Дмитрий Смирнов, программист
Тяжело, неудобно и стыдно признаться, но в детстве я практически не читал художественной литературы. Основным моим компаньоном была двенадцатитомная «Детская энциклопедия»; составители баудлеризовали ее под ноль, и ничего релевантного оттуда не вспоминается. Вместо этого я зачем-то хорошо помню лавкрафтианское впечатление Ужаса от статьи про иезуитов: авторы сперва вывели их в ключе инфернальной петуховщины, а затем сообщили, что целью Ордена является борьба с Советским Союзом и как бы даже и со мною лично. Не надо было так.
Поэтому первое пересечение секса и литературы случилось у меня изрядно позже, в четырнадцать. Ничего необычного: я работал переводчиком у американских адвентистов седьмого дня, строивших храм на Крайнем Севере, и однажды пришлось переводить проповедь по «Песни Песней» Соломона. Дом культуры в стиле восточноевропейского брутализма, актовый зал на пару сотен дядек и тетек... а Песнь Песен, если кто забыл, — она про отношения. Про отношения Христа и Церкви, конечно, да ничего особенного там и не происходит, такие поцелуи на эскалаторе и никакого порнхаба — но в четырнадцать лет это все казалось дичайшей эммануэлью, и я раза три внутри себя помер от стыда, пока это все произносил.
Но дальше пошло легче! У тех же адвентистов я сдружился со старшекурсниками местного иняза, для которых соломоново творчество было давно пройденным этапом. Днем мы переводили про послание к эфесянам, а вечером слушали с кассетника входивший в моду гангста-рэп и выписывали понравившиеся обороты. Лето заканчивалось, в построенном храме уже шли службы, и на прощание коллеги сделали мне подарок, на сей раз всерьез столкнувший меня с сексом в литературе.
Это была англоязычная брошюра какого-то индийского доктора, обзорно освещавшего основные венерические болезни, — по-спартански оформленный пейпербек «Sexually Transmitted Diseases» с черно-белыми иллюстрациями разных шанкров и пустул. В разряд шедевров брошюру переводило посвящение на титуле: автор адресовал ее «To My Wife», отчего я сразу проникся к нему уважением: это был ход, достойный персонажей песен Ice-T.
Прости, индусский доктор, что забыл твое имя. Надеюсь, у тебя все хорошо.
Владимир Харитонов, издатель
К шестому классу у меня начало портиться зрение, и меня отправили к двоюродной бабушке, которая по совместительству была лучшим окулистом в Свердловске. Она закапала мне атропин и настрого запретила читать несколько дней. Требование было, мягко говоря, варварским и неприемлемым, потому как кроме чтения в жизни ничего не было. Тем более, что накануне, роясь на верхних полок стеллажа с «Библиотекой всемирной литературы», я нашел там том с античными романами. Так вот, если правильно прищуриться, то читать можно и под атропином. А еще лупа помогает. В общем, временная близорукость не могла отдалить меня от «Дафниса и Хлои» Лонга и «Левкиппы и Клитофонта» Татия. Особенно сцена обучения мальчишки азам любовной техники понравилась. А «Золотой осел» оказался скучным. Пока доберешься до секса, глаза устанут. И к тому же, ну правда, — секс с ослом?!
Иван Бражкин, разнорабочий
Одна из вещей, за которую я должен быть благодарен судьбе, состоит в том, что мой пубертатный период роковым образом совпал с первыми переводами книг Буковски. И поскольку переводы были довольно свежими, достать новую книгу не стоило труда: каждую новую публикацию исправно покупали родители, а я, в свою очередь, тащил их в школу и читал на уроках под партой. При очередном таком чтении я как всегда сидел со страшным стояком и жадно листал страницы, речь в рассказе шла, кажется, о крепко выпивающих подростках, которых беспощадно лупил отчим, и про их навязчивые и противоречивые чувства к некрасивым зрелым девушкам из стриптизклуба. Был урок химии, молодой тридцатилетний задроченный препод вырвал книжку у меня из рук:
— Бражкин, это, конечно, хорошо, что ты читаешь на уроках книги, но, похоже, это совсем не учебники. Что это у тебя такое? Посмотрим.
И начал зачем-то вслух читать оглавление. Я судорожно пытался вырвать книгу у него из рук. До сих пор помню названия этих рассказов — кажется, это был сборник „Юг без признаков севера».
****** машина [машина для совокуплений — прим. ред.]
Все великие писатели умирают в дымящихся горшках с дерьмом
Какой ***** [вагины — прим. ред.] не пожелаешь
Десять суходрочек
И так далее.
Он не дочитал оглавление до конца, а ведь должен был, взялся — заканчивай начатое, названия были одно круче другого. Вместо этого он больно ухватил меня за плечо и отвел в кабинет директора!
