1. «Дискурс» публикует фрагмент «Проективного словаря гуманитарных наук» Михаила Эпштейна. В этой книге, вышедшей в «НЛО», собраны многолетние попытки Эпштейна с помощью различных лингвистических приемов, вплоть до каламбуров и словослияний, создать пласт неологизмов, которые описывали бы ощущаемые, но не имеющие названий явления и идеи. Из отрывка на «Дискурсе» можно узнать, что такое всеразличие («Основателем философии всеразличия может считаться Г.В. Лейбниц»), синтопия («Например, у тех, кто долго жил в Париже, Праге и Петербурге, синтопичные судьбы») и обезумливание. Больше всего места уделено эпштейновским трактовкам понятия «модальность»: неудовлетворенный существующими определениями, тавтологичными или слишком широкими, ученый выделяет три типа модальностей (бытийные, познавательные и чистые); к модальным — то есть, в самом общем виде, предполагающим возможность/невозможность чего-либо, — Эпштейн так или иначе относит категории воления, власти, желания, любви, чуда, воздержания.
2. На «Арзамасе» — статья Анастасии Першкиной о реальных преступлениях, на материале которых Достоевский написал «Преступление и наказание». Некоторые детали из полицейских отчетов перекочевали в текст романа — так, фальшивый заклад, подобный тому, каким Раскольников отвлек внимание Алены Ивановны, фигурировал в деле об убийстве коллежской советницы Дубарасовой. Метод следствия Порфирия Петровича типичен для времени до Судебной реформы, когда целью было добиться от преступника признания. Все преступления, рассмотренные в статье, совершены в 1865 году — как раз тогда Достоевский приступил к работе над «Преступлением и наказанием». Першкина напоминает, что писатель «зачитывался криминальной хроникой до конца жизни».
3. На «Кольте» Александр Марков рецензирует новую книгу стихов Полины Барсковой «Воздушная тревога». По мнению Маркова, по сравнению с предыдущей книгой «Хозяин сада» тон поэзии Барсковой резко изменился: «„Воздушная тревога” — уже не аллегория, но, скорее, гимн катастрофического обожения: жанр, к которому принадлежат „Стихи о неизвестном солдате” Мандельштама». Для рецензента вся книга Барсковой — свидетельство напряженной работы, сходной одновременно с трудом режиссера и экспериментом ученого: цель этой работы — создание некоего единого пространства, вмещающего, среди прочего, осмысление множества смертей. Эта работа, однако, выполняется без холодного расчета — ею движет чувство: «Просто настало время решений, когда восхищение оказывается сильнее мысли и движет мысль, когда удивление оказывается сильнее чувства и движет чувства, „как возбужденная буква алеф в магометанском раю”».
4. Две публикации на «Афише». Анастасия Завозова дает краткие характеристики всем романам в длинном списке зарубежной номинации премии «Ясная поляна». Эта номинация уже не в первый раз удивляет гигантоманией, хотя удивляться нечего, если вспомнить ее правила: выдвинуть можно любой зарубежный роман, вышедший в русском переводе после 2000 года. В итоге имеем в списке не только более-менее свежих Янагихару и Франзена, но и «Возлюбленную» Тони Моррисон («Об этом романе можно на самом деле сказать всего несколько слов: Пулитцеровская премия, Нобелевская премия»), и «Террор» Дэна Симмонса, и «Белого тигра» Аравинда Адиги.
Также опубликован конспект лекции Елены Макеенко о романах Михаила Шишкина, от «Записок Ларионова» («своего рода писательское упражнение, исследование стиля: Шишкин создает типичнейший до занудства роман XIX века о помещике, который описывает всю свою жизнь в письмах к лекарю») до «Письмовника» («Это самая простая по структуре и, пожалуй, самая сентиментальная книга писателя, а потому — самая читательская и известная»). Для Макеенко важно представление о Шишкине как о глубоком писателе-постмодернисте (отсюда его ранняя тяга к стилизации и применение таких рискованных приемов, как обильное незакавыченное цитирование). «Взятие Измаила», «Венерин волос» и «Письмовник» она рассматривает как трилогию: во-первых, из-за единого подхода к художественному времени; во-вторых, из-за отмеченной самим Шишкиным эволюции, которая помогает менять ответы на важнейшие вопросы: от «смерть — это враг» и «жизнь — это враг» до «смерть — это не враг. Это дар, это великое счастье».
