообще не склонен, как гилейцы, противопоставлять себя мэтрам — напротив, он отправляет стихи Блоку и Брюсову, но не получает устраивающего его ответа.
Наконец в 1915 году с иллюстрациями Гончаровой выходит первая и главная книга Чурилина — «Весна после смерти». Сюжет ее — воскрешение после «духовной смерти», пребывания в доме умалишенных. Правда, в книгу вошли и стихи, написанные до ареста. Этот цикл посвящен памяти Надежды Львовой — хотя неизвестно, был ли Чурилин знаком с этой поэтессой, которая, как и он, участвовала в революционных кружках, а потом стала любовницей Брюсова и покончила с собой в 1913 году (что стало одним из звеньев целой череды скандальных литературных самоубийств 1911–1916 годов). Эти стихи более традиционны — хотя и в них уже есть интонационное и синтаксическое своеобразие:
Здесь кто-то уходил от солнца, от тепла,
К ветвям берез, поближе к тени близкой.
По травяной тропе, примятой низко-низко,
Здесь кто-то шел. А может быть и шла.
Шла медленно, не думая, устало,
К ветвям берез — хотела видеть тень,
Хотела позабыть про раскаленный день,
И слабою рукой цветы в пути теряла.
Но главным в книге были все-таки послебольничные стихи; по правде говоря, в них мало «весеннего», они проникнуты бредовым ужасом, их автор заворожен смертью и упивается своей болезненно-детской беззащитностью, и в том, как он ее выражает, — какое-то глубинное безумие, но переработанное творческим сознанием и ставшее поэзией. Я имею в виду прежде всего самое знаменитое стихотворение Чурилина, ставшее его «визитной карточкой» в истории поэзии:
Побрили Кикапу — в последний раз.
Помыли Кикапу — в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра.
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не в гробе...
Почти так же, как «Конец Кикапу», значителен «Конец клерка» с его темой самоубийства, выраженной через странные, детские, понятные с первого слова эвфемизмы:
Перо мое скрипи, скрипи.
Ты, сердце, силы все скрепи.
Скрепись, скрепись. Скрипи, скрипи,
Перо мое — мне вещь купи.
Таких блестящих стихотворений еще несколько; в их числе не вошедшая (видимо, по цензурным причинам) в книгу, высоко ценимая Цветаевой «Смерть принца»::
Схоронили гера, гера офицера, под канавой,
Без музыки,
Под глухие пушек зыки.
Где тут было, где тут было хоронить врага со славой —
Лег он под канавой
Взаимное пылкое увлечение Чурилина и Марины Цветаевой продолжалось всего несколько недель; для Цветаевой такие увлечения людьми — необязательно с романтической составляющей — были обычным делом. Чурилину посвящено по крайней мере одно ее стихотворение:
Не сегодня-завтра растает снег.
Ты лежишь один под огромной шубой.
Пожалеть тебя, у тебя навек
Пересохли губы.
Тяжело ступаешь и трудно пьешь,
И торопится от тебя прохожий.
Не в таких ли пальцах садовый нож
Зажимал Рогожин?..
Между тем «Весна после смерти» была замечена. Отмечали влияние Андрея Белого и Ивана Коневского (которому посвящена еще одна из статей нашей серии). Благожелательней других критиков был Гумилев (с его сверхъестественным слухом к чужим стихам): «Ему часто удается повернуть стихи так, что обыкновенные, даже истертые слова приобретают характер какой-то первоначальной дикости и новизны». Но и Гумилев надеялся, что Чурилину удастся преодолеть пронизывающие его поэзию мотивы безумия и самоубийства и «применить свое живое ощущение слова как материала к менее узким и специальным темам». Ходасевич в рецензии тоже был сдержанно благожелателен: «В стихах этих отразились движения души, правда, болезненные, изломанные и смутные, но, несомненно, подлинные. Правда, дочитав „Весну после смерти“, испытываешь такое чувство, словно вырвался на воздух из комнаты тяжело больного, но в конце концов сознаешь, что таким чувством лишь подтверждается внутренняя правдивость книги...» В частном письме к ближайшему другу, Самуилу Киссину, он был к Чурилину куда злее: «третьесортные подделки под Белого». Своеобразия Чурилина Ходасевич не распознал и не оценил. Между тем влияние «Золота в Лазури» Белого ощущается только в ритмах. Если к кому-то Чурилин и был близок — это к зарождавшемуся в те годы немецкому экспрессионизму, которого, видимо, не знал.
