Правота неправых

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

История понимания предмета, писал когда-то Мих. Лифшиц, есть его собственная посмертная история постольку, поскольку сам он «все более раскрывает свой действительный смысл в этом последующем бытии». Всякое явление обнаруживает новые стороны, но в различных обстоятельствах стороны эти бывают различны. И дело вовсе не в том, что всякая историческая эпоха вкладывает в предмет свое собственное содержание. Скорее те или иные его стороны получают возможность обнаружить себя в новых, изменившихся обстоятельствах.

В этом отношении исторические условия видимости предмета не вполне зависят от человека, стремящегося его разглядеть. Но означает ли это, что мы вынуждены вечно плестись в хвосте событий, сознавая их действительный смысл лишь post festum? Или же мы и сами можем кое-что сделать, пусть даже и не так, как нам вздумается, в обстоятельствах, которые не сами себе выбрали?

А. И. Герцен как-то заметил: «жаль поколения, которое, имея, если не совершенное освещение дня, то, наверно, утреннюю зарю, страдает во тьме или тешится пустяками, оттого что стоит спиной к востоку». Приведя эту фразу в одной из своих архивных заметок, Мих. Лифшиц записал: «Очень хороший пример. Промежуточное, противоречивое освещение, полусвет — не от нас зависит. Но мы вольны стоять лицом или спиной к востоку. От этого бывает и разница в свете». Да, человечество не выбирает себе обстоятельств, но оно способно выбрать то положение, которое займет в этих обстоятельствах, ту точку, с которой будет на эти обстоятельства смотреть. Мы можем и должны вглядываться в явления, стремиться увидеть то, что увидеть возможно — то, что позволяет нам увидеть наша эпоха. Одно из центральных положений диалектической онтогносеологии Мих. Лифшица заключается в том, что такая возможность есть всегда, даже в самые темные времена. Более того, нередко случается так, что не только вопреки темноте времени, но отчасти и благодаря ей мы оказываемся способными разглядеть нечто существенное, то, без чего и более счастливые эпохи никогда не окажутся счастливы по-настоящему.

Жизнь философского наследия Мих. Лифшица также подчиняется этому закону — оно продолжает обнаруживать новые стороны в зависимости от обстоятельств времени. Что же можно, а лучше сказать, что же необходимо суметь разглядеть в нем сегодня? Возможно, одной из важнейших идей Лифшица, развиваемой в работах его ученика В. Г. Арслановым (см. его книги «Сущее и Ничто» (2015), «„Третий путь“ Андрея Платонова» (2019), «Погибло ли искусство? От Солженицына к Серебренникову: феноменология современного духа» (2020) и первой книге двухтомника «Русское искусствознание» (2024)), идеей, уяснить которую нам еще предстоит, окажется понимание того, как возможна правота неправых и что такое неправота правых.

В своем знаменитом «Рассуждении о науках и искусствах» Жан-Жак Руссо как бы мимоходом бросает одно любопытное замечание: «Пусть, кто хочет, восхваляют воздержность мудрецов нашего времени, что касается меня, то я вижу в ней лишь утонченную неумеренность, так же мало заслуживающую моей похвалы, как и их лукавая простота». Особенность, отмеченная Руссо, по существу, характеризует ситуацию, когда добродетель оказывается лишь особой формой порока. Еще Платон называл умеренность в числе четырех важнейших добродетелей. Как же может она выступать формой проявления порока?

Все в нашем мире раздваивается, замечал Мих. Лифшиц, вот и добродетель тоже не тождественна себе — а значит, возможна такая добродетель, которая суть лишь более изощренная форма проявления порока. Умеренность есть добродетель, но ведь недостаточно просто обладать умеренностью, необходимо еще быть умеренным в своей умеренности, иначе она быстро обратится в собственную противоположность. О чем-то подобном рассуждал когда-то и учитель Платона — Сократ, заметивший в отношении другого своего ученика, человека обеспеченного, однако же, предпочитавшего ходить в дырявых лохмотьях: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие».

Это объективное qui pro quo — характерная особенность классового общества, достигающая наибольшей полноты осуществления именно при капитализме, когда, по выражению Маркса, всякая вещь как бы чревата своей противоположностью. Примером тому может служить политика реформ: еще в начале прошлого века в полемике со Струве (когда-то марксистом, а затем — либералом) Ленин отмечал, что бывают реформы и реформы: «реформы могут быть предохранительной реакцией, т. е. предохраняющей правящие классы от падения мерою, которая направлена против революционного класса, хотя и улучшает положение этого класса». На первый взгляд, изменение есть нечто противоположное неизменности, но в том-то и дело, что в момент, когда перемены неизбежны, последним резервом для сохранения неизменности будут именно изменения — реформы как средство против реформ.

