Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Письмо к фельдфебелю» — одно из самых известных антивоенных произведений Льва Толстого. Работа над ним началась в конце декабря 1898 года в ответ на письмо Михаила Петровича Шалагинова, фельдфебеля в отставке, который спрашивал, совместимо ли христианское учение с военной службой и войной. В начале января 1899 года Толстой отправил Шалагинову свой ответ, но продолжил работать над текстом, чтобы подготовить его к печати. Это показывает, что писатель изначально в своем письме Михаилу Петровичу видел не только факт личной переписки, но и публичное высказывание, которое считал важным обнародовать как можно скорее.
Толстой вносил правки в текст вплоть до начала февраля. Финальную редакцию письма он отправил Владимиру Черткову в Англию 5 февраля 1899 года. Первая публикация состоялась в пятом номере «Листков свободного слова» (Purleigh, Essex, England, 1899, № 5) — периодического издания, которое выходило в Англии под редакцией Черткова с 1898 по 1902 год. Пытаться опубликовать письмо в России смысла не было из-за цензурных ограничений. Чтобы оградить своего адресата от весьма вероятного преследования со стороны государства, Толстой убрал его имя из печатного варианта письма. В России «Письмо к фельдфебелю» официально было впервые напечатано только после революции, в 1917 году, в издательстве «Трезвая жизнь», после чего неоднократно переиздавалось. Впрочем, задолго до этой публикации письмо получило нелегальное распространение: изданные за рубежом запрещенные тексты Толстого, несмотря на все цензурные препоны, доходили до российских читателей и имели большое влияние на общественное мнение. Именно в этом причина той животной злобы, которую испытывала к Толстому царская бюрократия и лоялистская часть общества.
Но обратимся к тексту письма, чтобы подробнее рассмотреть предмет переписки Толстого и Шалагинова.
Война начинается со лжи
В своем тексте Толстой прямо отталкивается от вопроса о шестой заповеди, который ставит бывший фельдфебель:
«<…> зачем же нас, солдат, учат, что мы будто не грешим против шестой заповеди, убивая на поле брани врагов наших (разумеется, мнимых) <…>»
Отвечая на этот вопрос, Толстой не проповедует и не поучает, но, рассуждая вместе с Шалагиновым, делает шаг от растерянности и изумления перед ужасом происходящего к попытке понять, что за этим стоит и что с этим можно сделать. Толстой сразу соглашается с Шалагиновым в том, что солдат обманывают, когда учат, что нет греха в убийстве на поле боя, и далее вскрывает классовую сущность войны, показывая, что она всегда является следствием лжи и служит лишь интересам правящих классов.
Рассуждая о причинах возникновения войны в современном ему обществе, Толстой приходит к выводу, что война — «только неизбежное последствие существования войск; войска же нужны правительствам только для властвования над своим рабочим народом». Далее он демонстрирует устройство идеологической завесы, с помощью которой правительства обманывают свои народы.
В корне правительственного обмана лежит подавление свободы мысли и вероисповедания, и главный союзник государства на этом пути — сросшаяся с государством церковь, извращающая христианское учение на потребу сиюминутным идеологическим нуждам власть имущих. Толстой акцентирует наличие фундаментального противоречия высшей нравственной истины, выраженной в христианстве, с тем социальным порядком, который утверждают псевдохристианские, по мнению Толстого, государство и церковь.
«Извращение это христианства сделано давно, еще при причисленном за это к лику святых злодее царе Константине. Все последующие же правительства, особенно наше, стараются всеми силами удержать это извращение и не дать народу увидать истинный смысл христианства, потому что, увидав истинный смысл христианства, народ понял бы, что правительства с своими податями, солдатами, острогами, виселицами и обманщиками-жрецами суть не только не столпы христианства, какими они себя выставляют, а величайшие враги его».
Следствием этого обмана и извращения является задавленное и униженное положение народа. Власть приносит его в жертву своим страстям и амбициям, неуклюже прикрывая их интересами родины, которую якобы нужно защищать от страшного внешнего врага. На деле то, что принято называть интересами государства, — это интересы царя и его бюрократии, которые не имеют ничего общего с истинными интересами народа, считает Толстой. А «внешний враг» — всего лишь удобное пугало, которое каждый неумелый правитель держит всегда под рукой.