Помню, потом в коридоре надо мной еще пару недель подтрунивали одноклассники:
— О, это же наш дрочер идет, ****** машина [машина для совокуплений — прим. ред.]!
Не очень было смешно, но что этим ********* [жалким ничтожествам — прим. ред.] можно ответить? Объяснять, что Буковски — великий писатель? Да пошли они, они сами не знали, что они теряют!
Потом был Батай, а до этого были книги Берроуза, и еще мне тогда нравились пьесы Беккета, Боулз и много других хороших книг с фамилиями авторов на букву Б. Но Батай, конечно же, был особенный, сколько счастливых мгновений принесла его (недавно, кстати, переизданная) «Ненависть к поэзии», это было настоящее сокровище для подростка типа меня. И столкнулись мы с этой книгой тоже абсолютно случайно. Помню, как я стою рядом со стеллажом книг в необъятной библиотеке правозащитника Льва Левинсона, семья которого так много сделала после вынужденного отъезда моего отца для моего духовного становления. Я стою, вожу пальцем с обгрызанными ногтями по корешкам, спрашиваю рекомендации к прочтению и тут натыкаюсь на зеленый корешок довольно толстой книги с дерзким названием, на которую давно посматривал.
— А это хорошая книга? О чем там интересно будет почитать?
И по степени смущения, замешательства в голосе Левинсона я сразу догадался, что должен ее прочитать, это именно то, что нужно. Надо ли говорить, что я ни разу не пожалел о том выборе? Дрочил я на нее, наверное, раз пятьсот и не мог остановиться, потом дал погонять ее своему приятелю, он ее тоже оценил по достоинству. Помню, как мы лежали вместе, пили вино и обсуждали рассказы из серии «Нормандский шкаф», «История глаза»... Все эти эпизоды типа молочка в блюдечках, попа с голой жопой, запуганных девочек, писающихся от страха в закрытых шкафах, — мы обсуждали и понимали, какой убогой будет наша сексуальная жизнь. А приятель этот еще любил читнуть Генри Миллера, и вот этого я совсем не понимал: как можно было любить Батая, а потом открывать этого нескладного пошляка без какой-либо искорки необузданной фантазии — но он был всеяден, он не различал, это меня тогда расстраивало. Наверное, отчасти поэтому мы уже много лет с ним не общаемся.
Мария Иванова, филолог
В моем детстве была сплошная русская классика: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Салтыков-Щедрин и т. д. Почти ничего другого не было. Еще была бабушка-врач, которая, когда мне было лет десять, рассказала в медицинских терминах, откуда берутся дети, также были альбомы по живописи — с мужскими и женскими обнаженными телами. Все это было неэротично и абсолютно стерильно. В четырнадцать лет я устроилась в редакцию местной газеты, где в одной из комнат был небольшой стеллаж с зарубежной литературой ХХ века. Тут мне и попался старик Генри Миллер. На полке красовалась его знаменитая трилогия — «Сексус», «Плексус» и «Нексус». «Сексус», конечно же, меня заинтересовал, я кинула его в сумку, а перед сном принялась читать. Прочла, кажется, за одну ночь. Хорошо помню это ощущение: я чувствую, что лицо заливается краской, а уши начинают гореть, но оторваться невозможно. Дело было не только в количестве откровенных сцен, но и в том, что я не подозревала, что литература в принципе может быть такой. Интересно, что через пару дней своим сексуальным просвещением со мной поделилась школьная подруга — она нашла у родителей кассету с фильмами Тинто Брасса. Этот лирический мемуар хочется закончить цитатой: «даже в школу не пошли».
Иван Смех, музыкант (группа «Ленина Пакет», паблик «Лукошко российского глубокомыслия»)
Про секс я узнал не из литературы, а от своих товарищей по двору или одноклассников, когда был еще в детском саду или начальной школе. Тогда никакого непосредственного интереса эти действа у меня не вызвали, и секс был скорее поводом для каких-нибудь скабрезных шуточек и неловких смешков. Визуальное же представление об этом процессе я получил из каких-нибудь фильмов с постельными сценами. Но пара историй о литературе у меня, тем не менее, есть.
Помню, как в классе пятом я отправился в поход в горы с родителями и их компанией. При себе у меня была некая книга из разряда «сиротское фэнтези» (серия про Базила Хвостолома Кристофера Раули), про боевых драконов. Помню, что в одной из сцен книги эти самые боевые драконы начали спариваться друг с другом. В какой-то из дней похода мамина подруга заболела, решила остаться в лагере (в то время как мы отправились в однодневку) и попросила у меня почитать книгу. Я испытал дикую неловкость, представив, что она узнает о моем читательском опыте, но и отказывать никаких причин не было! В итоге все время прогулки я переживал, что случится конфуз, а как только вернулся в лагерь, сразу попытался книгу отобрать, прибегая к каким-то нелепым отмазкам, что-де мне самому очень хочется читать ее дальше, хотя уже пора было собираться ко сну. В итоге книгу я так и не дочитал, а потом при переезде весь этот пласт литературы отправился на помойку.
