Тайнопись для посвященных
В современном определении vanitas — особый жанр натюрморта эпохи барокко. Визуализация размышлений художника о бренности бытия, скоротечности жизни, ничтожности земных благ и достижений. Латинское название vānĭtās означает тщету, эфемерность, бесполезность, а также суету и тщеславие. Источником служит нравоучительная сентенция из библейской книги Екклесиаста: Vanitas vanitatum et omnia vanitas («Суета сует, всё суета»).
Местом рождения этого жанра считается голландский город Лейден — один из крупнейших центров кальвинизма с его выраженной дидактичностью и представлением об искусстве как моральном уроке. Здесь в 1620-е годы эстетическое отображение вещного мира превращается в живопись «мира идей», концептуальное художественное высказывание. Ванитас взыскует больше размышления, чем разглядывания. Изображенные предметы — визуальные элементы смыслового кода. По меткому замечанию Юрия Лотмана, «такой натюрморт не смотрят, а читают… Это тайнопись для посвященных, говорящая на условном эзотерическом языке».
В строгом смысле vanitas — прообраз натюрморта как более позднего жанра. Его иконография изначально включала образ Книги и предварялась живописными изображениями святого Иеронима. Особо выразительны вариации этого сюжета у Маринуса ван Реймерсвале, примечательные крупноплановым изображением Священного Писания в окружении множества других книг.
Ранние vanitas символически перегружены, многослойно иносказательны и малопонятны для современного зрителя. Более поздние — проще в деталях, прозрачнее в смысловом плане. Упрощение связано с ослаблением роли Церкви и секуляризацией общества. Земные страсти возобладали над страхом загробных мук за грехи. Мрачная символика смерти постепенно уступала место элегическим мотивам естественного угасания жизни. Концентрат философских размышлений разбавлялся элегическим созерцанием вещного мира. Новые vanitas стали восприниматься как визуализированные увещевания, напоминающие современные демотиваторы.
Маринус ван Реймерсвале «Святой Иероним в келье», ок. 1545 годаВеч(щ)ный мир
Классический vanitas состоит из живописных образов хрупкости и быстротечности жизни, эфемерности успехов и удовольствий. Композиционным центром традиционно был человеческий череп — символ смерти и духовного перерождения (череп Адама у подножия Голгофы). Среди прочего инвентаря — увядшие цветы, оплывшие свечи, часы (недолговечность вещей, неумолимость времени); ювелирные украшения, монеты (богатство); зеркала, оружие, лавровые венки, атрибуты власти (тщеславие).
Но нам важны книги, и они занимают особое место: вместе с географическими картами и писчими перьями книги символизируют тщету светских наук и мирских знаний, а также пределы человеческого разума по сравнению с божественным провидением. Поэтому книги часто изображаются ветхими или потрепанными — со следами порчи, разрушения или небрежного использования. Аналогично в итальянском сборнике эмблем Пауло Джовио 1556 года изображение книги под короной дополнено латинским изречением: Recedant vetera («Пусть уходят старые вещи»).
В более поздних vanitas книга интерпретируется многозначно: как инструмент обучения, способ фиксации знаний, знак эрудиции — но одновременно и присущего ученым высокомерия, гибельного дерзновения мысли, претензии на понимание всего и вся. Согласно известной классификации шведского ученого Ингвара Бергстрема (1956), книги в vanitas относятся к группе вещей преходящей значимости, мимолетной ценности и к объектам, описывающим интеллектуально-созерцательную жизнь (лат. vita contemplativa). Наконец, всякая изображенная в vanitas книга — эмблематическое напоминание о Книге Екклесиаста, первоисточнике цитаты о «суете сует».
На многих полотнах книга изображена не в виде конкретного издания или манускрипта, а как пустотелый, бутафорский предмет — условный элемент иконографии memento mori (лат. «помни о смерти»). Само ее присутствие на картине имеет обобщенное эмблематическое значение овеществленной риторической фигуры, знака давно минувших событий, навечно застывших в словах. Такие изображения встречаются, например, в работах Питера Класа (1597–1661) и Хармена ван Стенвейка (1612–1659).
Рисованные тексты
Куда любопытнее vanitas с книгой как носителем конкретного текста и самостоятельного смысла. Так, в «Натюрморте с книгами и скрипкой» Яна Давидса де Хема (1606–1683/1684) тема бренности бытия осмыслена в современных художнику культурных реалиях. Кажущееся нагромождение предметов обманчиво — композиция выдержана в строгой эмблематической логике. В отсутствие черепа центром притяжения взгляда становится книга — пьеса нидерландского драматурга Гербранда Адрианса Бредеро «Роддерик и Альфонс» (1611), необычайно популярная у современников и насыщенная образностью «суеты сует». Рядом с ней — раскрытый сборник Якоба Вестербаена, чье знаменитейшее стихотворение «Похвала селедке» восславлено на полотне Йозефа де Брая (1632–1664).
На переднем плане vanitas кисти Питера ван Стенвейка (1615—1654) «Ars long, vita brevis» изображена еще одна пьеса — «Арон и Титус» (1641) Яна Воса. Главный герой — вымышленный древнеримский полководец, преисполненный жаждой мести царице, которая в свою очередь тоже мстит ему. Это полотно содержательно перекликается с «Vanitas vanitatum» Юриана ван Стрека (1632–1687), где мы видим раскрытую на титульной странице трагедию Софокла «Электра» в голландском переводе. Внешний смысл обоих изображений книг — неотвратимость возмездия за преступления, неизбежность высшего суда над человеком. Об этом повествуют, в сущности, все трагедии.
