Василий Авченко
Фадеева читал давно, в советском детстве. Потом надолго забыл, отодвинул. Казалось, что он теперь не нужен, что такого писателя вообще нет. Но вот попался под руку «Разгром», и я увидел, что вулкан живой, под слоем пепла кипит лава.
Если Первая мировая, попав в тень последующих событий, в российской прозе отразилась слабее, чем в западной, то Гражданская дала нам поистине железный поток новой литературы. У большинства из ее авторов была, по слову Гайдара, «обыкновенная биография в необыкновенное время». Была такая и у Фадеева: владивостокский подпольщик, приморский партизан, комиссар в армии Дальневосточной республики, делегат Х съезда РКП(б). Дважды раненный — в Спасске и на льду Кронштадта. Потерявший обоих двоюродных братьев — своих ближайших друзей. Одного, Всеволода Сибирцева, схватили и убили японцы вместе с Сергеем Лазо и Алексеем Луцким. Другого, Игоря Сибирцева, ранило в бою, и он застрелился, чтобы не стать обузой отступающим товарищам. Много лет спустя так же уйдет из жизни и сам Фадеев.
«Разгром» — книга внешне простая, но многослойная. Она, конечно, «красная», а не «белая». Но она — как всякая хорошая литература — о жизни в ее сложности и противоречивости, а не о том, кто хороший и кто плохой. «Разгром» куда глубже, чем это представляло себе официальное советское литературоведение и чем это представляет себе литературоведение анти- или постсоветское. Многое кроется в символах и подтекстах, хотя, конечно, не стоит видеть в Фадееве законспирировавшегося диссидента, зашифровавшего крамольные смыслы во внешне лояльном тексте. В том и магия художественного произведения, что оно способно перерасти собственного автора.
В 1994 году в журнале «Дальний Восток» литературовед Петр Ткаченко подробно анализировал библейские аллюзии «Разгрома» — тема, которую в советское время не поднимали вообще. Четко рассчитанное по дням, действие романа (или повести — на этот счет нет единства) соотнесено с библейским сюжетом о сотворении мира. Вообще создание нового мира и нового человека — сквозная тема всего Фадеева от дебютного «Разлива» до неоконченной «Черной металлургии». Да и одна из главных тем всей советской литературы — от «Собачьего сердца» и «Повести о настоящем человеке» до «Электроника — мальчика из чемодана». «Отбор человеческого материала», «огромнейшая переделка людей», которую производит Гражданская война, — так определял идею «Разгрома» сам автор. Вместе с тем в этой книге можно увидеть глубоко спрятанный (не от себя ли самого?) скепсис. Бог создает человека на шестой день — в бою, после которого пьяный партизан Морозка орет на все село похабные песни. Новый человек не получился или получился не таким, как думалось? (Как говорит один из героев «Дороги на Океан» Леонова: «Новые-то люди родятся от старых, а ты загляни вовнутрь себя. Тебе всё ясно там?») Практика революции разошлась с божественным замыслом? Партизанский командир Левинсон ошибся, заведя отряд в болото и обрекая его на гибель? Или на пути к спасению неизбежны трясина и жертвы, кто-то должен сгинуть в болоте, став гатью для других?
Иллюстрация к роману «Разгром»
«Разгром» срезонировал во мне еще и потому, что он насыщен приморскими, такими знакомыми деталями. Герои курят маньчжурку [местный табак] и едят с корейцами чумизу [«чёрный рис» — род проса, обычная еда корейцев и жителей Маньчжурии], в тайге мелькают то «чугуевские ребята», то «даубихинские и майхинские спиртоносы». В 1972 году, после конфликта на Даманском, в Приморье русифицировали сотни китайских и тунгусо-маньчжурских топонимов. У Фадеева все названия остались старыми, и отдельным удовольствием было их расшифровать, сопоставляя с картой, и восстановить драматический маршрут отряда Левинсона: из нынешнего Кировского района Приморья по Хаунихедзе (речка Быстрая) в нынешний Дальнереченский район — в долину Тудо-Ваки (река Малиновка). В этих местах еще сохранилась память о прототипах фадеевских героев: Метелице, повешенном казаками в Ракитном, Морозове (Морозке), убитом в бою, Дубове, погибшем из-за несчастного случая (разбирал зачем-то гранату)… Остались и их могилы. Фадеев в «Разгроме» оставил этим людям, которых знал лично, подлинные фамилии.