Однако наибольшее впечатление на меня произвело чтение Шекспира в восьмом классе. В его пьесе «Тит Андроник» была такая сцена секса: женщину изнасиловали, а потом отрубили ей руки и отрезали язык, чтобы она ничего не рассказала. Но искалеченная женщина умудрилась донести на врагов таким образом: ей задавали наводящие вопросы, а она мигала в ответ, если требовалось ответить «да». Вскоре ее убил собственный отец, пояснив, что лучше быть мертвой, чем опозоренной. Честно говоря, меня эта история обескуражила, и впоследствии такого бесстыдства и брутальности я не встречал ни у одного современного автора.
Петр Торкановский, студент
Какую-то протосексуальность мой детский мозг чувствовал еще в «Знаменитом сыщике Калле Блюмквисте»: там есть сцена, в которой плохие парни ловят кого-то из друзей Калле, держат его в котельной и собираются пытать, выявляя какую-то секретную информацию. Вроде бы ничего сверхъестественного, но меня это цепляло. Потом сверхъестественного было много: Лукьяненко, из которого запомнилась фраза «тогда [после первого секса] я узнал, что у девушки там волосы такие же рыжие, как и на голове». Из этой фразы я сделал вывод, что у девушек ТАМ есть волосы и их бывает, видимо, довольно много. Раньше я об этом как-то не задумывался. Благодаря «Кентавру» Апдайка, врученному мне репетитором по английскому языку, я вскоре узнал, что в книжках можно описывать половые органы без эвфемизмов, а «Отель Нью-Гэмпшир» Джона Ирвинга огорошил меня новостью о том, что гомосексуальность, инцест и промискуитет существовали и в жизни сверстников моих прапрабабушек и прапрадедов, ожидать чего от этих уважаемых людей я никак не мог.
Татьяна Никонова, секс-блогер
Лет в одиннадцать я прочитала «Евгения Онегина», и сон Татьяны Лариной прочитался как определенно эротический, причем ужасные создания, которые Онегина окружали во сне, примерно в то же время отлично узнались на балу короля гоблинов в «Лабиринте» — фильме с Дэвидом Боуи и Дженнифер Коннелли. Коннелли играет девушку-подростка, которая пытается спасти из волшебной страны своего маленького брата, а король гоблинов старается ребенка удержать, очаровывая и соблазняя совсем юную героиню. Вокруг все те же страшные морды, и только он проявляет внимание к девушке и демонстрирует свою власть над творящимся вокруг безумием — точно так же, как и во сне Татьяны.
Это частый прием романтизации в искусстве грозящих женщинам ужасов: одной рукой герой контролирует опасную обстановку, другую протягивает героине, чтобы увлечь ее в водоворот сексуальных страстей. Все пираты с обложек покетбуков издательства «Арлекин» так и работают.
Онегина любят изображать в иллюстрациях в виде самого Пушкина, но мы-то знаем, что автор — это скорее Татьяна, и ему удалось с невиданной точностью описать, каким образом молодым девушкам упаковывают разрешение на сексуальное желание. Во-первых, предмет желания должен быть немножко герой или просто способен вытащить тебя из опасной ситуации (в которую, возможно, сам тебя и увлек). Во-вторых, он должен быть значительно сильнее и влиятельнее, чтобы твоя страсть смахивала больше на подчинение: закружилась голова, колени подкосились, повалилась, и понес он тебя в сени или еще куда.
При таком подходе женское желание представляется оправданным и почти ничего дурного о твоей нравственности не говорящим, Скарлетт О'Хара не даст соврать. От такого взгляда на предмет и взрослым женщинам порой трудно избавиться — чтобы сексуальное желание представлялось как просто сексуальное желание без необходимости выдумывать ему оправдания в виде неуправляемого смерча страстей (или притащившего Татьяну медведя).
Я бы не сказала, что сон Татьяны объяснил мне в мои одиннадцать как социально приемлемо хотеть — скорее, я опознала ситуацию в ее сне как эротическую именно потому, что все вокруг говорило: женщина может захотеть мужчину без обязательств, только если вокруг армия гоблинов, людская молвь и конский топ. А в остальное время ни-ни. Что характерно, сам Пушкин в жизни придерживался совсем других позиций — но он-то и не молоденькая девушка, ему было можно.
