1. Скончался художественный и литературный критик Федор Ромер (Александр Панов), совсем недавно ему исполнилось 50 лет. Милена Орлова пишет о нем в The ArtNewspaper: «Ему нравилось стилизовать себя под нигилиста XIX века: длинные волосы, суконная тужурка, намеренно архаичный стиль. Свой псевдоним — Федор Ромер — он тоже нашел в прошлом, ему казалось правильным зваться именем забытого русского писателя XIX века. <…> Александру Панову нравилось быть радикалом, отстаивать не самые популярные в художественной среде идеи (например, он был ярым поклонником Александра Проханова как писателя). Но, где бы ни работал критик Федор Ромер… читатели всегда получали образцы тонкого, иногда язвительного, блестящего письма, которое само по себе может быть культурной ценностью, даже если вы не согласны с автором в его взглядах».
Многие друзья, знакомые и коллеги Ромера вспомнили его в соцсетях — например, Лев Рубинштейн: «Один из тончайших и проницательнейших арт-критиков последних десятилетий… В фактуре твоего повседневного поведения было нечто заметно саморазрушительное. Поэтому, скажу честно, я не слишком удивился, узнав, что тебя больше не будет на этом свете. Это, возможно, звучит, дурно, бестактно, но это так. Я видел, что тебе в последнее время не очень как-то жилось здесь и теперь».
2. «Коммерсантъ» рассказывает о бумажном кризисе, накрывшем книжную индустрию в России: «мелованная бумага в этом году подорожала на 18%, картон — на 30%, предпосылок для стабилизации нет». Издатели связывают происходящее с тем, что «производители переориентируются на выпуск оберточной бумаги для Китая и Индии»; производители в ответ на жалобы издателей заявляют следующее: «Бумага — рыночный продукт, и рынок должен отрегулировать все сам. Если издательства не могут существовать в рынке, им надо закрываться. Поэтому будет ошибкой искусственно останавливать рост цен». Словом, китайцам и индийцам будет во что заворачивать свои нуждающиеся в завертывании предметы, а нам, кажется, скоро будет нечего полистать.
3. Пересказ уже легендарной встречи Владимира Сорокина с магистрантами Высшей школы экономики можно прочесть на «Медузе»: «Писать прозу — это тяжелая лошадиная работа. Если, конечно, это не писательство ради денег или других целей. Особенно это касается женщин, потому что за метафизику приходится расплачиваться женственностью. Это серьезный выбор. Все писательницы, у которых получалась суровая метафизическая проза, они либо плохо кончали, либо у них были проблемы с психикой ну и с каким-то „человеческим, слишком человеческим”. <…> У меня есть рассказ, где девушка решает написать крутой метафизический роман. И она берет золотую нить, иголку и зашивает себе влагалище. Это путь, конечно, но не все им идут».
Александра Баженова-Сорокина публикует в блоге «Многобукв» саркастичный текст о том, «что делать с советами больших писателей молодым писательницам». «Помимо удивительно устаревшего представления о том, как связаны женщины и половые органы, очень досадно видеть столь же старомодное видение метафизики как мира, оторванного от быта, от отношений, от пищи физической и от секса для удовольствия, от родов и вскармливания — то есть, действительно, от „женского мира”», — пишет Баженова-Сорокина. Далее, заметив, что Сорокин во время своей речи сидел рядом с Майей Кучерской — автором «Современного патерика» и «Бога дождя», — Баженова-Сорокина интересуется, каких же писательниц, наказанных за излишнюю метафизику, он имел в виду. Возможно, Вирджинию Вулф? «У Вирджинии Вулф не было детей, а брак был во многом духовным, но не потому, что Вулф решила зашить себе влагалище, физически ли, метафорически ли, но потому, что она была лесбиянкой, что в детстве стала жертвой насилия, что физическая близость с кем бы то ни было была для нее невероятно тяжелым испытанием. Однако в своих произведениях, которые насквозь пронизаны метафизикой, она перевернула с ног на голову саму идею эпического произведения, создав роман об одном дне, сотканный из женских воспоминаний („Миссис Дэллоуэй”) и „Одиссею” от лица Пенелопы („На маяк”). В ее прозе небо и земля, размышления о смерти, жизни и Боге переплетаются со штопкой, готовкой еды, мигренью и наблюдением за тем, как растут твои дети. Вулф знала, что женщина наполнена духовностью, но духовность эта, эта связь с божественным, почему-то упорно не понятна окружающим ее мужчинам». Как и мужчинам современным, которые хотят видеть среди своих читателей женских и писать о женском опыте — но при этом относятся к этому опыту с пренебрежением и не желают понимать, в чем он состоит.