Этот переход оказывается возможным потому, что противоположности внутренне связаны друг с другом. Правые, показывает Мих. Лифшиц, могут ошибаться не только вопреки своей правоте, но отчасти и благодаря ей. И наоборот — неправые могут быть ближе к истине не только вопреки своей неправоте.

В известном фильме Акиры Куросавы «Жить» главный герой горько сетует на то, что его сын, которого он совершенно искренне любит, которому он сделал столько добра, ради которого шел на тяжелые жертвы, совершенно этого не ценит. Легко было бы объяснить эту ситуацию простой неблагодарностью, черствостью сына по отношению к отцу. Но Куросава изображает ситуацию иначе, раскрывая ее в серии воспоминаний. Мальчик очень рано остался без матери, главный герой воспитывал его один — любя его, он не слушал советов «умеющих жить» друзей, не завел новую жену и т. д. К чему же это привело? К тому, показывает Куросава, что, искренне участвуя в жизни своего сына и желая ему только добра, он все меньше и меньше мог жить с ним по-настоящему. Сквозь все воспоминания проходит единая линия: общественные институты, как бы второй слой человеческой жизни, все больше и больше опутывают главного героя и все больше и больше определяют его отношения с сыном. Все начинается с похорон, довольно официальных, где герой еще близок к ребенку, затем те самые советы друзей, которым он сопротивляется, потом эпизод с игрой в бейсбол, где он вначале горячо поддерживает сына, но затем, повинуясь общественной реакции на его неумелую игру, постепенно перестает это делать, затем проводы в армию, где он уже довольно безучастен к тяжело переживающему это молодому человеку, и наконец операция, когда главный герой спешит на работу, никак не реагируя на просьбы сына остаться с ним в больнице.

Прав ли был отец, борясь за лучшие условия жизни для своего сына, все больше и больше растворяя собственную жизнь в жизни общества? Да, несомненно, он был прав, и это, несомненно, была великая жертва. Однако Куросава показывает: именно будучи правым, он ошибался — эта ошибка и есть корень неблагодарности сына. Но почему? Неужели самого настоящего добра, добра без оговорок, недостаточно для добра?

Фильм «Жить» представляет собой размышление Куросавы о повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича». В архиве Лифшица содержатся размышления о другой повести Толстого — «Отец Сергий»: «Как это близко, в сущности, к Чернышевскому! — пишет Лифшиц, — Главная опасность — гордость, добро не может быть делом упорного стремления к внешней цели, даже если при этом успешно подавляется тщеславие. Отец Сергий ближе к добру, когда стал великим грешником, чем в те минуты, когда он испытывает гордое удовлетворение от попрания всего людского. Идеал — Пашенька, делающая добро людям, не зная этого, и искренне, именно искренне убежденная в своем ничтожестве. Вот эта опасность благодеяния сверху и эта опасность стремления к цели и обнаруживает связь даже не показной, а искренней, но опутанной неравенством добродетели с огромным и всезаражающим злом мира». Порок и добродетель, добро и зло связаны противоречивым единством — парадоксально, но существование зла, творящего добро, и добра, совершающего зло, есть необходимое следствие этого единства. От чего же зависит преобладание в нем того или иного полюса? Что еще необходимо добру, чтобы быть добрым?

Соответствующая, адекватная форма — вот ответ, который дает нам чтение Лифшица. Важно не только добро само по себе, но и то, как это добро было сделано, как, в какой форме оно было осуществлено. Подобно умеренности, которая должна быть умеренна, чтобы не превратиться в собственную противоположность, добро также должно обладать особой, нравственной формой, чтобы не вызывать неприятия. Главный герой фильма «Жить», действительно, был прав, и все-таки ошибался — он был совершенно искренен, он делал добро, но это привело лишь к отчуждению потому, что он не сумел найти соответствующей формы. Но что же делает форму нравственной? «Основное в нравственных чувствах, — отмечает Лифшиц в связи с проблемой Достоевского, — равенство, взаимность». Да, герой Куросавы принес свою жизнь в жертву благополучию собственного сына, но как он смотрит на него теперь? Как на своего должника, на того, кто ему обязан, — сверху вниз. Это и есть то, что Лифшиц называет «нравственным барством», «благодеянием сверху», имеющим в своей основе именно неравенство благодетеля и облагодетельствованного, того, кто приносит жертвы, и того, кто эти жертвы вынужден принять.