Наталья Артемьева, акцидентальный поэт
Мое детство пришлось на время, когда советский человек, видимо, уже наигрался в права и свободы, запрятав купленные в эйфории мягкие порнороманы начала девяностых подальше в шкаф, исследование которого, как и прилежащих сегментов мебели, было моим любимым занятием. Не помню названий: один какой-то более классический, со словом «жеребец» на обложке, а вот другой меня, девочку лет девяти, прямо-таки шокировал. Там были сельские прелестницы вперемежку с монахами и какими-то еще типичными фигурантами винтажных эпох, и творили они ужасающие непотребства. Благодаря этой книге я узнала, что количество совокупляющихся друг с другом людей — это не всегда два (как утверждала соседняя на этой полке книга «Радость секса» с конечно-Босхом-на-обложке) и что конфигурации тел могут быть чудовищно сложными. Это точно был не де Сад, но что-то на залихватский постсовковый манер им пропитанное.
Еще одно событие, обескуражившее меня в те или даже более отдаленные годы, произошло, когда мама купила мне большую книгу с яркой обложкой: такие только детскими бывают, подумала, наверное, она, не удосужившись даже полистать. По факту перед моим детским умом предстала взрослая фантастика с довольно специфичными иллюстрациями — недавно вспоминала про эту книгу и отыскала фото в сети. В общем, макабр достался моему уму задолго до книжек «Колонны» и иже с ними, за что я (почему бы и нет) могу сказать спасибо фасадной логике взрастивших меня людей. Следуя ей, они запрещали гулять допоздна и непонятно где, наказывали за такое, но были равнодушны в отношении тех же, но невидимых им прогулок.
Антон Шмаргович, пристрастившийся неообскурантист (паблик «Око», экс-«Блуждающая аудиозапись»)
Самое мое волнительное воспоминание о первом литературном возбуждении связано с чудесным фрагментом из бессмертной книжки «Приключения Тома Сойера», когда обаятельный Том с берегов Миссисипи посредством рисунков и любовных каракулей, нацарапанных на грифельной доске, покоряет колеблющееся сердечко Бекки Тэтчер, немедленно признается ей в любви и смело выпрашивает у нее поцелуй...
«Потом вскочила и принялась бегать вокруг скамеек и парт, спасаясь от Тома, который гонялся за ней; потом забилась в угол и закрыла лицо белым передничком. Том схватил ее за шею и стал уговаривать:
— Ну, Бекки, теперь уж все кончено, — только поцеловаться. Тут нет ничего страшного, это пустяки. Ну, пожалуйста, Бекки!
Он дергал ее за передник и за руки.
Мало-помалу она сдалась, опустила руки и подставила ему лицо, раскрасневшееся от долгой борьбы; а Том поцеловал ее в алые губы и сказал:
— Ну, вот и все, Бекки. Теперь уж ты никого не должна любить, только меня, и ни за кого, кроме меня, не выходить замуж, никогда, никогда и во веки веков! Ты обещаешь?»
Мне было около десяти лет, и, жадно перечитывая этот незабвенный отрывок несметное количество раз, я ощущал, как в моей груди горячо млеет что-то невообразимо сильное и искренне манящее... Потом прошло немало лет, но образ вожделенной скромницы Бекки с алыми губками и золотистыми локонами не стерся из моей памяти до сих пор.
Любовь Беляцкая, книготорговец
В одиннадцатом классе или на первом курсе университета я прочитала «Чапаева и Пустоту». С тех пор я буду перечитывать этот роман еще много раз, но каждый раз сцена секса между Анкой и Петром меня просто будоражит. Я бы дала ей премию за лучшую эротическую сцену в русской литературе (хоть я, пожалуй, в этом жанре не сильна). Но она не перестает меня цеплять. Я поражаюсь, как можно описать эротическую сцену, ничего о сексе прямо не сказав. То есть не просто ничего похабного или конкретного. Всю сцену занимают размышления о красоте и неведомом наслаждении, разбавленные междометиями и словами типа «двигайтесь, двигайтесь». Казалось бы, что тут может зацепить? Размышления Петра о природе притягательности в форме рекурсии? Но вместе со всей этой навороченной постмодернистской шизофренией, эпизод еще и действительно возбуждает. Ну, по крайней мере, мне он и сейчас кажется весьма волнующим. Пелевин заставляет все додумывать и тут же раскладывает эту самую мысль устами героя:
«Знаете, если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену, я дал бы несколько намеков, а остальное заполнил бы невнятным разговором, вроде того… о Боже, Анна… вроде того, который сейчас идет у нас с вами. Потому что изображать нечего — все должен достроить ум».
И каждый достраивает по своему вкусу. Идеальная постельная сцена, короче.