5. «Сноб» публикует новые стихи и прозу Галины Рымбу. От прямого, манифестарного высказывания, характерного для ее стихов трех-четырехлетней давности, Рымбу пришла к усложненным конструкциям, в этической основе которых — постоянная готовность к критическому взгляду: «нечто неосуществимое продается, / есть движения вокруг этого: / сделано низом, уже внизу, / но сам сидишь / как бы поверх всего». В частности, здесь подвергается абстрагирующему анализу логика протеста и борьбы: «собираемся в этом месте, пройдешь дорогой самоуничтожающегося сообщения, чтобы сбить флаг для завтрашнего выхода на измененное поле, огражденное неясным исходом; некую историю вроде: в борьбе противоположностей сходится монолитность воображаемых демократий припадка; участие в действии по аналогии того выхода, когда черное сжимало со всех сторон, пытались пробраться одной вершиной пустого значения, чтобы дальнейшего избежать столкновения парализующих отрядов, их машин…» Характерно, что при этом поэзия Рымбу не потеряла тяги к экспрессивной образности.
Еще одна публикация на «Снобе» — глава из книги Марии Степановой «Памяти памяти». Герой этой главы — двоюродный брат деда Степановой, погибший на войне юноша Леонид Гиммельфарб, или, как его называли, Лёдик. Цитируя его письма, Степанова пытается реконструировать последние месяцы его жизни — задачу усложняет то, что «он cосредоточен на том, чтобы ничего о себе не рассказать». Перед нами не только подбадривание родных, но и своего рода заговаривание/замалчивание реальности. Между тем эта реальность побуждает многих авторов независимо друг от друга создавать особый тип письма, в котором внезапно проступает остраненная красота ужаса; это характерно и для блокадников, и для фронтовиков, «тех, кто воевал в эти месяцы под Ленинградом и своими глазами видел, как огромными люстрами висят надо льдом прожектора, спущенные сверху на парашютах, и как над горящим городом пульсируют разноцветные струи огня». Наблюдение за этой красотой — оцепенение, а вывести из него способен инстинкт самосохранения, парадоксальным образом расчеловечивающий человека, заставляющий его привыкать к чудовищному. Молчание, стандартные фразы из писем становятся в такой ситуации как раз признаками человечности (или, вернее, идеи человечности).
6. В свежем номере «Дружбы народов», среди прочего, повесть Олега Ермакова, стихи русскоязычного молдавского поэта Сергея Пагына, рассказ Романа Сенчина. Обратите внимание на переписку физика Алексея Бурова с фантастом Геннадием Прашкевичем о мышлении, понимании, определении «я». По мнению Бурова, мышление ненаблюдаемо и «никоим образом не может быть введено в науку» — и, следовательно, научное знание фундаментально неполно, так как «из него изначально и необходимо исключен его исток — мышление»; Прашкевич в ответ проводит параллель с искусством и литературой: «Гамильтонианы, волновые функции квантовой механики, потенциалы электродинамики, драмы, комедии, трагические романы… Полная свобода, не правда ли? Но немногие понимают, чем мораль героев Венечки Ерофеева отличается от морали героев Андрея Платонова. В сущности, мы продолжаем страдать от того, что нет в искусстве никакой регулярной, стандартной, действительно воспроизводимой процедуры, четко бы подтвердившей правоту какого-то одного конкретного взгляда».
Здесь же — статья Веры Зубаревой о Грузии в поэзии Беллы Ахмадулиной, мысли Евгения Абдуллаева о том, нужны ли сегодня писательские организации (по следам скандала с Русским ПЕН-Центром); рецензии Данилы Давыдова на книгу Тамерлана Тадтаева и Александра Котюсова на сборник рассказов Елены Долгопят.