В 1916 году Чурилин поступает актером в московский Камерный театр Александра Таирова, но почти сразу же уезжает в Крым. Там он знакомится с художницей Брониславой Корвин-Каменской, ставшей его второй женой, и — что уж совсем дико с учетом его биографии и диагнозов — был призван в армию, но на войну не отправлен и прослужил всего несколько месяцев. Из Крыма ездил в Харьков, там встретился с Хлебниковым, который назначил его «одним из Председателей Земного шара». Вообще этот период — самый «левый» в поэтической биографии Чурилина: его стихи из «Второй книги» (1918) и из невышедшей третьей почти заумны:
Цветень нецвевый ни летом ни зиму
За марку влажен в раму руки.
Реки: реки
Неоцветает низину.
В этот период Чурилин литературно активнее, чем когда бы то ни было: вместе с женой и бывшим царскоселом Львом Аренсом публикует манифест «молодых окраинных мозгопашцев», организует в Симферополе и Евпатории поэтические вечера...
В 1922 году он приехал в Москву — и тут все пошло уже по-другому. Ни экспрессионистские изломы ранних чурилинских стихов, ни словесные поиски крымского периода востребованы не были. Чтобы отстоять свой путь, нужен был совсем иной склад личности. Чурилин же быстро капитулировал. Сам он описывает это так: «Я понял — что писать стихи так, как я писал — и писали вообще, до Маяковского, по темам современности, — нельзя... Я искренне думал, что замызганное, рафинированное и источенное поэтическими червяками и сверчками слово, прежняя лексика, ни к чёрту не годна для начинки сильнейшим динамическим и динамитным взрывным материалом революции, современности... И окончательно и бесповоротно решил отказаться от писания стихов и беллетристики и перейти целиком на газетную, журнальную и литературоведческую работу».
С журнальной и литературоведческой работой все было тоже не очень гладко — статьи печатали редко, пьесу «Здравствуйте, Цезари» и оперу на чурилинское либретто (по мотивам абхазского фольклора) никто так и не поставил. Выручали переводы. Тем не менее Чурилин как-то существовал на обочине ЛЕФа, и даже производил обманчивое впечатление успешного человека. Вот описание той же Анастасии Цветаевой: «Его уважали, печатали, он где-то числился, жил с женой в двух больших комнатах, кому-то звонил по телефону по делу, — метаморфоза была разительна. Жена его... была по-матерински заботлива и, как человек искусства, понимала его немного бредовые стихи. Это было корнем их единства. Я была счастлива, видя его счастливым, — это в нашу первую встречу в 1916 году казалось совсем невозможным».
В 1927 году, однако, Чурилин снова на четыре года попал в психиатрическую больницу. Выписавшись, снова начал активно писать стихи (понемногу он все же писал и в промежутке). Подготовленная им книга «Жар-жизнь» была принята к печати, но не допущена цензурой. В конце концов книгу стихов (третью в жизни) выпустить все же удалось в 1940-м, но и она не поступила в продажу: после разгромной рецензии А. Л. Дымшица (того самого, который памятен своим двусмысленным предисловием к Мандельштаму) тираж был уничтожен. Вопрос о книге решался на высшем государственном уровне: она была «строго осуждена» самим Ждановым. Робко защищать бывшего соратника пытался Асеев — в чем затем оправдывался: «Судьба старого поэта не бездарного, но ведущего голодное существование, забытого всеми и потому несколько одичалого в своем творчестве, — меня волновала. Тов. Фадеев решительно настаивал на полной бездарности Чурилина и ненужности его. Вот против этого я и возражал...»
