«Поэзия — это не для людей»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Что представляет собой уральская поэтическая школа?

— Про УПШ написано очень много, и пишется до сих пор. Проводились конференции, и еще пройдут, разгорались споры и в любой момент могут снова вспыхнуть. Не буду даже перечислять корпус основных позиций этой бесконечной и бессмысленной полемики. Почему? Потому что они не существенны абсолютно все. УПШ — это не номинация, а ситуация, спровоцированная и пролонгированная группой лиц в период с 1991-й по 2018-й. У ситуации, разумеется, было целеполагание. Опущу сугубо личные мотивы, обозначу основную: свобода. Причем свобода не от чего-то, а для чего-то. Потому что свобода от чего-то — это попытка освободиться от рабства. А свобода для чего-то — это попытка стать ангелом. Ибо глубинная цель русской поэзии — это создание ангельского языка, создание и воспроизведение ангельских чувств, достижение ангельской жизни и ангельской смерти тоже. Задача невыполнимая для человека, ну так поэзия — это не для людей. Теперь о технологии создания ситуации.

1988–1996 — это годы сбора материала и достижения критической компетенции в оном. 1996–2004 — формирование пространства для УПШ. Ведь очевидно, что поэзия (речь идет именно о ней, а не о стихах и литературе) — это прежде всего идеи, и движение идей. Но для движения нужно пространство. Идеи — это рыбы, им нужна среда, чтобы плыть. И поэт обязан (вынужден) создать для своих идей среду (в нашем случае — ситуацию). 2004–2013 — переход личностных стратегий поэтов в состояние поколенческого конгломерата УПШ. 

2013–2018 — переформатирование идеи в проект, дискредитация проекта и его завершение. Технически вехи УПШ сопровождались издательскими точками силы: был создан первый на Урале толстый литературный журнал «Несовременные записки», потом его роль взял на себя журнал «Уральская новь», я опубликовал четыре тома антологии современной уральской поэзии, вышла книга «Маргиналы. Живые лица погибшей литературы», Энциклопедия УПШ, серия книг «ГУЛ»… Все материалы размещены на сайте Антологии современной уральской поэзии (АСУП).

— В какой оппозиции уральская школа находилась к петербургской и московской? И актуально ли подобное деление сегодня?

— Ни в какой не находилась. Мы просто находились в позиции. Так что, если и могла возникнуть оп-позиция, то только со стороны Москвы и Петербурга, но она не возникла. И потом, актуальность деления на московскую и петербургскую школы сразу станет нужной, если возникнет какая-то цель для этого деления, как она возникла при появлении «ленинградской поэтической школы». Впрочем, для Питера всегда это было важно — стать поэтическим островом-архипелагом, и в 1962–2000 границы этого острова точно существовали.

Москве же стать некой региональной поэтической фигурой вряд ли когда хотелось. Москва — это только издали картинка, составленная из соединенных пазлов, а на деле это больше похоже на вскрытие реки весной — льдины-пазлы налезают друг на друга, все крошится, шумит, ни один фрагмент не стыкуется с другим. Снять этот процесс сильным рапидом, и вы получите точную картинку московской поэтической движухи. Хотя, согласен, немного скучновато.

— Почему именно Урал стал третьим ключевым для поэзии пространством в стране?

— Еще в 2004 году прошел круглый стол, посвященный выходу второго тома АСУП. Эта книга внезапно вошла в тройку лучших поэтических книг по версии XVII Московской международной книжной выставки-ярмарки. Вот за тем столом, за который сели Андрей Вознесенский, Данила Давыдов, Дмитрий Кузьмин, Д. А. Пригов, Дэниел Вайсборт, Ричард Маккейн, вроде все об этом сказали. Но было пять главных причин.

Первая: наличие в одной временно-географической точке критической массы классных поэтов (не меньше полудюжины). Вторая: создание своего центра силы, а не делегирование его Москве, Нью-Йорку, Альфе Центавра. Третья: моя долгоиграющая экстраординарная культуртрегерская инициатива. Четвертая причина — категорически новые стратегические культурные инициативы, способные запустить процесс «ускоренного развития литературы». И пятая: поколенческая культуртрегерская преемственность (Евгений Туренко, Андрей Санников, Александр Петрушкин, Марина Волкова и другие).

