1. В Великобритании на 65-м году жизни умерла поэтесса и писательница Хелен Данмор, автор 10 книг стихов и 12 романов, лауреат премии Orange. О ее болезни стало известно в марте, она относилась к ней с редким стоицизмом: «Да, я больна, но я нахожусь в тепле и уюте, вокруг меня семья и друзья, чтобы получить медицинскую помощь, достаточно позвонить. И я думаю о молодом мужчине или молодой женщине на Ближнем Востоке, которые прожили меньше трети моего и сидят сейчас в одиночных камерах — пережившие пытки, приговоренные к смерти, лишенные слова и, скорее всего, даже права на погребение». Последнее стихотворение Данмор, написанное 25 мая, обращено к смерти напрямую.
На смерть Данмор отозвались ее издатели и коллеги (историк Энтони Бивор: «Я всегда безмерно ее уважал, не просто за прозу, за созданных ею героев, но за огромную интеллектуальную честность»; Джонатан Коу: «Мы потеряли одну из лучших наших писательниц, одну из самых добрых и великодушных женщин»). В некрологе в The Guardian сказано: «В наш век эгоцентризма Данмор не писала мемуаров. В эпоху слишком личных интервью она уважительно держала журналистов на расстоянии»; о ее поэзии Кейт Келлауэй пишет: «Она умела замечать несовершенство, которое делает красоту интересной». Данмор интересовалась Россией и несколько раз приезжала к нам; два ее романа — «Блокада» и «Предательство» — посвящены советской истории.
2. Лучшее эссе недели — не о литературе, а о музыке. Но, в конце концов, и о литературе тоже. Кирилл Кобрин пишет о песне The Kinks «Waterloo Sunset». Он называет ее идеальной поп-песней. «За пределами относительно небольшой группы людей (миллиона два, думаю) о существовании этого шедевра не знает никто», — считает Кобрин; думается, трансляцию закрытия Олимпийских игр 2012 года, когда эту песню исполнял ее автор Рэй Дэвис, смотрела куда большая аудитория, но я хорошо понимаю Кобрина: «Waterloo Sunset» — не из тех песен, которыми хочется со всеми подряд делиться, скорее из тех, которые хочется поставить друзьям. Кобрин объясняет, как она устроена музыкально («„Waterloo Sunset” — медленная, очень красивая баллада, которая течет неторопливо (как Темза в тексте песни), но несколько раз нарастает — не только громкостью, но и, прежде всего, темпом… если продолжить нашу метафору, такие моменты в „Waterloo Sunset” действительно похожи на то, как неторопливая большая река вдруг доходит до искусственного невысокого порога и падает с него, не теряя своего уверенного течения и своей гомогенности»), но важнее здесь ее текст. «В лучших вещах The Kinks рассказывались истории. И истории эти были ближе к прозе Патрика Хэмилтона, Ивлина Во, драматургии „рассерженных молодых людей” и вообще к тому, что тогда называли kitchen sink realism», — пишет Кобрин; иными словами, это были песни «о современной жизни для современных обычных людей, для среднего класса, этой опоры тогдашней Британии». Балладная меланхоличность музыки и суггестивный текст, рассказывающий любовную историю не впрямую, а небольшими деталями, проговорками, сочетается с «очень английским, очень лондонским сюжетом» о достаточности того, что вокруг тебя: слушающий песню вполуха может нарисовать себе невесть какие райские кущи в районе вокзала Ватерлоо, но прекрасно знающий Лондон Кобрин показывает, что рай этот — более чем скромный. Но это рай, и герою песни другого не надо.
3. Два конспекта лекций о литературе на сайте «Афиши». Главный редактор «Нового литературного обозрения» Ирина Прохорова рассказывает о Д.А. Пригове как русском Данте. Такое сравнение на первый взгляд неожиданно, кому-то оно может показаться даже скандальным, но в его основе — продуманная аналогия. По мысли Прохоровой, Пригов, как и Данте, «всю жизнь создавал огромный демиургический проект»; хотя часто его воспринимают как поэта-ирониста, поэта-пересмешника, он был «глубоким религиозным мыслителем, который нашел уникальный способ описания советского универсума и, говоря шире, трагического существования человека в XX веке». Пригову советская культура, возникшая на обломках серебряного века, напоминала культуру варваров, по-своему обращавшихся с античным наследием; из этого варварства в конце концов выросли национальные языки и культуры Европы. В своих стихах, романах, перформансах Пригов описывает ад, чистилище и рай. Из советского ада можно спастись: «своеобразным чистилищем становится повседневность с ее рутинными заботами и практиками»; раем же для Пригова была культура, служение которой он на себя принял.