Будучи навязанным сверху, даже самое искреннее добро оборачивается собственной противоположностью — оно переходит во зло, в более утонченный, более сложный вид зла, на которое способно только добро, но добро абстрактное, добро которому не хватает соответствующей формы. Неслучайно, размышляя над природой зла, Лифшиц подчеркивает, что оно «есть нарушение человеческого насильственно-позитивным благом, благом не в человеческой форме (тайна мировой истории), что ведет к мести или радикально-злому».

Но что такое благо в человеческой форме? В «Экономическо-философских рукописях» Маркс, подчеркивая различие человеческого и животного производства, отмечает: «Животное строит только сообразно мерке [в оригинале у Маркса, как подчеркивал Мих. Лифшиц, „мере“, а не „мерке“] и потребности того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек умеет производить по меркам [мере. — См. выше] любого вида и всюду он умеет прилагать к предмету присущую мерку [ему меру. — См. выше]; в силу этого человек строит также и по законам красоты». Лишь относясь к природе как к чему-то равному, лишь раскрывая внутренне присущую всякому явлению природы меру, его истину, развивая его содержание, субъективизируя его, человек начинает творить по-человечески, в человеческой форме.

«Нравственная форма, — говорил Лифшиц в лекции „О добре и зле“, — есть материальное благо, sub specie, под углом зрения истины». Что это такое, прекрасно разъясняет пример, приведенный еще Платоном в одном из самых поздних своих сочинений, диалоге «Законы». В древности существовало два вида врачей: рабы для рабов и свободные для свободных. Результатом деятельности и тех и других должно было стать выздоровление больного, и в этом отношении они одинаковы. Отличия же заключались в том, как именно это выздоровление будет достигнуто. Врачи-рабы лечат рабов. Но как они это делают? Рабски, отвечает Платон, они ничего не объясняют больному, а просто тиранически заставляют исполнять свои требования, не рассуждая подчиняться предписанному лечению. Свободные врачи со свободными больными действуют иначе, они «исследуют начало и природу их болезней, беседуют с больными и их друзьями, так что и сами получают кое-какие сведения о тех, кого лечат; вместе с тем, насколько это в их силах, они наставляют больных и предписывают им лечение не прежде, чем убедят в их пользе». Иными словами в отличие от рабов, лечение свободных людей основывается на пробуждении их самодеятельности, на обращении к их сознательности: «Такой врач, — заключает Платон, — путем убеждения делает своего больного все более и более послушным и уж тогда пытается достичь своей цели, то есть вернуть ему здоровье».

Но что привносит с собой это различие в форме? И раб, и свободный лечат и вылечивают болезни. Однако тот способ, каким они это делают, оказывается немаловажен для будущего, для более отдаленных последствий их лечения: одно дело, если в вас воспитают рабскую покорность врачам, другое — живой интерес и уважение к медицинскому искусству. Беда рабской покорности состоит в том, что ее оборотной стороной всегда выступает анархический бунт.

Представим себе вполне современного больного, которому врач вместо того, чтобы объяснять и убеждать, просто прописывает курс тех или иных лекарств, скажем антибиотиков, предлагая без разговоров исполнять рекомендации. Как известно, антибиотики необходимо принимать строго отмеренный срок. Но как поведет себя больной, которому ничего не объясняли, а просто навязали благодеяние сверху? Вместо того чтобы соблюдать установленный порядок, он, посмеявшись над нерасчетливым врачом, прекратит прием, как только почувствует облегчение симптомов болезни. Увы, дальнейшая судьба его может оказаться печальной — из-за несоблюдения сроков приема антибиотиков бактерии в его организме имеют все шансы получить резистентность к ним, что в конечном итоге способно привести даже к появлению таких бактерий, которых будет уже не одолеть современными фармакологическими средствами.

Так что же, в зависимости от формы добро есть зло, а зло — добро, правота — заблуждение, а заблуждение — правота? Это и так, и не так. Екатерине Медичи, матери французского короля Карла IX, приписывается фраза, будто бы сказанная ею в оправдание Варфоломеевской ночи: «Нынче быть жестоким — значит поступать человечно, и, наоборот, быть человечным — значит совершать жестокости». Приведя эти слова в архивной заметке, Мих. Лифшиц отмечает: «Эта формула — такой же опасный квазидиалектический парадокс, как и „цель оправдывает средства“». Почему же именно квазидиалектический? Потому, что диалектика, как настаивал вслед за Платоном Лифшиц, учит, прежде всего, различать. Лишенная этого сохраняющегося различения, она превращается в софистику, пригодную только для того, чтобы демонстрировать, что всякая правота — заблуждение, а всякое заблуждение — правота. Но что же делать, если одна противоположность переходит в другую, стирая все условные границы? Должны ли мы отказаться от того, чтобы их проводить? Нет, показывает Лифшиц, мы должны провести еще более тонкие границы, способные сохранить различие в новых условиях. «Всякую абстракцию, — писал он, — нужно теснить последовательным я различаю, то есть раздвоением единого и выделением противоположных сторон его». Такое различение, distinguo, как любил выражаться Лифшиц, возможно, но только если основой его выступит объективное содержание конкретной ситуации, конкретного действия, дела, поступка.