Вообще прототипы героев «Разгрома» — интереснейшая тема. Левинсон — образ, сотканный из черт нескольких командиров — был ответом Фадеева на схематичное изображение коммуниста «с железной челюстью», уже принятое в тогдашней литературе. Левинсон — другой: неказистый, невысокий, нездоровый. При этом стальной, волевой лидер. Внешне он срисован с партизанского командира Иосифа Певзнера, у которого в отряде одно время воевал юный Фадеев, носивший тогда псевдоним Булыга. Но полуанархистский отряд Левинсона — не Особый Коммунистический Певзнера. Последний был похож на регулярную часть и считался образцовым. У Левинсона же — дезертиры, склочники, пьяницы, дисциплина слабая, кадровая работа пущена на самотек. Кроме того, Левинсон немолод, тогда как Певзнеру в 1919 году было 26 лет. Левинсон, с факелом выводящий людей из гибельного леса, отсылает к горьковскому Данко. Если сердце Данко растоптали спасенные им люди, то прото-Левинсона — Певзнера, сделавшего карьеру в Наркомате внешней торговли СССР и дошедшего до поста главы Союзнефтеэкспорта — расстреляли в 1938 году на подмосковном полигоне «Коммунарка».
Прообразы есть почти у каждого персонажа «Разгрома». Пожалуй, интереснее всего случай Павла Мечика, попавшего в отряд от эсеров. Это интеллигентный паренек, увлекшийся революцией, но оказавшийся неподходящим для боевой работы. В советское время за Мечиком утвердилась репутация негодяя, предателя и труса, тогда как противостоящий ему Морозка считался героем сугубо положительным. «Своему» Морозке прощалось все, «чужому» Мечику — ничего. Но из текста Фадеева, если подходить к нему непредвзято, однозначных оценок вовсе не вытекает: и Морозка отнюдь не так хорош, и Мечик не так плох. То же самое можно сказать и о самом Фадееве, который в советское время был хорошим, а потом вдруг стал плохим. Обе полярные оценки равно однобоки, а старая литературная иерархия столь же ущербна, как и новая.
В 1910-е годы во Владивостокском коммерческом училище вместе с Фадеевым учился Михаил Мечик. Он даже печатал стихи в сборнике «Зеленые побеги», который редактировал Фадеев. Донат Мечик — брат Михаила, отец Сергея Довлатова позже вспоминал: «Фадеев покровительствовал Мише и ласково называл его Мечик, словно это имя». По одной версии, Фадеев для своей книги позаимствовал фамилию у Михаила Мечика. По другой, писатель использовал фамилию Тимофея Мечика — молодого сельского учителя, ставшего вместе с другим учителем Николаем Ильюховым основателем партизанского движения в Приморье и погибшего на Сучане уже весной 1919 года.
После выхода «Разгрома» бывшие партизаны даже ходили к Фадееву разбираться: что, мол, за неуважение к памяти героя, почему его фамилия досталась слабаку и подлецу? В ответ писатель предложил третью версию: редкую фамилию, оказывается, носил некий московский спекулянт (Фадеева в период учебы в Московский горной академии в начале 1920-х мобилизовывали на перепись лиц, живущих нетрудовым доходом). Причем этот коммерсант, согласно предположению Доната Мечика, скорее всего, был родственником владивостокских Мечиков. Что до характера и манер, то их Мечику «одолжил» партизан, товарищ Фадеева Исаак Дольников, который потом на писателя обижался и даже требовал «суда чести». Яков Голомбик, один из владивостокских друзей юности Фадеева, позже вспоминал: «Всей своей жизнью Дольников доказал верность партии и никогда ни в чем дурном уличен не был». В 1941-м Дольников вступил в ополчение и погиб под Москвой.
Фадеев, конечно, писатель недореализовавшийся. По большому счету, он автор всего двух законченных больших произведений — «Разгрома» и «Молодой гвардии». Именно «Разгром» — компактный, стремительный, сжатый, как пружина — навсегда прописал его в литературе.
«Разгром» имел при себе и читал Фидель Кастро во время кубинской революции; Фадеев бы оценил. Они, кстати, ровесники — «Разгром» и Фидель. А поход Кастро на Кубу для свержения режима Батисты начался в тот год, когда Фадеев ушел из жизни.
Не убежден, что сегодняшнему читателю непременно следует читать всего Фадеева, но «Разгром» — безусловно. Эта книга — свежая, как приморский воздух после дождя, и цельная, как стихотворение или кристалл. С первой до последней строки: от «Бренча по ступенькам избитой японской шашкой, Левинсон вышел во двор…» до «…Нужно было жить и исполнять свои обязанности». Тревожный улахинский ветер по-прежнему несет дымные запахи крови, а командир Левинсон упрямо ведет уцелевших бойцов своего разбитого отряда в долину Тудо-Ваки, богатую людьми и хлебом.