Рядом — лекция директора Ad Marginem Михаила Котомина о том, как работают маленькие издательства. «Сегодня очевидно: микроиздательство — это просто другой подход к книгоизданию; не столько бизнес, сколько хобби и арт-проект», — говорит Котомин. Он утверждает, что сейчас мы переживаем бум малых издательств, рассказывает об их российском опыте и приводит несколько любимых примеров — в частности, Wakefield Press («Оно началось с того, что специалист по французской филологии захотел опубликовать переводы „О супружеской измене и банкротстве” Шарля Фурье и трактата Бальзака о бюрократии и наемных сотрудниках») и Melville House, которое во время расцвета движения Occupy Wall Street издало рассказ Мелвилла «Писец Бартлби», где Уолл-стрит впервые в американской литературе упоминается, присовокупило к этому некий мерчендайз и продало сто тысяч экземпляров.
4. Раз уж речь зашла о Мелвилле: в «Рипол-классик» издан первый перевод его романа «Пьер, или Двусмысленности». Он был написан после «Моби Дика» — и, в отличие от последнего, провалился в глазах публики и критики: писателя даже стали называть сумасшедшим. Для Rara Avis о «Пьере» написал Сергей Морозов. По его мнению, неудача романа связана с тем, что шедевр не может позволить себе «дисгармонии, нарочитой эклектики», а «Пьер» именно таков — «не просто лишен гармонии, но, похоже, намеренно построен на диссонансах. Сатирическое, пародийное начало переплетается в нем с тончайшими психологическими пассажами, с „диалектикой души”, которой позавидовали бы, наверное, и Толстой, и Достоевский». Еще одна причина провала — обман ожиданий в части сеттинга: читатели, помнящие об океанских безднах «Моби Дика», с неприязнью отнеслись к постоянно сужающемуся пространству «Пьера». Морозов видит в «Пьере» предумышленную трагедию, решиться на которую требовало от Мелвилла огромной смелости: «Перед нами роман-прогноз, с поразительной точностью описывающий губительность избранной Мелвиллом писательской стратегии. Если хотите, „Пьер” — сознательное писательское самоубийство, крест на собственной карьере». В то же время история Пьера, неудачливого писателя, для Мелвилла — иллюстрация «тупика, в который зашла вся культура в целом». Все это вырывает роман из контекста той эпохи, в которой он был создан («Моби Дик» тоже этой эпохе, скажем прямо, не принадлежит, но его канонизировала, как выразился бы Гарольд Блум, непревзойденная самобытность) и ставит на одну полку «с романами Пинчона и Делилло». К сожалению, в статье Морозова ни слова не сказано о качестве перевода романа — хочется надеяться, что с этим все в порядке.
5. Накануне выхода нового романа Арундати Рой, о котором мы писали в прошлом выпуске, Галина Юзефович рекомендует семь книг об Индии (их могло бы быть больше, но в подборку попали лишь те, что переведены на русский и доступны в продаже). Список начинается с «Кима» Киплинга, есть здесь, конечно, «Белый тигр» Аравинда Адиги и «Дети полуночи» Салмана Рушди («Лучший роман об Индии, написанный в ХХ веке»), но есть и вещи менее очевидные — детектив Викаса Сварупа, который на ходу «превращается в исследование жизни современной Индии», и бестселлер Джумпы Лахири «Низина» — «классическая для индийской культуры история любви и соперничества сиблингов». Совсем уж поп-хиты — «Шантарам» и «Жизнь Пи» — в списке отсутствуют.
6. На «Ленте.ру» Данила Давыдов рецензирует несколько недавних поэтических сборников (Вениамин Голубицкий, Татьяна Щербина, Юлия Пивоварова, Борис и Людмила Херсонские, Николай Байтов) и на этом материале рассуждает о том, что изменилось в современной поэзии. У рецензируемых книг есть общая черта: в них собраны итоги — не окончательные, но промежуточные — длительной поэтической работы. Нота, на которую обращает внимание Давыдов, — элегическая, «трезвая», «равновесная»; это чувствуется по выбранным цитатам даже у новосибирского андеграундного автора Юлии Пивоваровой, к чьей поэтике, по мысли Давыдова, близки такие «громкие» поэты, как Нина Искренко и Александр Еременко. Однако — как подчеркивает письмо Давыдова — это равновесие задается широкими, контрастными оппозициями: «поразительного эффекта Байтов достигает сопрягая тончайшую стихотворную технику — и нарочитую, подчеркнутую даже неряшливость письма, любовь к традиционным моделям стихотворчества — и внезапному их превращению в ультраавангардные формы», «стих Голубицкого одновременно и прозрачен, и построен на многих отсылках к контекстам и литературным, и внелитературным». Из статьи, таким образом, можно сделать вывод не только о разнообразности современной русской/русскоязычной поэзии, но и о ее принципиальной установке на диалектику.