4. На близкую тему. В «Ф-Письме» опубликован давний цикл заметок Марины Темкиной «Поcлевоенное женcкое тело: „Лолита” Набокова и „Дано” Дюшана». Темкина размышляет о «динамике модернизма», в которой женщина, женское тело — пассивные объекты; скандальные произведения Набокова и Дюшана составили им новую американскую славу. По мнению Темкиной, и в романе Набокова, и в инсталляции Дюшана сказался опыт войны, бегства, рефлексии над ужасами XX века: «Обе работы cоcтоят из элементов преcледования, надругательcтва, наcилия, жеcтокоcти и прямого показа жертвы, ее беccилия перед лицом cадизма и агреccии. Обе работы состоят из элементов поруганности, cкорби, cоcтрадания, руин и оплаканных паcторалей».
Темкина указывает на фрейдистский контекст произведений, проходит по теме гомо-/бисексуальности в жизни и творчестве обоих авторов, о мотивах насилия (и их элитаристских коннотациях) на фоне растущей сексуализации популярной культуры. «Еcли говорить об оcобом „приеме” Набокова и Дюшана, то он cоcтоит в одинаковой и абcолютной уклончивоcти, в попытке вcеми cилами избежать деклараций по поводу того, что означают их работы. Идентичноcть такого поведения — при том, что они не знали друг друга — кажетcя cимптоматичной и означает приcутcтвие не столько cтиля, сколько cтратегии».
5. «Дискурс» публикует несколько отрывков из книги Дарьи Серенко «Девочки и институции», которая выходит в No Kidding Press: это докуфикшн о сотрудницах бюджетных культурных учреждений, которые «„подносят краски и кисти, служат музами, убирают помещение для выставки, готовят еду, заполняют бланки строгой отчетности, подделывают статистику посещаемости людей и животных, работают в бухгалтерии, садятся в тюрьму в случае растраты” и так сменяют друг друга столетиями» — в свое время Серенко была одной из них. «Однажды я порезалась о зарплатный квиток. Красное пятно расплылось поверх скромных цифр моего оклада. Девочки сказали, что теперь это действительно мои кровные деньги». Документальность здесь временами перерастает в кафкианскую фантасмагорию; в конце публикации — история еще одной «девочки», работавшей в «институции»: в героине легко узнать Оксану Васякину.
6. Собственно, с упомянутым в предыдущей публикации романом Васякиной Галина Юзефович сравнивает на «Медузе» книгу Тимура Валитова «Угловая комната»: «В обеих книгах центральной темой становится переживание смерти родителя своего пола, дающее старт переопределению себя и собственной жизни, осмыслению собственных особенностей, фиксации персональных границ. Странным образом совпадают и время (оба автора взрослеют в 90-е), и место (Поволжье), и манера письма…» При этом текст Валитова от васякинского все же очень сильно отличается — в первую очередь градусом отчаяния, направленностью в сторону «края ночи». «Поездка в родной город, встреча лицом к лицу со своим прошлым и прошлым собственной семьи окатывает героя невыразимой и невыносимой экзистенциальной мерзостью. Насилие тиражируется из поколения в поколение, оно не знает ни социальных, ни возрастных барьеров». Удивительным образом, эскапистской стратегией и одновременно сюжетным приемом здесь становится чтение: больше всего и напрямую в «Угловой комнате» говорится об Альбере Камю и Марине Цветаевой.
7. В 17-м выпуске «Артикуляции» — новые стихи Елены Фанайловой, Сергея Белорусца, Данилы Давыдова, Сони Радостиной:
сущность плетётся привычной клячей̆
так себе перекати-личность
забыв про все меры сферичности
как лошади так и общества
тем паче приличиях овоща
страшно желает жить
даже согласна
на пересадку шкурки лягушки
силится перешагнуть верхушку
вязнет в прочих ошурках в медвежьем
гугле утке зайце роется в драном кармане куртки
и натыкается на перочинную неизбежность
непременно режется
В разделе прозы — два рассказа Григория Злотина (автора романа «Снег Мариенбурга»), отрывки из романа Ольги Брагиной (в авторском переводе с украинского) и металитературные заметки Алины Витухновской: «Писать умеет, но не хочет. © Идеальное определение универсального современного автора. Того, кто мутировал из чудовищной берроузовской машинки в автономного инерциального производителя идеальных, но текстов, в сущности не нуждающегося даже в читателе. Но нуждающегося в тиражах. В принципе, это и есть профессионал».