«Защита от внешних врагов — только отговорка. Немецкое правительство пугает свой народ русскими и французами, французское — пугает свой народ немцами, русское правительство пугает свой — французами и немцами, и так все правительства; а ни немцы, ни русские, ни французы не только не желают воевать с соседями и другими народами, а, живя с ними в мире, пуще всего на свете боятся войны», — пишет Толстой.
Пытаясь понять, как можно выйти из этой ситуации, писатель приходит к выводу, что прежде всего нужно осознать обман и прекратить свое личное участие в нем, несмотря на те пагубные последствия, которые могут наступить при принятии такого решения. И одним из самых важных шагов на этом пути является сознательный отказ крестьянина превращаться в солдата:
«Но кто же такие те войска, которые держат народ в этом порабощении? Кто те солдаты, которые будут стрелять по крестьянам, завладевшим землей, и по стачечникам, если они не расходятся, и по контрабандистам, привозящим товары без подати, — которые будут сажать в остроги и держать там тех, которые откажутся платить? Солдаты — это те самые крестьяне, у которых отобрана земля, те самые стачечники, которые хотят повысить свой заработок, те самые плательщики податей, которые хотят избавиться от этих платежей.
Зачем же стреляют эти люди по своим братьям? А затем, что им внушено, что для них обязательна та присяга, которую их заставляли принимать при поступлении на службу, и что убивать нельзя людей вообще, но можно по приказанию начальства, т. е. над ними производится тот же самый обман, который поразил вас. Но тут является вопрос: каким образом могут здравомыслящие люди, часто грамотные и даже образованные, верить такой очевидной лжи? Как бы мало ни был образован человек, он все-таки не может не знать, что Христос, во имя которого его учат убийству, не только не разрешал убийства, но учил кротости, смирению, прощению обид, любви к врагам; не может не видеть того, что поэтому он не может, на основании христианского учения, обещаться вперед убивать всех тех, кого ему велят».
При этом Толстой считает, что причина, по которой люди оказываются подвержены лжи о допустимости убийства по указанию начальства, лежит в том числе в характере навязываемого государством способа верования — в подмене нравственной сущности веры обрядом, ритуалом. В ходе этой подмены в руках у государства оказывается идеологическая оболочка, которую можно наполнить любым содержанием (к примеру, объявить временно не действующей шестую заповедь).
«Письмо к фельдфебелю» написано ясно и ярко, поэтому его нередко использовали в революционной пропаганде, при этом упуская (а иногда и намеренно замалчивая) тот факт, что Толстой все-таки не был революционером. В своих нравственных и социальных поисках он стоял на пути индивидуального, а не коллективного действия, считая, что менять общество нужно, меняя самого себя.
Слово Шалагинова
Центральная мысль толстовской социальной критики — о радикальном противоречии христианского сознания с тем жизненным устройством, которое сложилось в царской России, — в «Письме фельдфебелю» дана максимально сжато и убедительно. Последнее достигается не только текстом Толстого, но и тем, кто был его адресатом. Можно предположить, что Толстой с энтузиазмом взялся за подготовку ответа Шалагинову, так как ему было важно встретить единомышленника, тем более не из своего круга. То, что поводом для толстовских рассуждений становится опыт и вопрошания отставного фельдфебеля, сообщает этим рассуждениям дополнительный вес. Толстого не могло по-человечески не радовать, что очевидное противоречие между христианством и господствовавшим социальным порядком, видит не только он — граф и профессиональный писатель, — но и человек крестьянского происхождения.
Во многом причиной, по которой Шалагинов написал Толстому, стало то, что сегодня называют новостной повесткой. В 1898 году Николай II предложил провести первую мирную конференцию в Гааге, посвященную проблемам ограничения вооружений, поэтому вопросы войны и мира были везде на слуху. Однако бросается в глаза, что вопросы, которыми задается Шалагинов, впервые встали перед ним в те годы, когда он сам был солдатом, то есть вырастали из глубоко личного опыта и волновали на протяжении десятилетий. Кажется, именно это и могло подкупить Толстого в первую очередь: писатель видел перед собой человека, который, как и он, имея сходный военный опыт, столкнулся с теми же противоречиями. «В Евангелии сказано: „любите врагов ваших“, из 10-й главы Луки видно, что нет различия в вере или подданстве, а всякий человек — наш ближний. А если это так, то зачем же я иду во время войны по неволе убивать другого такого же невольника, и этот другой — меня, не сделав один другому в жизни никакого зла и не зная один другого?» — искренне удивляется Шалагинов в своем письме. И Толстой не мог не узнать в этом удивлении самого себя.
