Подосланные комсомолки стали приглашать меня на танец

Интервью с Севой Новгородцевым

Честно говоря, мне все это не особо и нужно. Как сказал Чехов: «Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: „Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!”». Я, как всякий разумный и психически уравновешенный человек, к писательству не стремлюсь. Но жизнь заставляет. В свое время у меня был фан-клуб по всей стране, который заставил меня составить первые, рок-н-ролльные книги из передач «Рок-посевы», буквально капали на мозг — надо, а я понимаю, что, раз людям надо, значит, надо сделать. Теперь же есть огромное количество разбросанных камней, которые пора собирать: когда жизнь кончится, это делать будет некому. И самая главная побудительная причина — это не желание рассказать о себе любимом, но попытка написать нечто поучительное. Кроме того, об Англии сейчас пишут, либо заведомо искажая факты, события и идеологию, либо в стиле туристического журнала «Аэрофлота», что-то очень поверхностное и соответствующее провинциальному представлению москвичей, пермяков и прочих. Поэтому как человек, углубленный в систему, — а я все-таки семнадцать лет жил в английской семье, почти сорок проработал в английской корпорации, плюс знакомые, награды и прочее, — я решил собственный опыт каким-то образом реализовать на бумаге. Это и есть сумма побудительных причин. Но писательство идет медленно, я пока где-то на двухсотой странице. Мечтаю ее закончить к Новому году, но маловероятно. Там очень много такого, про что никто не знает. Например, как я был старейшим скейтбордистом Англии.

Свой первый дом мы купили на улице, которая шла слегка под уклон, и я понял, что если хочу тренироваться в езде на лыжах, то скейтборд — подходящая штука. К тому же у нас был знакомый англичанин, авантюрист, который тогда уже покупал, продавал первые скейтборды и ездил на них. Это было в восьмидесятом году, то есть мне было сорок лет. Я научился, ездил в разные парки, ломал руку — в пятиметровой полутрубе на самом верху недостаточно четко сделал поворот, пришлось падать спиной вперед. Я так хорошо помню, когда это случилось, потому что один из сценариев «Рок-посевов» написан от руки: печатать было больно, левая рука в гипсе. Ну и так далее, — я летал на дельтапланах, плавал на яхтах. В книге будет много такого, что находится за рамками радио и людей, с которыми я работал. Еще я, конечно, пишу про кино, про всякие голливудские интриги.

В то время у меня была мелкая редакторская должность, делать на ней было особо нечего. Одной из моих обязанностей было отвечать на звонки коллег-англичан: BBC — огромная организация, несколько десятков тысяч человек, у всех возникают какие-то вопросы по произношению, фактам, датам. Как-то позвонили с английского телевидения, они ставили телеспектакль по рассказу Солженицына «Случай на станции Кречетовка», и им было многое непонятно. После того, как я долго объяснял актерам их сверхзадачу и линии поведения, меня отметили в титрах как консультанта.

Cева Новгородцев (слева) в роли пилота советского вертолета в фильме «Вид на убийство»

Потом были еще какие-то мелкие, но многочисленные работы, в том числе консультантом на известнейшей пятичастной работе «Англичанин за границей» — про предательство и бегство Гая БерджессаАнглийский журналист и разведчик, работавший на советские спецслужбы. . У меня сложился удачный послужной список, и я как консультант переключился на голливудскую продукцию. Работая консультантом, ты находишься целый день на площадке рядом с режиссером, и, если ему нужно заткнуть какую-нибудь дырку, что-то вякнуть или гавкнуть, он берет тебя, потому что для этого не надо никаких дополнительных усилий и гонораров. Например, на фильме «ГУЛАГ», ныне полностью забытом, нужен был здоровый вохровец, который наводит порядок среди зэков. Я нанял отличного мужика, повара Володю, — морда девять на двенадцать, все дела. Но Володя, подлец, запил. Режиссер мне сказал: твой прокол, выпутывайся. Я пошел в костюмерную, переоделся в охранника…

