Эпоха заканчивается, когда уходят ее глашатаи и пророки. То была совсем другая эпоха, это было время, когда после октябрьского переворота 1917 года школьникам при изучении родной литературы и истории уже надо было объяснять слово «честь», но слово «совесть» еще долго было понятно без всяких разъяснений.
«Русский Сократ» Коржавин был таким пророком и глашатаем ушедшей эпохи. В юности он выглядел как городской сумасшедший, ходил в старой шинели на голое тело, в буденовке и стоптанных валенках. Это не было позой, эпатажем или «желтой кофтой» Маяковского — просто носить было нечего. Позже его стали называть «здравомыслящим безумцем», потому он что всегда обращал внимание на суть, главное, а все остальное его мало волновало, и он говорил все, что думал.
Эмка Мандель — так звали киевского мальчика, который пережил Голодомор, 1937 год, войну, эвакуацию и стал писать стихи. Арест, Лубянка, психушка, ссылка в Сибирь, ссыльно-поселенческий рай Караганды, полулегальная жизнь в Москве, вынужденная эмиграция и прозябание в непонимающей его стране не сломили его и сделали его фигурой легендарной. Перипетии его многотрудной жизни во многом повторяли трагические повороты истории нашей страны в ХХ веке.
Он ничего не умел, кроме как писать стихи, и повсюду читал их своим друзьям и совсем незнакомым людям. Стихи, напечатанные на папиросной бумаге зачастую слепым шрифтом, ходили в списках, в самиздате. Когда в 1947 году чекисты пришли поздно ночью в общежитие Литинститута за ним, они не нашли самой главной улики — его стихов, и всю ночь арестованного Коржавина возили на черном «воронке» по квартирам друзей, у которых были его тексты.
Текстов стихов не нашлось у Коржавина и в другой раз, когда друзья уговорили поэта издать книгу стихов, пока еще Оттепель не кончилась. «Коржавин переплюнул даже Хлебникова, потому что тот складывал все свои стихи в наволочку и таскал ее с собой, а у Эмки не было такой наволочки со стихами!» (Бенедикт Сарнов).
Первая и единственная напечатанная в СССР книга Коржавина «Годы» была издана в 1963 году. Следующая книжечка на Родине появилась только в августе 1991 года.
Коржавин всегда называл вещи своими именами, белое — белым, черное — черным, и часто видел то, что от других глаз ускользало. Поэтому для нескольких поколений читающих и мыслящих людей послевоенной Москвы, российской интеллигенции пятидесятых — семидесятых его стихи были глотком свежего воздуха, откровением, он «промывал» людям мозги и возвращал их к естественному ходу вещей.
Его знало пол-Москвы, и он знал, казалось, всех.
Часто он пророчил и в стихах, и устно — это не всегда было понятно сразу, иногда на постижение его простых истин уходили годы.
«Гайдар открыл дорогу фашизму!» — в начале 1990-х Коржавин часто повторял эту фразу. Было настолько странно слышать ее: как в стране, победившей Гитлера, может появиться фашизм? Что он несет? Какой-такой фашизм? Со временем действительность все расставляла по своим местам.
«Плюрализм мнений — это прекрасно. Но плюрализм в одной голове — это шизофрения!» — это было ясно сразу и навсегда.
«Бьет о берег Понт,
Понт и мы творим...
Я иду на фронт —
Воевать за Крым»
Даже в шутку написать такое в 1989 году — это было как минимум смело.
«Я хочу, чтобы люди поняли: Коржавин — это очень серьезное, серьезнейшее явление духовно-художественной жизни России от 1940-х годов до сегодняшнего дня, да-да, до сегодняшнего дня. Явление, без которого наша история будет неточно, неправильно понята.
Тот, кто захочет разобраться, понять, прочувствовать, промыслить, что такое в духовном отношении были все эти годы, — без имени Коржавина просто не имеют права обойтись. Он — просто честное, совестливое, мудрое отражение, выражение и удивительное понимание этой трагической эпохи. И не задним числом, а изнутри.
Это чудо жизни в мертвецкой российской и мировой, в морге российском и мировом. Это одна из самых мудрых поэзий той трагедии, это настоящая гордость нашего духовного сопротивления в царившей тогда бессовестности.
Вот человек из тех, кто сумел сохранить и преумножить свое человеческое и духовно-поэтическое достоинство в самых немыслимых условиях». Пожалуй, лучше друга Коржавина философа Юрия Карякина о нем не скажешь.
Он оставался самим собой и в камере на Лубянке, и в сибирской ссылке, и в эмиграции, и на сцене Дома кино или МГУ, где люди висели на люстрах и толпились в проходах, чтобы слышать и увидеть вернувшегося в Москву из эмиграции поэта в 1989-м.
Несмотря ни на что, Коржавин был живой, непосредственный, всегда равный самому себе, не умеющий приспособиться ни к советской действительности 1970-х, ни к американским стандартам и канонам. Поэтому всюду чужой, непонятый, один из самых умных людей своего времени, но не востребованный страной и временем до конца.
И вот эпоха уходит, но нам остаются стихи Коржавина, его статьи и мемуары.
Я не был никогда аскетом
И не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года доставшиеся мне.
P. S. Коржавин завещал похоронить себя в Москве. Надеюсь, столичные власти помогут праху Поэта обрести пристанище на родине.
Одна из последних фотографий Наума Коржавина