4 (16) февраля 1831 года у Семена и Марии Лесковых родился первенец Николай. Семен Дмитриевич происходил из духовного сословия; после семинарии он «пресек свою духовную карьеру» и пошел в учителя; среди его учениц была дочь управляющего имениями богатого и сумасбродного помещика Страхова Петра Алферьева. В 1830 г., вернувшись в Орел после службы в Петербурге и на Кавказе, где Семен Дмитриевич выслужил потомственное дворянство, он женился на своей ученице (Мария на 22 года моложе мужа). За два года до смерти Лесков писал Михаилу Меньшикову: «У нас с Вами, оказывается, одинаковое происхождение по линии плотского родства (попы и дворянская захудаль), и есть сходство или, лучше сказать, сродство в росте духовном: врожденное ощущение реальности и важности веры; искание ее; порывание к монашеству и т. д...» Путь писателя невозможно свести к одной теме, но важнейший вопрос всей его жизни и всего его творчества — вопрос о вере.
Николай Лесков. Ок. 1860
Один из первых значительных опытов Лескова-журналиста (он начинал поздно, с сотрудничества в малотиражных изданиях — в «Указателе экономическом» и «Современной медицине») — «О раскольниках города Риги преимущественно в отношении к школам. 1863». Эта записка для служебного пользования была напечатана по распоряжению министра народного просвещения Александра Головнина тиражом не то 60, не то 80 экземпляров; появилась она как итог поездки Лескова в Ригу для обследования «раскольничьей педагогии». Старообрядцы всегда интересовали писателя: в «Библиотеке для чтения» он опубликует большую статью «С людьми древлего благочестия» (1863–1864), в первом романе («Некуда») доктор Розанов, побывав на собрании староверов, думает: «Экая порода задалась! — Пробей ее вот чем хочешь! Кремни, что называется, ни крестом, ни пестом их не проймешь». Но ни староверы, ни игуменья Агния не укажут пути молодым героям; идти некуда.
Герои «Запечатленного (то есть запечатанного. — Л. С.) ангела» будут долго и искусно возвращать испорченную икону, а потом соединятся со «всею Русью»: «Отцы и братие, мы видели славу ангела господствующей церкви и все божественное о ней смотрение в добротолюбии ее иерарха и сами к оной освященным елеем примазались и тела и крови Спаса сегодня за обеднею приобщались». «Запечатленный ангел» понравился «и царю, и пономарю», а Лесков приобрел славу словесного «изографа», мастера словесного письма.
«Во всей мировой литературе „Соборян“ можно было бы приписать одному Лескову», — писал Александр Измайлов, критик рубежа XIX–XX веков. И он же высказал неопровержимую с тех пор истину: «До Лескова в России не нашлось таланта, который вплотную подошел бы к быту и психологии духовенства». Протопоп Савелий Туберозов, с «прямой и честной душой», смиренный иерей Захария и «непомерный» дьякон Ахилла — не просто персонажи «старой сказки»: Лескова всегда жгуче занимал вопрос — на чем стоит Россия, что у нее почва и подпочва? По-моему, дело не в открытии новой темы, нового социального пласта, хотя в глазах многих читателей Лесков после «Соборян» стал «специалистом по духовному сословию». Дело в непрекращающемся поиске — куда идет Русь, на что нам опереться, если чиновничье государство есть торжество лжи, «прогрессисты» готовы все сжечь, а «простой народ» до сих пор «обрабатывает землю Гостомысловым орудием, лечится сажей из печи, по праздникам любит не газету читать, а „искаться” или в пьяном виде кровянить друг другу рожи кулаками и кольями».
«Без идеала, без веры, без почтения к деяниям предков великих... Это... это сгубит Россию», — говорит Савелий, а предводитель Туганов отвечает: «Если ей нужно сгибнуть, так и сгубит». Прошло время слов, говорит Савелий, нужны подвиги. И Савелий говорит в храме проповедь: «Я порицаю и осуждаю сию торговлю совестью, какую вижу пред собой во храме. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем, да не блазнится о лукавстве их верное сердце. Да будет слово мое им вместо вервия». Протопопа под надзором требуют в губернский город. Нужно повиниться, на что Туберозов никак не соглашается, и только перед смертью, уступая мольбам Захарии, он прошептал: «Благо мне яко смирил мя еси». Умирают и Ахилла, и Захария; «старгородской поповке настало время полного обновления». Каким оно будет?