Итак, добро или зло — лечить так, как рабов лечат рабы? Добро, потому что лечить — это человечно, ведь здоровье — необходимая основа человеческого бытия. Зло, потому что рабская форма ведет к опасным для здоровья последствиям. Довод ли это против лечения? Нет, это довод за иную форму лечения, за еще большую человечность, за более конкретное, более истинное добро — свободное лечение свободных людей.

Но в чем же состоит эта большая человечность? В архивной заметке Лифшиц пишет: «По-человечески = развивая самобытность, самодеятельность другого человека. Это есть истинная и высшая польза для него. В этом смысле добро — не просто наша субъективная деятельность. Оно теоретично, объективно, имеет свою онтологическую сторону, общую с истиной. А именно самодеятельность другого = развитие для себя бытия, нормы, классики данного круга явлений = его субъективности». Да, здоровье — необходимое условие самодеятельности другого, но еще более необходимое условие — умение этим здоровьем пользоваться, умение его сохранять и поддерживать. Свободное лечение свободных людей тем и отличается от рабского лечения рабов, что, создавая условия для этой самодеятельности, оно имеет гораздо меньше шансов породить обратные последствия, когда из добра растет зло, а из человечности — бесчеловечность.

«Добро не просто материальное благо (польза), но то, что развивает человека, носит человеческий характер». Это и есть — объективное содержание всякого дела, единственная основа возможно более тонкого различения, distinguo. Человеческой, нравственной форму добра делает именно большее раскрытие субъективности, активизация ее, и одновременное сокращение чисто внешней, механической, случайной связи, которая и врывается в жизнь не просто незапланированными, но обратными последствиями наших собственных действий.

Добро и зло, истина и заблуждение, правота и ошибка неразрывно связаны — противоположности переходят друг в друга, отождествляясь и в то же время сохраняя свое неизбежное различие. Правота неправых, как и неправота правых, суть две формы их противоречивого единства. Понять их, научиться их различать необходимо, чтобы, оказавшись правым, суметь с этой правотой совладать. Чтобы во всякой истине не упускать из вида ту ее сторону, что ведет к заблуждению. Чтобы, борясь против зла в форме добра, не уничтожить саму эту форму, и в то же время, чтобы, обнаруживая добро в форме зла, не отвернуться от его действительного содержания.

Одна из последних, незаконченных статей Мих. Лифшица была посвящена тому, как в условиях глубочайшего кризиса мирового социалистического движения возможно новое, свободное и сознательное объединение людей, объединение без отторжения, без того, что Кант назвал когда-то «ungesellige Geselligkeit» — необщительной общественностью. Прошедшие со дня его смерти четыре десятилетия только обострили поставленный им вопрос. Сегодня, когда не существует никаких подлинно массовых освободительных движений, в период войн и межнациональных конфликтов, когда народы разобщены, а интеллектуалы растеряны, когда будущее кажется лишенным собственного лица, понимание того, как возможна правота неправых и что такое неправота правых, может и должно стать необходимым условием объединения людей узами свободного, самодеятельного товарищества. Товарищества без оскорбительного неравенства, без нравственной позы, без добровольного похода в дураки. Товарищества людей честного труда, как интеллектуального, так и физического. Товарищества не для себя, не ради спасения собственной души, но ради того, чтобы из толпы превратиться в народ, ради бескорыстного труда и культуры, взятой самостоятельно, а не спущенной сверху.

Вот что нужно суметь разглядеть сегодня в философском наследии Мих. Лифшица.

***

20 сентября 2025 года в Институте философии СПбГУ «Архивом Мих. Лифшица» будет проведен теоретический семинар «„Действительность, стремящаяся к мысли“: Философское наследие Мих. Лифшица», посвященный 120-й годовщине со дня рождения советского философа. Узнать подробности / оставить заявку на участие / следить за новостями: t.me/LifschitzArchiv