Я умею делать гнойный пролетарский гнев. В общем, я сыграл эту роль, режиссер мне тогда сказал: «You’ve been mean». А еще у меня был знакомый, шотландец, первый ассистент режиссера, который координировал все движения в кадре, фактически руководил кинематографическим кордебалетом. Он как раз работал на Бонде, позвонил мне и говорит: есть работа на день, триста фунтов, хочешь? Я пришел на студию, там стоял фанерный макет вертолетной кабины в натуральную величину. Сам вертолет, вернее, его модель, метра полтора, летающий, уже был взорван где-то в Исландии, где снимали сам эпизод. А мне теперь предстояло красиво погибнуть. В напарники мне дали поляка, который выглядел вполне по-славянски, но не говорил по-русски, так что мне досталась «говорящая» роль. Режиссер командует: «Action!» А я не знаю, что делать. Мне объясняют, что где-то внизу, во льдах, бегает Джеймс Бонд, его надо найти и изничтожить. А у меня внизу только заплеванный пол студии. И вот сижу я в меховой куртке летчика и в шлеме и говорю поляку: «Попробуй тут найди кого-нибудь». Потом нас целый день взрывали — под сидением была розовая дымовая шашка, потому что Бонд нас застрелил из ракетницы.

В 1999 году я женился на Ольге, моей третьей супруге, и на свадьбу приехали ее дочери от предыдущего брака, в том числе 15-летняя Настя, которая потом осталась с нами. Мы жили в большом доме, перестроенном из бывшего военного викторианского госпиталя, и в нем были территории, неудобные для жилья, так что из них сделали спортивный клуб, бассейн и так далее, куда в шлепанцах и халатах ходили люди из двухсот пятидесяти квартир комплекса — удобно, когда у тебя в доме и пивная, и клуб, и прочие удовольствия. Настя по-английски не говорила, так что жильцы относились к ней как к дочери полка. Среди ее новых приятелей был ирландский актер, рыжий, дикий фанат Джеймса Бонда. Когда она об этом узнала, она сказала: «А мой отчим снимался в Джеймсе Бонде». Он: «В каком?» Она: «A View To A Kill». Он: «Кого он там играл?» Она: «Русского летчика-вертолетчика». И тогда он произнес с акцентом: «Poprobuj tut najti kogo-nibud».

Для нас, джазовых музыкантов, политика была ниже нашего внимания. Мы советскую власть старались не замечать. Это не всегда получалось, потому что, чем популярнее ты становился, тем больше приходилось встречаться с худсоветами, бороться за песни и тому подобное. Естественно, мы были латентными антисоветчиками, но, как писал Синявский, наши разногласия с советской властью были эстетическими. Так что, конечно, что-то я читал, но не много. Мне в руки попадались какие-то коммерческие модные книги, которые приносили приятели-переводчики. Я свободно читал по-английски, выучил язык еще в мореходке, к слову, случайно. Мальчиком я был успешным актером и поступал в театральный институт в Москве, а, когда ничего не вышло, поступил в мореходку.

ВИА «Добры Молодцы» в студии Останкино, 1973 год. Сева (руководитель) с саксофоном, рядом Юрий Антонов, сидит Светлана Плотникова

На английской кафедре пронюхали, что у них есть мальчик-актер. Они как раз занимались скрытым видом антисоветской деятельности — приходили на работу и не разговаривали по-русски, целый день жили в выдуманной англо-американской среде, а распространять это тлетворное влияние решили через самодеятельность: они разыгрывали пьески на английском. Специально для меня они поставили моноспектакль про Тома Сойера. Но роли надо было учить, а на непонятном языке они в голову не лезли, так что ночами я, будучи дневальным, ходил и зубрил. Прошел год или полтора, и я оказался практикантом в Архангельском пароходстве на пароходе, который ходил за границу. У меня еще не было визы, но меня брали, пока пароход ходил по Северному морскому пути внутри Союза. Морячки как-то они мне говорят: «Пошли в клуб моряков». А клуб моряков — это была такая кагэбешная организация, куда иностранные моряки могли прийти и пообщаться с комсомолками под бдительным оком товарищей. Меня одели во все новое, заграничное, и я понял, что должен быть сыном дружественной страны, которая только что построила Асуанскую плотину. Так что когда суровый амбал в дверях спросил: «Who’re you?» — я, со своей знойной внешностью, ответил: «I’m egyptian!» Он меня пропустил. Подосланные комсомолки стали приглашать меня на танец, и я неожиданно понял, что свободно говорю по-английски.