Подтекст этих двух натюрмортов, связанный с образами книг, заключает идею творческой преемственности и наследования традиций в искусстве. Пьеса «Арон и Татус» создана под впечатлением Воса от ранней шекспировской трагедии «Тит Андроник». А на титуле «Электры» крупно указано имя переводчика Йоста ван ден Вондела, известного нидерландского поэта. Эта интерпретация подкреплена латинской сентенцией, давшей название картине Стенвейка: «Жизнь коротка, искусство вечно».
Пожалуй, самый последовательный и самый искусный мастер «книжных» vanitas — Эверт (Эдвард) Колльер (ок. 1640 — после 1707). Тома на его виртуозных полотнах могли бы составить солидную библиотеку: математические трактаты и географические атласы, теологические сочинения и философские опусы, исторические труды и художественные произведения. Vanitas Колльера 1662 года выдержан в приглушенных тонах, все изображенные предметы как бы сами собой удаляются от зрителя, поглощаясь глухой темнотой фона. Перед нами типичный сюжет тщеты жизненных успехов и мирских достижений с традиционным эмблематическим набором: нитка жемчуга, мешочек с монетами, гаснущая масляная лампа, нотный альбом, скрипка с оборванными струнами, небесный Виллема Блау.
Композиционную симметрию создают изображенный слева альманах с подписью художника в виде стилизованной монограммы, напоминающий о скоротечности времени, и выразительно подпираемое черепом крупноформатное голландское издание так называемых десятилетий швейцарского реформатора Генриха Буллингера. Это 50 нравственных проповедей, разделенных на 5 десятилетий, которые аллегорически перекликаются с гравированным портретом поэта Джейкоба Кэтса — создателя моралистических книг и автора по сей употребляемых голландцами афоризмов.
Написанные с интервалом в три десятилетия следующие два полотна того же художника примечательны изображением английского и голландского изданий исторических трактатов Иосифа Флавия. «Знаменитая и запоминающаяся», — гласит титульный лист английского перевода. Бессмертная классика контрастирует с небрежно свисающей со стола песенной брошюрой и музыкальным буклетом — атрибутами изменчивой моды. К тому же и сами фолианты сохранились весьма неплохо. А ведь голландскому Флавию к моменту создания картины было далеко за сто лет, английскому — более девяноста. Исторические труды, описывающие рождение и крах цивилизаций, помещены сюда и явно с дидактической целью. В соединении с традиционными элементами vanitas (песочные и карманные часы, шкатулка с украшениями, музыкальные инструменты, меч в ножнах) они напоминают о краткости земного существования.
Главная деталь еще одного натюрморта Эверта Колльера 1696 года — «Собрание эмблем, древних и современных» Джорджа Уитера (1635). Виден фрагмент философского стихотворения: «То, чем я был, проходит мимо; то, чем я являюсь, улетает прочь; то, чем я стану, никто не видит…» Шкатулка с драгоценностями красноречиво соседствует с песочными часами. Нарочито высвеченный нотный альбом назидательно контрастирует со спрятанным в густой тени черепом. Звуки ускользают, мелодии забываются; непостоянно все — даже музыка в нотной записи…
К моменту создания этой картины Уитера уже почти тридцать лет как не было в живых. Книга с портретом — всё, что осталось от прославленного английского литератора. Разворот и наклон головы на портрете соотнесен с проекцией изображения черепа. Мотив смерти акцентирован крепко прижатым погребальной урной листком бумаги со словами Экклезиаста на латыни «суета сует, всё суета», который выполняет здесь функцию explicatio (лат. «развертывание, истолкование») — пояснительного текста как традиционного элемента эмблемы.
Примечательно, что художник воспроизводит не вполне точное изображение книги Уитера. Для создания иллюзии ее реальности достоверно выписывает титульный лист с портретом, но прочие визуальные и текстовые элементы добавляет и соединяет произвольно. По мнению исследователей творчества Колльера, в этом заключена идея иллюзорности искусства — оно само и обманчиво, и тщеславно.
Наконец, изображение нескольких томов, на которые опирается «Собрание эмблем» и которые оно почти закрывает для обзора, трактуется искусствоведами как скрытая цитата из сборника английской писательницы Маргарет Кавендиш «Стихи и фантазии» (1653): «Худшая судьба книг — их забвение, словно мертвецов» (The worst Fate Bookes have is to be laid aside, forgotten like the Dead). Помимо прочего, суета сует — это бездумное коллекционирование книг. Воспринимаемая исключительно как предмет собирательства, книга духовно обесценивается и неумолимо разрушается временем, становится гробом для текста.
Со временем из визуального афоризма ванитас превращается в картину-ребус, которая не столько поучает, сколько играет со зрителем в «угадайки». Примерно с середины XVII века складывается жанровое определение «тихая застывшая жизнь» (англ. still life), «неподвижная модель» (гол. stilleven, нем. stilleben), наиболее близкое к возникшему в XVIII столетии французскому nature morte («мертвая натура»). Исчезает нарочитый дидактизм, мотивы бренности и суетности выражаются более утонченно. Изображение книги в натюрмортах обретает обобщающий смысл модели мироздания. Книга как вещь тленна, но как символ универсума — вечна.