7. В «Коммерсанте» Игорь Гулин пишет о вышедшем в «Издательстве Ивана Лимбаха» романе Антуана Володина «Бардо иль не бардо». Тексты Володина, говорит Гулин, превратились в факт русской литературы, и это было неизбежно: тут и русский псевдоним, и многочисленные русские аллюзии; «у его растерянных персонажей нет родины, но Россия (или скорее Советский Союз) — одна из тех родин, которых у них нет в первую очередь». В своей рецензии Гулин обрисовывает контуры мира, явленного в романах Володина: «Это история выигранной и преданной мировой революции, воцарившегося впоследствии бесчеловечного капитализма, охватившей планету сети концентрационных лагерей, кровавых геноцидов, экологических катастроф, мутаций человечества, смешений языков и народов». «Бардо иль не бардо» — судя по всему, наиболее экстремальный текст об этом мире: его герои находятся при смерти или уже на том свете, то есть в бардо, пространстве, где несколько недель находится душа согласно традиции тибетского буддизма (и куда недавно направил Авраама Линкольна американский писатель Джордж Сондерс). «Обмен несообщениями», отказ повиноваться правилам смерти — честность и смысл существования героев Володина, и тут явно возникает неназванная русская аллюзия к «Бобку» и разговору с чертом из «Братьев Карамазовых».
8. В Slate Лора Миллер объясняет, почему «серьезная литература» все больше экспериментирует с приемами фантастики. Во-первых, в эпоху стремительно меняющихся технологий велик шанс, что ваш текст устареет за то время, пока вы его пишете (особенно если вы вступили в брак до эпохи интернета, а ваши читатели знакомятся в «Тиндере») — поэтому если вас не привлекают исторические романы, нужно писать о будущем. Во-вторых, даже самое завалящее верное предсказание сделает из вас пророка: сейчас все вспоминают недавний роман Лидии Юкнавич, в котором звезда реалити-шоу становится политиком и учиняет тоталитаризм. Миллер прослеживает, как «нормальная литература» постепенно приучалась к приемам и мотивам фантастических и постапокалиптических антиутопий (ключевой момент — выход «Дороги» Кормака Маккарти). Здесь возможны недопонимания: так, критики писали о романе канадского писателя египетского происхождения Омара эль-Аккада «Американская война», что это скорее мрачное пророчество, чем фантастический роман — а на самом деле эль-Аккад хотел описать разногласия и конфликты, раздирающие Африку и Ближний Восток, на более понятных для американцев примерах. Пишет Миллер и о том, что фантасты и их поклонники такие визиты «серьезных писателей» на свою территорию встречают в лучшем случае с недоверием: им неприятен снобизм авторов, которые настаивают, что написали ни в коем случае не фантастическую книгу, да и умением «хорошо писать», представьте себе, владеют и «чистые» фантасты. Среди недавних фантастических романов, достойных прочтения не просто как жанровая литература, Миллер выделяет «Пустую звезду» Закари Мэйсона и «Странников» Мег Хоури.