Когда ты играешь роль, эта роль входит в тебя не только в виде слов, она закрепляется в жестах, мотивации поведения, реакциях на других персонажей и так далее. Некоторые строки из пьес, которые я тогда играл, помню до сих пор и могу ими говорить! Однажды я играл помощника капитана, который боролся с котом, принадлежавшим повару. Он пытался этого кота выбросить за борт, а тот исчезал, потом снова появлялся. В конце пьесы осатаневший капитан, видя кота, которого уничтожали уже раз восемь, восклицал: «Is this cat real?!» А помощник, то есть я, отвечал: «Yes, sir, as real as a cat can be».

Потом я учился заочно, закончил двухгодичные курсы иняза, летом 1967 года работал гидом в Интуристе — мне нужны были какие-то музыкантские штуки, а фарцевать я не хотел. Меня интересовали книги, связанные с профессией, я читал то, о чем до сих пор никто представления не имеет — например, Лидийскую концепцию импровизации, написанную в 1948 году тромбонистом Джорждем Расселлом, когда тот болел туберкулезом и лежал в больнице. В этой книге он излагает свою тональную теорию родства разных нот. Этой концепцией потом пользовались Колтрейн, Майлз Дэвис и прочие. Я пытался поступить на какие-то курсы, учил гармонию, но, когда мне стали преподавать терцквартаккорд, построенный еще Римским-Корсаковым, я понял, что всей этой чумой заниматься не надо. Так что я читал книги.

Поначалу «проводник» мне не требовался, работа на BBC отнимала почти все время. На работу я ездил на велосипеде, потому что общественный транспорт ненадежен, а радио не понимает опозданий. Я сел на велосипед и проездил четверть века. А свободное время сжирали бытовые заботы. Считалось, что при возможности надо покупать дом. У меня была знакомая канадско-польская женщина, эрудит, работала в Британской библиотеке, знала четыре языка. Она выходила замуж за старого ухажера, искала себе дом, и из отбросов ее поисков вырисовался дом для меня в центре, три километра от BBC, на велосипеде я доезжал за девять минут. Дом был перспективным — там с 1929 года жил человек, и его было не выгнать, он был защищен всеми лейбористскими законами. Он въехал туда мальчиком с мамой, потом все умерли, а он остался — и, так как его было не выгнать, дом продавался вместе с жильцом и был дешев. Денег не было, поэтому с работы я ездил на стройку, отделывал дом собственными руками, и так прошли первые полтора года.

А потом «проводниками» стали мои коллеги. Мы были овощами с одной грядки, либо еврейская эмиграция, либо русские из Австралии и из Харбина. Был, например, Коля Кожевников, родители которого убежали в Харбин от советской власти, а потом переехали в Австралию. У него, как у них всех, был идеальный русский, идеальное произношение — не московское и не ленинградское, а нормативное русское произношение средней полосы. Или, например, у нас работал отец Василий Родзянко, внук того самого Родзянко, который подносил императору бумажки на отречение. Этот Василий Родзянко рассказывал страшные вещи: белоэмиграция его семью ненавидела, и его, как наследника предателя дворянского дела, приставленный к нему дядькой офицер частенько бил. Вообще, столкнувшись с русской аристократией, я многое понял…

Нет, с ними же бесполезно общаться! Во-первых, они все умерли. А во-вторых, это были люди, невероятно закостеневшие в своих предрассудках. Они были паталогическими антисемитами, от возможного контакта с полуевреем тряслись от страха. У них было превратное понимание ближнего в христианстве. И я осознал, что они действительно могли до 1861 года эксплуатировать братьев по расе и вере без всякого зазрения совести. Зазнайская неумная публика, вся в ложных аффектациях. Однажды княгиня Юсупова и баронесса Кнюпфер обсуждали, что Толстые-Милославские на самом деле не настоящие графы… На этом фоне наша советская русско-еврейская эмиграция состояла из совершеннейших либералов, раскованных образованных людей, с ними было интересно. Вот мы друг другу и были «проводниками».