В переводном разделе, среди прочего, Иегуда Амихай и Дениз Дюамель, в критическом — эссе Григория Беневича о последнем стихотворении Григория Дашевского «Благодарю вас ширококрылые орлы…», послесловие Наталии Лазаревой к роману Марии Елиферовой «Лестница Ламарка» и опрос поэтов-мужчин, пишущих под женскими псевдонимами. В частности, Сергей Финогин рассказывает, как гетероним Татьяна Инструкция помог ему высвободиться из-под влияния письма Драгомощенко, а Олег Шатыбелко — как Гала Пушкаренко стала самостоятельной личностью, часто с ним конфликтующей.
8. На «Флагах» опубликован текст Андрея Черкасова «иоганн себастьян бак…»:
иоганн себастьян бак
иоганн себастьян бал
иоганн себастьян банк
иоганн себастьян бант
иоганн себастьян бар
иоганн себастьян бард
иоганн себастьян барс
иоганн себастьян бас
— и так далее, вплоть до «иоганн себастьян штырь». В фейсбуке текст породил много отзывов (вплоть до обсценных со стороны мэтров), а здесь его с восторгом комментирует Владимир Друк:
«Звукли-кирпичики, вместе и порознь, каждый сам по себе и сам за себя, с нуля, из ничего, соединяясь и разлетаясь, тыркаясь и подпрыгивая, ткут материю речи, создают и уничтожают Возможные Миры. Кажется, им никто больше не нужен. <…> Этот список есть, по сути, пропущенный в Писании документ (там, понятное дело, было много сакральных умолчаний и тайн). Или это вообще наглая попытка создать новое Писание. <…> „Бах” запускает механизм воображения и помогает летать на месте, самостоятельно, без люфтганз аэрофлота. Любите путешествовать в дальние страны? Тексты вроде „баха” — это потенциально (и кинетически) такие же трипы, какие бывают-случаются с томиками Пушкина или Мандельштама. Путешествия ведь суть путешествия, не так ли?»
9. На сайте «Солонеба» — переводы Дмитрия Кузьмина из Луизы Глик; книга избранных стихотворений нобелевской лауреатки должна выйти в следующем году в «Эксмо». «Это наружно простые стихи, но по-русски не имеющие аналогов и с трудом возможные; впрочем, можно было бы помедитировать над тем, как развивалось бы письмо Елены Шварц, если бы её юность прошла под знаком психоаналитического самопознания, а зрелые годы — в той же неприкаянности и непокое, но в статусе высокочтимого профессора лучших университетов мира», — пишет Кузьмин. Вот отрывок из стихотворения «Аверн»:
С одной стороны душа-скиталица.
С другой — живут люди в страхе.
Посредине пропасть, в ней пропадают.
Некоторые юные девушки спрашивают меня,
безопасно ли рядом с Аверном, —
им холодно, они хотят съездить куда-то на юг.
И одна говорит, как бы в шутку, — на юг, но не слишком —
Я отвечаю, не опаснее, чем повсюду,
и они очень рады.
А ведь это значит: не безопасно нигде.
Садишься на поезд — и исчезаешь.
Пишешь на оконном стекле свое имя — и исчезаешь.
Везде есть места вроде этого,
войдёшь юной девушкой —
и никогда не вернёшься.
Вроде этого поля, сожжённого.
И девушка после исчезла.
Может, ее и не было,
нет никаких доказательств.