— Я помню давнюю статью о презентации Антологии уральской поэзии. Там сидите вы вместе с Вознесенским и еще кем-то — и Вознесенский спорит с вами, говоря, что «провинциальность», на которой вы настаиваете, это плохо. Хотя в целом антологию хвалит. А правда: что провинция дает для развития поэтического таланта? Почему вы остаетесь в Челябинске?

— Вы имеете в виду как раз тот самый круглый стол. Вот те слова Вознесенского, и они несколько разнятся с вашей интерпретацией: «В современном контексте, к сожалению, провинциальность имеет уничижительный оттенок. И если называть уральскую поэзию провинциальной, то Провинциальной — с большой буквы в том смысле, в каком и Христос был провинциалом. Выйди такая антология в Париже, например, — цены бы ей не было... 

Выпуском двух антологий Кальпиди „разделил“ русскую поэзию как бы на троих: на Москву, Санкт-Петербург и Урал. Петербургская поэзия в данном сочетании выглядит, по-моему, слабее. Если, например, в московской чувствуется живая кровь, то в питерской поэзии есть какой-то склерозно-гипсово-античный дух. Кажется, что это пошло от Бродского, на самом деле — еще раньше. А вот Урал — очень сильно звучит. Фамилий поэтов называть не стану: их много. Осложняет положение Урала с точки зрения достижения легитимного и высокого статуса в общей иерархии современной русской поэзии то, что нынешнее время — не время дебютов. Примерно десять лет назад было такое время. Тогда создавались репутации в искусстве. А сейчас время работает против той стратегии, которую реализует Кальпиди. С другой стороны, на его стороне новые технологии демонстрации поэзии, которые я наблюдал и в Москве, и в Челябинске. Но все равно: нынешняя реальность — серьезный соперник. Дай бог, чтоб он оказался уральцам по плечу...»

Касательно второй части вашего вопроса, тут все просто. Если есть хоть какая-то возможность остаться там, где ты родился, то надо оставаться, потому что это судьба. Когда ты по своей воле покидаешь родное место, то это бегство. Бежать можно только назад, даже если тебе (да хоть всем) кажется, что ты бежишь «вперед». В этом случае ты улучшаешь «биографию», но теряешь связь с «судьбой». Этот конфликт мало изучен, но он есть, причем всегда.

Со мной — не все так пафосно. Я всегда хотел жить на Урале: больше всего в Перми, но для меня там не нашлось места. Из Перми меня просто вытолкали. И я вернулся в пустой Челябинск. Я зачеркнул этот минус и получился плюс: на пустом месте оказалось легко строить. Вот, например, в Москве строить намного сложнее, там настолько все плотно упаковано, что строить не получится, а получится разве что перестраивать, то есть сначала что-то сломать. Вот вам и ответ.

— Одной из ярчайших поэтических звезд в этом созвездии, вращающемся вокруг вас, был Дмитрий Долматов — ваш ученик и друг. Какие мысли и слова приходят вам при воспоминании о нем? Каким он был, чем интересен — и для вас лично, и для изящной словесности в целом?

— Дима не был звездой. Подумаешь, вспыхнул и погас... Любопытно, что он сначала погас (умер) и только потом ярко вспыхнул. Впрочем, так часто бывает. Был ли он моим учеником? Наверное, каким-то левым местом правой ноги и был, если и так, то это не моя заслуга. Дмитрий просто учился у всех, кто бывал в его доме, точнее в доме его матери, Татьяны Долматовой, с которой мы действительно дружили. Разумеется, наши теплые отношения распространялись и на ее сына. Тем более Дима был замечательным мальчиком.

Что же касается дружбы с самим Долматовым, то свою дружбу я смог доказать ему только после его гибели, когда собрал его стихи в книгу, отредактировал ее и издал. После был почти годовой «рекламный тур» — публикации в журналах, антологиях. Остальное сделала инерция литературной инкапсуляции образа героя. Но главным своим дружеским шагом по отношению к Диме я считаю тот посмертный месяц, который мы прожили вместе с его матерью, потому что ее надо было как-то возвращать к жизни. В тот период я и придумал для себя Диму Долматова. Не знаю, таким ли он был на самом деле. Думаю, что в чем-то даже лучше моих фантазий.

