Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Честно говоря, я долго колебался, включать ли в число «классиков из тени» Каролину Павлову. С одной стороны, она занимает довольно прочное место среди поэтов середины XIX века. Стихи ее после смерти (а она умерла в 1893 году в возрасте восьмидесяти шести лет; столько же из видных русских поэтов XIX века прожил только Вяземский, больше — Федор Глинка) переиздавались пять раз. Не один раз, как стихи Боброва и Каменева, не дважды, как у Шевырёва, не трижды, как у Катенина... но все-таки в разы меньше, чем стихи, положим, Льва Мея, Николая Огарева или Алексея Апухтина — поэтов хороших, но далеко не самых крупных. Профессионалы знают ее и ценят, но в памяти более широкого читательского круга она проходит тенью, хотя, казалось бы, обладает неким «бонусом» — как самая крупная русская женщина-поэтесса до Ахматовой и Цветаевой. Лишь изредка всплывет в памяти у любителя поэзии строчка — «мое святое ремесло»; остальное — куда реже. Тому есть причины. В стихах Павловой мало того, что ее эпоха, да и многие другие эпохи требовали от поэта, и тем более от поэта-женщины. Но тем важнее перечитать ее сейчас.
Итак — 86 лет. Полвека литературной деятельности... и всего четверть века работы в русской поэзии. Девицы в допушкинскую и пушкинскую эпоху часто знали иностранные языки лучше, чем мужчины (поскольку их главным образом языкам и учили, пренебрегая другими науками); немногочисленные поэтессы России часто писали не на русском или не только на русском языке (например, две рано умершие «чудо-девушки», вундеркинды — Елизавета Кульман и Сарра Толстая). Каролина Карловна Яниш к тому же и по крови не была русской: отец — немец, профессор физики в Медико-хирургической академии. Мать — полуфранцуженка, полуангличанка. Дома говорили по-немецки, по-французски, но, видимо, и по-русски тоже. Во всяком случае. Каролина Карловна вспоминает, что во время войны 1812 года мать (в целях безопасности) запрещала дочери говорить при чужих по-французски. Очевидно, Яниши достаточно владели русским, чтобы их не идентифицировали как иностранцев. Так или иначе, литературным дебютом Каролины Яниш стали книги на немецком и французском языках, состоявшие по большей части из переводов стихов поэтов-современников. Репутация Яниш-переводчицы была высокой, ее успел похвалить Гёте, русские поэты тоже были ей благодарны. Собственных ее немецких и французских стихов (весьма немногочисленных), кажется, не заметили. Их очень красиво перевел в XX веке Всеволод Рождественский. Есть ли уже в них характерная нота, присущая русским стихам Каролины, и ее виртуозное стихотворное мастерство — или это привнесено переводчиком?
К тому времени за плечами у нее было то, что потом на годы стало предметом поэтического переосмысления и переживаний — встреча с Адамом Мицкевичем, любовь к нему (казалось, разделенная), помолвка, которую пришлось разорвать, потому что богатый дядя, от которого Яниши зависели, пригрозил лишить Каролину наследства. Тем не менее молодая поэтесса не выходила замуж, пока не получила известие, что Мицкевич женился. А годы шли. Ей уже было тридцать — очень много по тем временам! — и она не считалась красавицей. Но жених нашелся — Николай Филиппович Павлов, известный беллетрист (его рассказы, тонко написанные и не чуждые социального критицизма, до сих пор переиздаются) и автор стихотворений, которые охотно и с успехом перекладывались на музыку. Павлов, как и Василий Андреевич Жуковский, был бастардом русского дворянина и пленной рабыни, только не турчанки, а грузинки. Работал смолоду актером, потом закончил университет, выслужил дворянство, но, конечно, был беден. К тому времени дядя умер, и Каролина, получив наследство, разбогатела. Брак двух литераторов с обеих сторон не был браком по страсти, а Павлов позднее честно признавался, что «совершил в жизни одну гадость — женился на деньгах». По словам мемуариста Николая Берга, «Павлов впервые увидел у себя в руках большие денежные средства... Прежде всего, он завел себе чудесного повара, лично занимался кухней, осмотром, а иногда и покупкой провизии, знал где эти раки в Москве зимуют. Его стол сделался одним из первых столов в Москве». Но не в столе, конечно, дело. Павловы были яркими собеседниками. Их дом стал главным литературно-политическим салоном Москвы. Именно здесь встречались и спорили славянофилы и западники.