А что там чувствовать? Работа есть, дом купил, на велосипеде езжу. Были застарелые проблемы с моей первой супругой, которые я пытался починить с помощью совместного отъезда, но не удалось, так что в 1982 году мне пришлось уйти из дома, потому что образовался мезальянс с английской актрисой, в гражданском браке с которой я прожил почти семнадцать лет. И вот там-то я, конечно, многому научился — почти всему, потому что жил внутри культуры как причастное лицо, был принят в английских семьях. Думаю, что и повышение по службе я получил отчасти из-за этого — я стал «нашим человеком».

Многие русские говорят: нас не любят… Конечно, вас не любят, потому что вы вообще не понимаете, как себя вести в приличном обществе! Меня штудировали, пока я наконец не научился. У англичан есть масса тонкостей, они выстраивали свое общество сквозь десятилетия и века викторианского быта, становления протестантизма в борьбе с католичеством, установления своих общин, где все друг друга знают, и так далее. И когда два англичанина встречаются и начинают говорить о погоде, это не от того, что они необразованные и не могут процитировать Кьеркегора, а потому что они ищут некую связь — цивилизованный собеседник или нет.

Как правило, все заканчивается погодой. Но они отходят друг от друга спокойно — мир стоит на месте, вокруг вежливые люди, которые разговаривают тихо и никогда не спросят, какая у тебя зарплата. И тут приезжают какие-то пузатые люди, которые громко разговаривают и жрут чесночную колбасу. Вся страна в ужасе, но, поскольку они воспитанные и культурные люди, сказать об этом они никому не могут — может быть, они жалуются друг другу на закрытых вечерах, и то сомневаюсь, потому что не прощают друг другу проявлений расизма. Так что, когда в 2016 году появляется возможность пойти и совершенно легально поставить крестик в нужном месте, все ломанулись, и страна погрузилась в жуткую кашу.

Летом 1990 года — перестройка уже шла полным ходом, нас пригласил Киев, и мы [с BBC] приехали всем кагалом вести вещание прямо оттуда. Нам выделили в парке большой стеклянный павильон, и мы там работали, а из-за стекла на нас смотрели прохожие. В Москву и Питер я за эту неделю вещания не ездил. А потом, 9 июля, у меня был день рождения, и фаны настояли, чтобы я приехал. Меня встречали почти тысяча человек, черт-те что творилось, они забили весь аэропорт, туристам было не выйти! А мы с женой стояли в четырехчасовой очереди на проверку багажа — были зверские порядки: пока у тебя все не перероют, не выпускали. Пришел таможенник, спросил: кто тут такой-то? Я ответил: я. И нас вытолкнули через боковую дверь. Я тогда провел с этим людьми, фанами, больше недели, приехал домой в нервных лохмотьях, потому что такое количество интенсивного общения после долгих лет одиночества человека изматывает. Они меня, как пираньи, разобрали на части: было очень много интервью, поездки по Москва-реке, марш-бросок через Красную площадь и бесконечные разговоры.

Их интересовало всё: жизненная философия, что с ними произойдет, как им жить дальше. И то, что я приехал с англичанкой, их тоже, конечно, очень интересовало.