— Когда вспоминают Долматова, говорят и о пермской поэтической «новой волне», которую он возглавил. Что это за волна такая? Почему информации о ней даже сегодня очень мало?

— Потому что никакой «пермской новой волны» не было. Были Дмитрий Долматов (1970–1991), Антон Колобянин (1971–2025) и, может, еще Дмитрий Банников (1969–2003). Самый сформировавшийся автор из них — это, безусловно, Антон Колобянин, но он быстро исчерпал предмет своего думания-говорения, а создавать репродукции уже сказанного, как это водится в поэзии, не стал. И молодец. Дмитрий же Банников каким-то образом наследовал некоторые кристально инфантильные, то есть юношеские черты Долматова.

— Чем голос Долматова примечателен на фоне других представителей его поколения и особого уральского геотопоса?

— Только тем, что он был услышан. Подробно и с энтузиазмом. Интерпретация этого голоса стала важнее и интереснее самого голоса. Это обычное дело.

— Долматов интересовался московскими метареалистами — Парщиковым и Еременко, был лично знаком с ними. Потом увлекся питерскими «митьками». А что в итоге роднит его с уральской средой?

— Парщикова Дима видел и слышал на квартирнике у меня дома, а потом на вечере в мастерской художника Вячеслава Остапенко, потому что официальный вечер Парщикова, который мы готовили, запретили. С Александром Еременко Дима знаком не был. Он просто придумал на этот счет «молодежную байку», чтобы понтануться. А с Питером у него действительно были завязки, тем более что его дружба с музыкантом Евгением Чичериным, он же Чича (1972–1999), просто втягивала обоих в питерской «мальстрем». И «митьки» были для Долматова одним из нескольких поведенческих сценариев — не больше.

А вот за двадцать дней до своего 21-летия Митя Долматов попал в «избу» известной Ирины Левшаковой (Линник) в Комарово, где в ту пору тусил чуть ли не весь ленинградский рок-клуб. Дело было в октябре 1991-го. Долматов приехал к Линник с Женей Чичериным, они искали возможность записать альбом песен для высокого женского голоса: демо того альбома — три трека с вокалом Миры Эйдельман (в сети есть). Митя был автором текстов, Чича написал музыку.

Я не был знаком с Линник, так что могу только повторить общеизвестное: она гордилась, например, что после ее грибков Башлачев шагнул из окна. То есть в ее интерпретации — улетел «туда»; а Федор Чистяков в порыве ярости перерезал ей горло. По счастью, не насмерть. Что было в тот вечер, когда Митя Долматов вышел из «избы» Линник, я не могу знать. Тело Дмитрия Долматова нашли на железнодорожном полотне. Его сбила электричка. Я по недоумию тогда считал так или иначе ответственным Чичерина, как человека, который был вместе с Долматовым. Скорей всего, я ошибался.

— Есть мнение, что уральская поэтическая школа — ваш персональный проект, глобальный литературный миф, выросший из чувства недоговоренности с рано ушедшим Долматовым. Насколько это близко к истине или далеко от нее?

— Действительно, УПШ — это мой проект. Я его инициировал и настойчиво разрабатывал. Я уже сказал, что он был поддержан многими участниками и персонажами УПШ, причем как с положительным, так и отрицательным энтузиазмом, что для любого независимого проекта одинаково позитивно. Миф ли это? Миф — это сверхреальность. Стихи — это сверхречь. Поэзия — это когда о сверхреальности говорят сверхречью. А что касается моих разговоров с Митей, то самые важные из них я вел уже после его ухода. Действительно, стартом для миф-проекта УПШ стала книжка Долматова, сделанная мною со вспомоществованием Евгения Субботина.

— Судьба Долматова не успела превратиться во что-то большее, но в ней воплотился общий для многих людей поколения нарратив, общая трагедия. То есть он стал в каком-то смысле архетипической фигурой — и во многом благодаря вам...