7. Не только в России осмысляют столетие русской революции. Модный британский фантаст и убежденный марксист Чайна Мьевиль написал для The Guardian эссе о том, почему думать об Октябрьской революции сегодня важно. Хотя бы потому, пишет Мьевиль, что когда-то все было совершенно иначе; так почему же все снова не может измениться? «Путинское государство знает, что революция важна. Поэтому оно попадает в странное положение, — замечает Мьевиль. — Не отказавшись от капитализма (бандитский капитализм — все равно капитализм), оно едва ли может причислять себя к наследникам восстания против той системы; в то же время официальное и неофициальное ностальгическое чувство к антиквариату, символизирующему Великую Россию, в том числе сталинского извода, не позволяет избавиться от памяти о революции». Почему споры о революции столь агрессивны? Мьевиль предполагает: «На кону стоит интерпретация не истории, но настоящего». Один из главных пунктов спора о русской революции — вопрос о том, когда последующая катастрофа сталинизма стала неминуема. «Какой набор факторов поспособствовал падению революции? Кошмары Гражданской войны? Интервенция, участники которой с радостью принимали сторону погромщиков-антисемитов? Провал революций в Европе?» Возвращаясь к сегодняшней России, Мьевиль вновь задает вопрос: почему же важна революция? «Потому, что она демонстрирует необходимость не только надежды, но и, в должной мере, пессимизма, а равно и их взаимосвязи. Без надежды, которая руководит миллениалами, нет никакого стимула перевернуть вверх тормашками отвратительный мир. Без пессимизма — честной оценки масштаба трудностей — необходимость слишком легко превращается в благо».
8. Пола Хокинс, автор бестселлера «Девушка в поезде», выпустила новый роман «В воду». Сайт Longreads помещает интервью с писательницей. «Я писала любовно-юмористические романы потому, что их заказывал мне издатель. Для самого первого мне вообще дали план сюжета и спросили, смогу ли я это написать. <…> Чем дальше я писала эти книги, тем мрачнее они становились, тем более ужасные вещи происходили с героями», — так Хокинс вспоминает начало своей карьеры, добавляя, что мрачные истории привлекали ее всегда. «Девушка в поезде» сделала из Хокинс образцового коммерческого автора — но писательница хотела бы, чтобы ее новые книги воспринимали всерьез, тем более что у ее произведений есть общая и важная тема — память. В романе «В воду» она пишет о том, как мы «цепляемся за те или иные воспоминания, часто из детства, и о том, как эти воспоминания нас формируют».
В журнале The New Statesman о новой книге Хокинс пишет Лео Робсон — по его мнению, Хокинс разработала поджанр «феминистского чтива»: ее детективные триллеры популяризуют идею пагубности мужского насилия, которое всегда проявляется в ответ на угрозу женской независимости. Впрочем, пишет Робсон, героини Хокинс «недооценивают роль этого зла и подчиняются „мужскому” нарративу об упрямой иррациональности или нарочитой холодности».
9. Lithub пересказывает историю Кристофера Найта — человека из штата Мэн, который 27 лет прожил в лесу в палатке в полном одиночестве. Чтобы выживать, он забирался в окрестные дома и воровал еду — но, кроме еды, прихватывал и книги. По уверениям Найта, за эти годы он прочитал несколько тысяч книг — и оценил по десятибалльной шкале те, что написаны отшельниками, узниками и просто социопатами. Казалось бы, очевидная параллель к истории Найта — «Уолден» Торо, но эту книгу Найт судит весьма строго. Она получает 0 баллов, потому что Торо испортил собственный эксперимент: мало того что он провел в лесу всего два с небольшим года, но еще и регулярно встречался с людьми, а однажды даже устроил у себя в хижине званый обед. «Дилетант», — презрительно говорит Найт. Немногим выше оценен и Роберт Фрост (слишком просто, попса). А вот Эмили Дикинсон набрала целых 9 баллов. Кто же получил 10? Вам наверняка будет приятно узнать: это Достоевский и его «Записки из подполья». Найт видит себя в главном герое.