И именно в эти годы появляется русский поэт Каролина Павлова. Ее первые «настоящие» стихи датируются 1839 годом. В 1848 году выходит ее самое крупное произведение — роман в стихах и прозе «Двойная жизнь». В 1854 году, во время Крымской войны, отдельным изданием вышла патриотическая поэма «Разговор в Кремле». И лишь в 1863 году, после множества печалей и бедствий, Павлова собрала свои стихи и издала их книгой. Это был итог — но он прошел почти незамеченным. Времена изменились.
Из всех поэтов-современников ближе всего к Павловой был Баратынский. Павлова оплакала в стихах его смерть (кроме нее, на смерть Баратынского отозвался только ссыльный Кюхельбекер — помянув Баратынского через запятую с Пушкиным и Дельвигом; для него они были друзьями юности, а для Павловой Евгений Абрамович был «двойником», мужским alter ego). У нее нет философской глубины «Осени» и мощного дыхания «Пироскафа». Но острота ее мысли, тонкость и точность языка, гибкость синтаксиса, сдержанная напряженность чувства — все это в самом деле очень родственно Баратынскому.
...Белеет день, звезд гасит рой алмазный,
Зовет к труду и требует дела;
Пора свершать свой путь однообразный,
И всё забыть, что жизнь превозмогла,
И отрезветь от хмеля думы праздной,
И след мечты опять стряхнуть с чела.
Павлова умна и не сентиментальна. О главном она говорит намеками. Например — о разлуке с Мицкевичем, память о которой всколыхнули газетные известия о мятежном польском поэте:
Из-под холодного покрова
Ужель встает немая тень?
Ужели я теперь готова,
Чрез двадцать лет, заплакать снова,
Как в тот весенний, грустный день?
И конечно, знаменитые (единственные знаменитые у нее) строки, которым за их точность и чеканность прощаешь избыточный холодноватый пафос:
Ты, уцелевший в сердце нищем,
Привет тебе, мой грустный стих!
Мой светлый луч над пепелищем
Блаженств и радостей моих!
Одно, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло;
Моя напасть! мое богатство!
Мое святое ремесло!
Павлова была настоящим мастером — она до глубины понимала и ощущала «ремесленную» сторону стихотворства. Но глубже многих она понимала и то, что поэтами рождаются — и что не всем удается этот врожденный дар реализовать. Роман «Двойная жизнь» — про такую же, как Каролина Яниш, русскую немку с богатым приданым, Цецилию фон Линдеборн, которая, как сама Яниш, выходит замуж за корыстолюбца, стремящегося поправить свои дела. Цецилия одновременно живет в другом, поэтическом мире, мире снов и видений, но лишена творческого дара, и не может уйти от своей прозаической участи. Как писала Павлова несколькими годами раньше:
Не для пользы же народов
Вся природа расцвела:
Есть алмаз подземных сводов,
Реки есть без пароходов,
Люди есть без ремесла.
У Павловой была соперница — вторая знаменитая поэтесса той эпохи, Евдокия Ростопчина. Она была красива, и о ее романах (в том числе с Лермонтовым, посвятившим ей прекрасное стихотворение), говорили во всех гостиных. Писала она так, как полагалось писать женщине, — чувствительно, нежно и немного небрежно в формальном отношении. В основном о любви — но не чуждалась политической фронды, пока это было относительно безопасно (до 1848 года и последовавшего «мрачного семилетия»). О Ростопчиной сплетничали — Павлову недолюбливали. За напористость, «склонность зачитывать своими стихами» и «самомнение». В чем оно выражалось? «Госпожа Павлова постоянно думала, что она пишет как русский поэт-мужчина». Это опять Берг. Да, непростительный грех!
Поэтессы не раз обращались друг к другу с язвительными посланиями. Ростопчина дразнила не в меру образованную Павлову «синим чулком». Та, желая уколоть «суетную» и «безнравственную» соперницу, писала:
По всем столицам разных наций
Досель не прогулялась я,
Не требую эмансипаций
И самовольного житья;
Люблю Москвы я мир и стужу,
В тиши свершаю скромный труд,
И отдаю я просто мужу
Свои стихи на строгий суд.