10. Букеровскую премию получил южноафриканский писатель Дэймон Гэлгут за роман «Обещание». В Financial Times — статья о Гэлгуте и о том, что год для африканской литературы вообще выдался хороший; об этом, принимая награду, сказал и сам лауреат: «Продолжайте слушать нас, впереди еще много всего». В South China Morning Post Бернард Коэн замечает, что самое виртуозное в прозе Гэлгута — умение переключаться с одной точки зрения на другую и сохранять напряжение истории, которую по очереди рассказывают разные персонажи: хаотичность в их рассказах и помыслах — только мнимая. Все рецензии на книгу (большей частью экстатические) вышли еще весной: в основе романа история африканерской семьи, члены которой никак не могут выполнить обещание их матери — подарить дом чернокожей служанке. Написано все это в модернистской технике: рецензенты сравнивают Гэлгута с Фолкнером и Джойсом.
11. Дикая октябрьская американская история, которую мы как-то пропустили (благодарим наших читателей за указание); на самом деле она длится уже несколько лет. В ней фигурируют литературный плагиат, матерная переписка и донорская почка. Вкратце историю пересказывает энциклопедия мемов KnowYourMeme: в 2015 году писательница Доун Дорланд решила пожертвовать кому-нибудь почку, создала посвященную этому группу в фейсбуке и пригласила туда другую писательницу — Соню Ларсон. Год спустя Ларсон написала и опубликовала рассказ «Добрейшая», героиня которого — богатая белая женщина-донор, не замечающая своего очевидного расизма. Героиня была очень похожа на Дорланд, Ларсон даже позаимствовала несколько фраз из дорландовских фейсбучных постов. Дорланд пригрозила подать на Ларсон в суд, обвинила в плагиате, написала с угрозами во все институции, сотрудничающие с Ларсон, и стала заваливать письмами общих знакомых. В октябре этого года в The New York Times вышла статья обо всей ситуации.
Вскоре после этого писательница Селеста Инг рассказала в твиттере, что Дорланд сама предложила эту тему газете — и журналист выставил ее не в самом выгодном свете. «Если вам, дорогой читатель, кажется, что нужно поведать вашу правду миру устами журналиста Times, подумайте хорошенько, — иронизирует Gawker. — Спросите себя, друзей, наставников: „Не выставит ли непредвзятое изложение этой истории меня мудаком?” А затем удалите недописанное письмо в газету и напишите анонимный пост в сабреддит Am I The Asshole».
Почечный скандал, или Kidneygate, не утихает. Ларсон тоже выставила иск Дорданд — за диффамацию, в результате которой ее выступление сняли с Бостонского литературного фестиваля. Обитатели твиттера разделились на ларсонцев и дорландцев; много шуток про нарциссическую раздачу почек. Суд потребовал у Ларсон обнародовать свою частную переписку с коллегами по писательской группе Chunky Monkeys, в том числе с Селестой Инг (та на чем свет стоит материт Дорланд и оставшуюся у нее почку). Выяснилось, что эта группа давно ненавидит Дорланд, годами обменивалась впечатлениями и планами. Бостонская организация GrubStreet — курсы литературного мастерства, где когда-то познакомились Ларсон и Дорланд и где работают авторы из Chunky Monkeys, — объявила о грядущих кадровых перестановках. Писательница Бекки Так, принимавшая участие в скандале, покинула Chunky Monkeys и извинилась перед Дорланд.
12. На сайте Polygon Джошуа Ривера объясняет, почему Стивен Кинг остается таким популярным много десятилетий и каждое новое поколение открывает его заново. По мнению Риверы, Кинг — неочевидный воплотитель американской мечты. «Строить выше всех, копать глубже всех, писать длиннее всех». Кинг, вопреки мнению критиков, не изображает американскую реальность: он пестует американский вымысел. И вымысел этот распространяется на образ самого писателя — «в зазоре между Кингом-мастером и Кингом-легендой». «Это мечта старого доброго капитализма в духе „сделай сам”: есть такой парень, работал в прачечных, преподавал английский, перебивался с одной дешевой работы на другую — но садился, писал 10 страниц в день, собирал отказы от издательств, а потом стал одним из самых продаваемых писателей в мире. Такое бывает только в Америке, верно ведь? Он смог. Значит, и ты сможешь». А из этого, в свою очередь — обратное движение маятника, — вытекает настрой его прозы: Кинг «верит, что если мы будем двигаться, перемещаться с места на место, от персонажа к персонажу, то как-нибудь уж дойдем, выкарабкаемся своими силами». И хотя многие ругают Кинга за концовки, он продолжает направлять читателей, побуждать их к движению — даже если сам не знает, куда идти.