10. Накануне второго тура выборов во Франции The New Yorker рассказывает о французском бестселлере 2014 года — дебютном романе молодого писателя Эдуарда Луи. Действие автобиографического романа «Конец Эдди» происходит в коммуне Алланкур — на фоне райских пейзажей разворачивается история нищеты и социальной напряженности. В первом туре коммуна Алланкур почти в полном составе проголосовала за Ле Пен — это привлекло к ней внимание и заставило вспомнить «Конец Эдди». Герой романа — мальчик из бедной семьи; его бьют и унижают одноклассники; он понимает, что он гей. Автор статьи Гарт Гринуэлл замечает, что «Конец Эдди» примыкает к богатой французской традиции беллетризованных автобиографий, но обходится без типичных приемов реалистического романа. Там, где Эмиль Золя (с которым Луи сравнивают критики) пишет о конкретных судьбах, подтверждающих близкие ему идеи и теории, Луи прибегает к абстракциям и обобщениям: текст разбит на короткие главы, выдержанные в эссеистическом ключе и начиненные гуманитарной терминологией. Жизнь в Алланкуре пронизана противоречиями: расизм и гомофобия могут сменяться дружелюбием, а люди, или, вернее, их тела, «разрываются между абсолютной покорностью власти и постоянной тягой к восстанию».
11. Канадская писательница и лингвист Жюли Седиви опубликовала в издании Nautilus статью о чувствах в литературе. Средневековая литература, пишет Седиви, рассказывает нам о многочисленных деяниях королей и героев, но ничего не говорит о том, что они чувствуют в тот или иной момент. Эффектное сравнение в начале статьи: с одной стороны — перечисление подвигов конунга Харальда в «Саге об Эгиле», с другой — 12-страничный рассказ Дэвида Фостера Уоллеса, все действие которого в том, что мальчик-подросток забирается на вышку бассейна и готовится к прыжку. «Но эти двенадцать страниц показывают нам беспокойное, бурно развивающееся сознание мальчика, только входящего в период полового созревания: мы вслед за ним впервые обращаем внимание на женские тела в купальниках, мы вместе с ним осознаем, что, пока он медлит на краю доски, на него смотрят другие, мы следим за его мыслями: стоит ли бездумно совершить страшный прыжок или же не думать о своих действиях — опасная глупость». Читая литературу античности и средних веков, Седиви всегда задавалась вопросом: «Неужели им было неинтересны чувства и мысли героев?» В конце концов Седиви приходит к выводу: эволюция изображения чувств в литературе параллельна эволюции самого общества. «Переход от изложения голых фактов к картографированию странствий мысли дал непредвиденный побочный эффект: так сформировались те самые навыки, которые были необходимы людям для существования во все более и более сложном, неоднородном и неоднозначном обществе». Перемена, по мнению Седиви, приходится на XVI–XVIII века: «Персонажи все чаще останавливались посреди действия, произносили монологи, отражавшие внутреннюю борьбу, мотивы других персонажей, фантазии — все это знакомо тем, кто изучал столь насыщенные психологически монологи в шекспировских пьесах». К XX веку «все особенности языка — звуки, образы, синтакис — стали инструментами для передачи психологического состояния». В подтверждение недюжинного прогресса Седиви приводит данные современных психологических исследований.
Стоит, впрочем, обратить внимание на популярный комментарий под статьей: «Это абсурдная статья, превосходный пример того, как порочная методология и общее невежество порождают внешне убедительную, но интеллектуально ничтожную чепуху. Античная литература полна эмоций. Все сохранившиеся греческие трагедии — это лаборатория для изучения человеческих эмоций в экстремальных условиях, вплоть до того, что самые важные события в греческой трагедии происходят за сценой. Уже одно это опровергает доводы автора, а я могу привести буквально сотни других примеров… Более того, на каждую эмоционально «сложную» современную книгу… приходятся десятки книг, лишенных эмоциональной глубины. Эта статья не просто обличает лень и незнание: она по-настоящему опасна, потому что пытается возвысить „современное общество” над древним. Подобное мышление игнорирует настоящие и очень важные сложности — те, благодаря которым общество столь интересно и ни на что не похоже. Вместо этого мы получаем вранье, метанарратив самовосхваления». В общем, не знаю, есть ли специальный термин для дискриминации прошлого, но автор комментария обвиняет Седиви именно в ней — вообще уровень интеллектуальной дискуссии под статьями на сайте Nautilus впечатляет.