Не стоило Каролине Карловне апеллировать к традиционным представлениям о женской добродетели и хвастаться своим семейным счастьем. Вскоре оно рассыпалось. Николай Филиппович увлекся жившей в доме Павловых молодой родственницей Евгенией Танненберг и в итоге стал жить на две семьи — содержа обе из средств Каролины (а откуда еще?). К тому же он крупно и неудачно играл в карты. В 1853 году разразился скандал: Павлова пожаловалась на мужа, «расхищающего ее имущество», губернатору Закревскому (мужу скандально знаменитой Аграфены Закревской, некогда — любовницы Баратынского; вот как интересно тасуются карты). У того был давний зуб на Павлова, высмеивавшего его в каких-то стихах. Писателя арестовали. Его старый враг, присяжный светский остроумец и эпиграмматист Сергей Соболевский, издевался:
Ах, куда ни взглянешь,
Все любви — могила!..
Мужа мамзель Яниш
В яму посадила.
Молит эта дама,
Молит все о муже:
Будь ему та яма
Уже, хуже, туже
Сам Павлов, сидя под арестом, изливал душу в стихах — кстати, хороших, будто супруга-ненавистница ненадолго ссудила ему свой дар
Чт́о домов, чт́о колоколен
В белокаменной Москве!
Вижу, коршун вьется волен
В лучезарной синеве.
<...>
Но за тьмою этих зданий,
Этих улиц без конца —
Есть предмет моих страданий,
Сын, далекий от отца.
Единственного сына от Павловой отец больше не увидел: Каролина Карловна увезла его от позора в Дерпт. А там разразился новый скандал, впрочем смешанный с горьким счастьем. В сорок семь лет Каролина Карловна встретила вторую (после Мицкевича) большую любовь своей жизни. Ее избранник, Борис Исаакович Утин, впоследствии известный юрист-теоретик, сын выкреста-откупщика (брат впоследствии известных революционера Николая Утина и адвоката Евгения Утина, дядя обер-прокурора Сената, ставшего архимандритом Никоном... яркая семья) был моложе ее более чем вдвое. Считается, что стихи, посвященные Утину, — вершина творчества Павловой. Может быть, и так.
Умолк шум улиц, — поздно;
Чернеет неба свод,
И тучи идут грозно,
Как витязи в поход.
На темные их рати
Смотрю я из окна, —
И вспомнились, некстати.
Другие времена,
Те дни — их было мало, —
Тот мимолетный срок,
Когда я ожидала —
И слышался звонок...
Во всяком случае, счастье было недолгим, оставаться в Дерпте Павлова тоже сочла неудобным — и уехала на родину предков по отцу, в Германию. Поселилась в Дрездене. Там она еще несколько лет писала стихи по-русски, составила и выпустила книгу. Потом снова, как в молодости, попробовала писать по-немецки. Но написалось немного, всего несколько стихотворений. Она вновь стала переводить — с немецкого на русский (Шиллера) и с русского на немецкий (Алексея Константиновича Толстого, с которым переписывалась). Начала писать воспоминания, очень живые, но, видимо, бросила в самом начале. Денежные дела ее были уже расстроены, но Алексей Константинович выхлопотал ей скромную пенсию от русского двора. С 1875 года ее имя исчезает с журнальных страниц.
Валерия Брюсова, в 1910-е годы постаравшегося возродить интерес к Павловой, очевидно привлекали те стороны ее индивидуальности, которые были близки ему самому: строгое мастерство в сочетании с некоторым щегольством, с упоением экзотикой и демонстрацией эрудиции; это у Павловой тоже есть — иные ее стихи вызывают улыбку:
...И там, где снится о гяуре
Разбойнику в чалме,
И там, где пляшет в Сингапуре
Индейская альмэ,
И там, где города под лавой
Безмолвствуют дома,
И там, где царствует со славой
Тамеа-меа-ма...
Может быть, брюсовское открытие не вызвало энтузиазма. В Павловой увидели проекцию Брюсова в прошлое. Не только Борис Садовской (интересный поэт и умный критик) брюзгливо заметил, что «творчество Каролины Павловой, чуждое действительности и жизни, есть совершенно мертвое бумажное творчество. Ни капли крови, ни признака души. Одни чернила да типографский свинец. В этом отношении Павлова является прародительницей наших современных эстетов...». Владислав Ходасевич, казалось бы, очень близкий Павловой по своему поэтическому генезису, был сдержан в своих оценках, назвав поэзию Павловой «умной и необаятельной», интересной главным образом профессионалам.
Но сегодня очевидно, что эта поэзия обветшала гораздо меньше, чем очень многое в XIX веке.