Через два года после «Запечатленного ангела» в газете «Гражданин» выходит рассказ «На краю света». Начинается он, как часто у Лескова, с разговора собравшихся разных людей — на этот раз «о нашей вере и о нашем неверии, о нашем проповедничестве в храмах и о просветительных трудах наших миссий на Востоке». Престарелый архиепископ, хозяин дома, говорит о том, что «наше народное искусство» удачнее европейских мастеров поняло «внешние черты Христова изображения», и народный дух наш, «может быть, ближе к истине постиг и внутренние черты Его характера». И рассказывает историю, приключившуюся с ним много лет назад, когда он, молодой епископ, был послан в отдаленную сибирскую епархию с миссионерской целью. Там он встречается с отцом Кириаком — странным священником, который отказывается крестить язычников. У Лескова сплошь и рядом такие странные герои — то «некрещеный поп» (так называется рассказ), то поп, отмаливающий самоубийц (в «Очарованном страннике»), за которого перед митрополитом Филаретом заступается сам преподобный Сергий. Однажды рассказчик поехал с проводником в дальний путь, попал в снежную бурю, сани разбило; язычник пошел на лыжах куда-то, и миссионер был уверен, что тот его бросил. Между тем через день язычник появился с медвежьей ногой, покормил епископа и сообщил, что шапку свою оставил хозяину юрты, в которой взял медвежатину, — «чтобы он дурно не думал». «Что за загадочное странствие совершает этот чистый дух в этом неуклюжем теле и в этой ужасной пустыне?» — спрашивает себя миссионер. Воистину, дух дышит где хочет.
Лесков никогда не скрывал ни от себя, ни от читателя «самодовольного невежества, терпевшего веру только как политическое средство»; ему интересно (хотя и чуждо) модное в петербургских гостиных учение лорда Редстока, затронувшее милую Юлию Засецкую, переписка с которой сохранилась; служа в Ученом комитете министерства народного просвещения, он пристрастно разбирает духовно-нравственные книжки для народа. Особое место в его наследии заняли «Мелочи архиерейской жизни» — забавные и грустные, добрые и обличительные. «Мелочи» эти всерьез разозлили Ивана Аксакова (тем более что большая часть печаталась в газете «Новости» у «жида Нотовича»), а Лескову стоили его службы: он был уволен «без прошения» по несовместимости его литературных занятий со службою.
Когда Михаил Протопопов напечатал в 1891 году статью «Больной талант», Лесков благодарил его письмом за сочувствие, но предложил назвать статью о себе иначе: «Трудный рост». «Я блуждал и воротился, и стал сам собою — тем, что я есмь, — пишет Лесков. — Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде,— я всегда и везде был прям и искренен... Я просто заблуждался, — не понимал, иногда подчинялся влиянию, и вообще — „не прочел хорошо Евангелия”. Вот, по-моему, как и в чем меня надо судить!» «Прочитав хорошо» Евангелие, Лесков отходит от официальной церкви — здесь он сближается с Толстым. «Когда Толстой писал „Анну Каренину”, я уже был близок тому, что теперь говорю... Но только у него свет ярче. У него огромный факел, и я пошел за ним со своей плошкой».
Кабинет Николая Лескова, ок. 1880
Последний период жизни Лескова окрашен неприязнью к Победоносцеву и Иоанну Кронштадтскому, многочисленными цензурными запретами (арестован и сожжен шестой том собрания его сочинений, с «Мелочами архиерейской жизни»), неожиданным визитом в «прощеное воскресенье» государственного контролера, давнего неприятеля Тертия Филиппова («по крайней мере, кланяться будем на том свете») и перепиской с Толстым.
«Распряжки и вывода из оглобель (то есть смерти. — Л. С.) не трепещу», — пишет Лесков. «У нее кроткие глаза», — повторяет Лесков слова Толстого и рассказывает, что в последнем приступе болезни «страха ухода уже не было, но был какой-то суживающийся коридор, в который надо было идти и... был страх и истома ужасные». Толстому Лесков высказывает заветное свое убеждение: что именно он, Лесков, может и чего не может делать. «Я не могу „показывать живущего во святая святых” и считаю, что мне не следует за это браться. Мне столько не дано, и с меня это не спросится. Но „горница должна быть выметена и постлана” <...> Я хочу оставаться выметальщиком сора, а не толкователем Талмуда».
Сказано ясно, но в последних сказаниях, переделанных из Пролога, Лесков показывает своих праведников, которые в глазах других людей праведностью не отличаются. «Скоморох Памфолон», «Прекрасная Аза», «Повесть о богоугодном дровоколе» — все это убеждает читателя, что истинная вера не в чистоте обряда и не сохранении собственной чистоты: говоря словами Толстого, «где любовь, там и Бог».
Лесков умер тихо, во сне. Сын сидел рядом с телом отца и читал Евангелие. Наутро пришел Меньшиков, увидел Новый Завет, раскрытый на послании Павла: «Знаем, что когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный...».