— Об архетипичности: я действительно поспособствовал созданию из Долматова «культового героя». А ведь судьба Долматова назначила ему стать прямо противоположным — «культурным героем». И он запросто мог им стать, но не успел. 

Культовый герой — человек, ставший объектом поклонения благодаря своим достижениям. Но нередко это — личность с просто неординарной моделью поведения, обладающая невыдающимися способностями в той области, где они зафиксированы в качестве культовых. Культовый герой почти всегда, думая о любви, на самом деле добивается и жаждет по-настоящему только обожания — и, что характерно, требует его от тех, кого, в сущности, презирает (проблема «художник и толпа»). О культовых героях часто говорят, что они выражают дух времени или поколения, не догадываясь, что у времени нет духа, а только запах, а поколения различаются разве что качеством несбывшихся надежд. Количество поклонников той или иной культовой фигуры может быть разным. Это может быть узкая субкультура, но может быть и население целой страны.

Культурный же герой — человек, отрекшийся от удачного сценария личной биографии в пользу судьбы, которая сама по себе почти никогда не драматична, а скучна и обыденна, ибо почти вся замешана на постоянном кропотливом труде. Культурный герой трудится там, где ему выпала судьба родиться фактически и/или творчески. Культурный герой всегда сопротивляется деструктивным «предложениям» цивилизации — алкоголю, наркотикам (органическим, химическим, медийным), маргинальности как стилю бытия, при том, что он окружен ими и практически ничего не может этому противопоставить, кроме как тайной миссии, которой сам же себя и наделяет. Культурный герой — всегда неизбежный провинциал. Неизбежность — место, откуда нельзя позволить себе убежать (избегнуть), как бы страшно ни было. Успокаивает одно, что страх, с которым ты остаешься надолго, становится твоей смелостью.

Если короче, то можно сказать так: культовые герои представляют культуру (как актеры на сцене представляют пьесу), а культурные герои ее составляют (как каменщики составляют дом). Еще точнее, они ее осуществляют, то есть делают существенной. Можно совсем коротко обозначить эту очевидную альтернативу: культовый герой своим блеском ослепляет, а культурный герой своим светом освещает.

Сейчас в Перми отмечают дни рождения и гибели Долматова, часто проходят персоналистические акции, например, недавняя — «Танцы с Долматовым». Вышел документальный фильм «Охота на Долматова» Семена Соснина. Майя Горбунова, сверстница Мити, заканчивает монтаж еще одного — «Митя Долматов: уйти, чтобы остаться». 

— К какому знаменателю можно свести судьбу Долматова и судьбу поколения, к которому он принадлежал?

— Долматов демонстрировал (и это главное в нем, как по мне), что трагедия жизни — это неприлично, что нормальный человек счастлив по определению. И не беда, что счастье часто принимает гимнастическую позу личного горя. Анна Сидякина, автор роскошной книги о пермском андеграунде 70–90-х «Маргиналы. Живые лица погибшей литературы» (шорт-лист премии Андрея Белого), соученица Долматова, так описывает то время: «Я точно помню, что это было чудесное, солнечное время. Что бы ни говорили про него потом: время несостоявшихся надежд, растраченных ожиданий. Да если и так, — какая разница. Сплошной солнечный свет, на всем и отовсюду. И если переводить этот не очень-то оригинальный образ в еще менее образный план, но концентрировался поток света, радости и жизни именно в Димке Долматове. Я это говорю объективно, как лицо в его жизни постороннее. Причастна я лишь к памяти о нем, золотистые молекулы которой носятся в воздухе до сих пор...»

* * * 

Все было так классно — теперь заряжай пулемет,
стреляй сигареты, сожги документы и — точка.
Сейчас не то осень, не то восемнадцатый год —
смотри: уже вышли четырнадцать тысяч на площадь.

Но ты – одиночка, по ним же скучает петля.
В логический выход из этого черного дня —
поди разберись. Черт сломает и ногу, и веру —
ты в нем обречен на судьбу революционера,

и путь твой — в Сибирь, по этапу... Я так, не нарочно
об этом сказал. Ты расколешься вмиг — без сомненья.
Пройдет поколенье, и кончатся все заморочки.
Пройдут заморочки, и кончится все поколенье.

                                                            1989