9. В свежем номере London Review of Books — статья Фредрика Джеймисона, приуроченная к 50-летию романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» — юбилею, который, как пишет Джеймисон, мы рискуем пропустить, увлекшись столетием Октябрьской революции и пятисотлетием тезисов Лютера. Джеймисон хочет разобраться (со ссылками на Лукача, Делеза и Франкфуртскую школу — кажется, здесь совсем необязательными), что именно сделал Маркес в своей самой знаменитой книге. Утопия Макондо превращается в свою противоположность, и это конгениально самому антижанру романа, который стал орудием модернизма для разрушения устоявшихся жанров. «Сто лет одиночества», в частности, разрушают идею семейной саги (о которой «некто, кажется, Джеффри Евгенидис» сказал, что в западных литературах она более невозможна): вырождение семейства Буэндиа — наглядная иллюстрация устарелости патриархальной семьи, одинаковость имен родичей дискредитирует ценность каждой отдельной истории — остается чистый поток нарратива, который в конце концов иссякает, и роман, как раз начавший нас утомлять, становится «самоисполняющимся пророчеством». Впрочем, когда истощается потенциал книги Маркеса как «семейного романа», остается возможность рассматривать ее как военный роман (сообщающий много специфического о латиноамериканском типе войны), политический роман (капитализм приносит в Макондо несчастья, финал которых — восемь лет сплошных дождей) и так далее. Все эти контексты — вспомогательные, но важные: именно они «держат» структуру романа, помогают характеризовать его персонажей, которые иначе были бы трудноразличимы: «особенно это касается характерологии Аурелиано, который поэтому часто кажется главным героем романа, хотя у этого романа нет главного героя, кроме самой семьи и пространства поименованной коллективности. Гарсия Маркес — бихевиорист в том смысле, что у его персонажей нет психологии, душевной глубины: они не аллегоричны, но одержимы, их определяют их конкретные всепоглощающие страсти». Именно в этом, считает Джеймисон, уникальность Маркеса: он не создает одного необычайного персонажа, чья личность как бы сшивает различные поэтические эпизоды (как это делают Грасс или Рушди), а выстраивает прочную, практически монолитную структуру, для которой не так уж подходит штамп «магический реализм», как и прочие литературные ярлыки: «Алехо Карпентьер говорил, что сама реальность — это чудо… и что Латинская Америка, принципиально неоднородная — компьютеры в ней сосуществуют с архаичнейшими формами крестьянской культуры… — чудо, которое нам повезло созерцать».
10. В Китае несколько поэтов и филологов страшно возмутились из-за выхода книги стихов «Солнечный свет, потерявший стеклянное окно» — написаны эти стихи искусственным интеллектом, майкрософтовским чат-ботом Xiaoice. Поэт Ю Цзянь заявил, что искусственные стихи вызвали у него отвращение «из-за неотчетливого тона и ритма» и предложений, в которых «нет внутренней логики выражения эмоций». Другие авторы попросту утверждают, что неживым компьютерам негоже писать стихи и убивать искусство. Один из разработчиков Xiaoice, впрочем, с гордостью сообщает, что чат-бот совершил настоящий творческий прорыв.
11. В Los Angeles Review of Books — рецензия Жаклин Ардам на книгу Деборы Нельсон «Tough Enough» — как это заглавие перевести, нужно долго думать; скорее не «Крутизна», а «Стойкость». Книга рассматривает моральную, интеллектуальную, жизненную стойкость на примере женщин — философов, художниц, писательниц. Героини книги — Диана Арбус, Ханна Арендт, Джоан Дидион, Мэри Маккарти, Сьюзан Зонтаг и Симона Вейль. Toughness для Нельсон — это эмоциональная холодность, отсутствие сантиментов. «В то время как культура часто обвиняет женщин — и приватно, и публично — в чрезмерном увлечении чувствами, шесть героинь этой книги в разной степени упрекали в противоположном: их работы называли слишком суровыми, слишком холодными, слишком бесчувственными». Нельсон замечает, какие эпитеты употребляли критики: если к трудам Симоны Вейль часто применяли «водяные» метафоры («чистые, прохладные, освежающие», иногда «ледяные», «холодные»), то прозу Мэри Маккарти аттестовали экспрессивнее: «бессердечная», «ранящая», «едкая», «безжалостная», «отстраненная», «жестокая». При этом концепция toughness интересует Нельсон не с гендерной точки зрения, пусть даже ее книга посвящена только женщинам, чье искусство часто хвалили за «неженскость». В первую очередь toughness занимает ее как подход к травме — будь то «Эйхман в Иерусалиме» Арендт или эссе Зонтаг об 11 сентября, toughness оказывается единственным адекватным ответом на опыт XX и XXI столетий.
12. 7 июня исполнилось 100 лет со дня рождения Гвендолин Брукс, одной из самых известных американских поэтесс XX века. Анджела Джексон, ученица Брукс, пишет на Lithub о том, почему она будет жить вечно. «Гвендолин Брукс бессмертна, потому что влияет на других поэтов и писателей, которые влияют на других поэтов и писателей и прочих. Ее гений, ее личность только преумножаются — в геометрической прогрессии». Дальше перечисляются многочисленные достижения Брукс, ее почетные докторские степени и названные в ее честь парки и библиотеки. Это очень простой, бесхитростный текст — и хочется, чтобы он был правдой, потому что автор «the vacant lot» и «We Real Cool» этого заслуживает.