Я сейчас уже и не помню. С Маккартни общался, было дело. Я, честно говоря, к такому не стремился, потому что наша работа не подразумевала общения со знаменитостями из первых рук. Чтобы разработать какого-то музыканта или группу, надо с ними провести месяца три, ездить на гастроли, общаться. Английские журналисты делают это гораздо лучше, потому что могут общаться на равных, как приятели: у них общее дворовое детство, одинаковый акцент и так далее. А мы со своим стоеросовым английским, как бы свободно ни говорили, за своего все равно не сойдем. Я и на концерты ходил неохотно — я из тех музыкантов, которые музыку ненавидят с детства. Не могу долго слушать музыку, у меня возникает ощущение несвободы. Я не умею раствориться в звуках и валяться на диване — кругом жизнь, времени лишнего нет. Я даже, когда выбирал музыку для своих передач, ставил виниловую пластинку и скакал с дорожки на дорожку, тренированным ухом сразу выбирая лучшее.

Где-то в 1983-м мне пришла какая-то перекрученная лента с «Машиной времени». Но главным прорывом, конечно, была пластинка Red Wave, которая вышла с помощью Джоанны Стингрей. Для меня это была возможность поставить в эфире нечто вышедшее на Западе, так как это подходило под редакционные рамки BBC и не вызвало нареканий. Помню, что слушал Гребенщикова, потому что у него всегда были какие-то поэтические находки, и еще, кажется, я сразу обратил внимание на Цоя. Но, как музыкант, я знал, как жульничают, скажем, джазисты, изображая авангард, — особого ума не надо, просто играй поперек тональности.

Трагедия в том, что на этой работе ты не имел права иметь никакие музыкальные вкусы.

Мне одна эстонка сказала: русские такие скучные, после работы соберутся и говорят о работе. В месяц в Англии выходило больше трехсот альбомов, это все совершенно неподъемные пласты, я дико уважаю Троицкого за то, что он всё смог послушать, переварить и жонглировать сотнями названий и имен. А у нас был такой Джон Пил, который по шестнадцать часов в день слушал присланные ему ленты. Так что нет, ничего не слушал специально, но напоминал себе учителя, который идет впереди класса на три-четыре урока: мне помогало музыкальное прошлое, я ведь работал с оркестровками, понимал в нотах и стилях и слышал, кто у кого что стянул.

Я играю на флейте студенческую классику — в Англии есть уровни, с первого по восьмой, потом консерватория, так вот я сейчас на шестом уровне. Не учусь, просто достаю флейту и играю гаммы, потом беру с полки музыку «минус один», попадается соната какого-нибудь Гайдна, и я ее играю.

Импровизировать я уже давно перестал, потому что из-под пальцев лезут одни штампы, так что вряд ли. Я иногда выступаю в жанре «творческая встреча» и на флейте аккомпанирую фильму из слайдов, играю «Арию на струне Ля» Баха с симфоническим оркестром. Но флейта — инструмент капризный, у него сложное звукоизвлечение, поэтому надо все время заниматься. Когда я работал на BBC, это было вопросом спасения от сумасшествия: страшный стресс на работе, до пяти интервью в день, и, чтобы всё это грамотно сделать, надо быстро войти в шкуру интервьюируемого, узнать о нем все, задать правильные вопросы. Теперь осталась привычка. Не знаю, сколько я еще буду играть: я достиг уровня, когда от занятий играешь не лучше, а хуже.

Не хочу иметь дел с издательствами, потому что в нынешнем издательском бизнесе царит деловой развал. Если издательство приличное, то тебе дадут аванс — и всё, больше ты никогда никаких денег не увидишь, они куда-то заминают цифры про распространение. У меня на сайте есть магазин, и в цифровом или аудио виде можно купить мои книги, кому сколько не жалко. А в бумажном — наверное, придется эту книгу с кем-то издавать, но… Книга не готова, пока и продавать-то нечего. В общем, будем смотреть — интерес есть, и книжка получается неплохая. Там очень много материала: как я выступал с негритянской группой, как у меня была пластиночная фирма… У Солженицына есть опыт художественного исследования, вот и я иду по жизни и, когда есть возможность, раскапываю о каждом шаге и о каждом месте, где был, что-то заслуживающее внимание. Например, если речь идет о каком-то районе, я даю историческую справку. И про людей, конечно, тоже пишу.

У меня психология американского индейца: если мне не нравится то, что ты сказал, — я тебя не слышал.