Впрочем, в главных библиотеках эта книга есть.
Поздний Чурилин... С ним все непросто. С одной стороны — искренне (и от того еще более жалкое) стремление приспособиться к современности. «Песни» о Котовском, Чапаеве, ударниках-стахановцах. Нелепые имитации национального фольклора (колыбельные песни: китайская мать поет о том, что больше не пеленает ноги, турецкая — что больше не соблюдает Рамадан, в еврейской упоминается нехороший цадик, который «задумал всех дабуков извести», — очевидно, имеются в виду диббуки). Иногда текст производит впечатление откровенной пародии:
В Смольном Ленин сам
Трам.
Трам.
Трам.
Прекрасно начатое стихотворение про Хлебникова (1935) — и вдруг под конец:
И над ним смеялись Осип Эмильич,
Николай Степаныч и прочая шмара.
(Помимо чудовищности в политическом контексте той поры — просто ложь; но Чурилин — последний, которому хочется это поставить в вину).
С другой стороны — строчки, строфы, целые стихотворения поразительно глубокого звука и чистой интонации:
Так падает звезда.
Так светится вода.
И так река рыдает
Что вот, никто не знает
Или:
И темноте двора есть дело —
Беречь, хранить и холить тело
Моё, своё,
С августом вдвоём.
И теплота, как дивный водоём —
Как в ванне в теплоте,
Как в ванне в темноте.
Вольготно в широте,
Неплохо в долготе!!!
Или:
Проспект разлился, впрямь — река,
И туч рои вверху роятся.
Жара-голубка далека,
Дожди родятся и родятся...
О том, насколько Чурилин не осознавал на самом деле, что требуется от советского поэта, свидетельствует тот факт, что в «Жар-жизнь» он наряду с благонамеренными стихами включил жуткую и замечательную «Очередь»:
— Очередь, очередь!!
О чёрт, с этим — умереть!!
Впрочем, стихи следующего, 1933 года про дворника — «кулачину бывшего», который предупреждает собутыльников о грозящем им «жареном петухе», еще страшнее. И наконец — аукающаяся с «Завистью» Олеши «Ода прошедшему человеку»:
Я хожу, как дождь стучу,
Я, как дряхлый грач, шепчу,
Я как стара, — то хочу,
Что невемо даже черту!
Жолты щеки, рябы: дробь.
И сертук мой жирный, чорный,
Весь, точь в точь, еврейский гроб.
— Я прошедший человек,
Я бродящий человек.
Я хотящий человек.
То, что Чурилин хотел быть «на стороне времени» и был им отвергнут — не диво; так же было с крупнейшими мастерами эпохи — Пастернаком, Мандельштамом, Заболоцким, Платоновым. Юродивая судьба Чурилина по воле истории стала судьбой многих гораздо более удачливых и «нормальных» писателей. Тем не менее в тридцатые он, кажется, на какое-то время обрел свой круг — это был «Союз приблизительно равных», центральной фигурой которого был Георгий Оболдуев. Но это был, говоря современным языком, «андеграунд». А Чурилин стремился быть на виду — что для человека его склада и в менее ужасную эпоху было бы небезопасно.
Закончилось все... Да собственно, так же, как начиналось. Война, эвакуация... В 1944 году умирает жена Чурилина. Год спустя после попытки самоубийства он в третий раз попадает в психиатрическую больницу; на сей раз ему удается то, что не удалось в молодости, — заморить себя голодом, — что, видимо, в советской «дурке» первого послевоенного года было совсем нетрудно. 28 февраля 1946 года Тихон Васильевич Чурилин умер.
Долгое время из его стихов в памяти немногих держалась «Смерть Кикапу» — и то порой без имени автора. Так, Георгий Иванов, процитировав ее в одном из стихотворений, приписал ее... литовскому художнику и композитору Чурлёнису (явно по странно отозвавшемуся в его сознании созвучию имен). Потом о Чурилине заговорили как о персонаже цветаевской биографии. И лишь под конец века — как о поэте.