Это толстовское узнавание себя в крестьянском слове при разговоре о «Письме к фельдфебелю» часто или вовсе упускается, или манипулятивно перевирается в угоду идеологическим установкам. Последнее можно наблюдать, например, в статье В. В. Сухих «М. П. Шалагинов — уральский адресат „Письма к фельдфебелю“ Л. Н. Толстого». Рассказывая о жизни М. П. Шалагинова, автор задается вопросом: «почему ничего не известно о реакции Шалагинова и его окружения на письмо графа»? Исследователь уверен, что «для небольшого Каменского завода письмо Толстого должно было стать крупнейшим культурным событием». В. Сухих допускает, что ответ мог быть просто утерян почтой, но более вероятным считает, что Шалагинов уничтожил письмо Толстого и скрыл факт переписки. Якобы отставной фельдфебель, уважая писателя за раннее творчество, не принимал антицерковную позицию, на которой стоял Толстой в последние десятилетия своей жизни. И единственное, что говорит в пользу этой гипотезы, — отсутствие реакции Шалагинова на полученный ответ от Толстого.
Иными словами, сделанное допущение не имеет никаких положительных подтверждений. Прояснить позицию Шалагинова по поводу государства и церкви, отталкиваясь только от того, что до нас не дошло сведений о его реакции на антицерковные взгляды Толстого, просто невозможно. И если уж говорить о вероятностях, то куда ближе к реальности предположение, что Шалагинов просто побоялся обсуждать со своим окружением факт переписки с Толстым в силу ее запретного содержания. По крайней мере, это предположение имеет основания непосредственно в тексте. Из письма Шалагинова мы видим: он отлично понимал, что рассуждения о противоречии христианской веры и военной службы, скорее всего, запрещены цензурой. Он прямо пишет об этом:
«Слыхал я, что вопрос этот вами будто бы уже выяснен хорошо, но будто бы русская цензура наложила на него свою лапу, — насколько это верно, не знаю».
Разумно ли в таком случае лезть на рожон и превращать письмо от знаменитого писателя в «культурное событие» для маленького провинциального городка? Каковы шансы, что после этого Шалагинов не был бы арестован? Ведь в те годы правительство уже регулярно преследовало людей, которые имели запрещенные в России сочинения Толстого и обменивались ими друг с другом. В 1896 году Толстой даже написал по этому поводу письмо министру внутренних дел И. Л. Горемыкину с просьбой «перенести на будущее время все преследования, если они уже считаются необходимыми, на меня — главное лицо, с точки зрения правительства, — заслуживающего их».
Поэтому и содержательное обсуждение с кем-либо переписки, адресаты которой открыто говорят о несовместимости военной службы с христианской верой, для Шалагинова было рискованно. И достаточно ознакомиться с письмом Шалагинова, текст которого полон вполне толстовского скепсиса, чтобы увидеть, что вычитать из него неприятие критики церкви совершенно невозможно, ведь оно само содержит эту критику:
«Потом, в церкви, я посейчас слышу, „христолюбивое воинство“ поминают, — с чего это и не абсурд ли? Учение Христа есть любовь, во всем Евангелии не видал я слова о войне (и войнах), а однако кто-то и тут приплел Христа-спасителя».
Впрочем, имеет ли в принципе смысл конструирование гипотез из отсутствия дошедшей до нас реакции Шалагинова на данный ему Толстым ответ, каждый может решить сам.
Как бы то ни было, письмо Шалагинова наполнено наблюдениями и интуициями, которые Толстой сразу опознает как свои. И оно не просто стало поводом для создания знаменитого публицистического текста, но имеет самостоятельное значение. Благодаря включенности в историю создания толстовских произведений, до нас чудом дошел собственный голос уральского торговца Михаила Петровича Шалагинова, бывшего крестьянина и солдата, который был захвачен теми же сомнениями и вопросами, что захватывали и великого писателя. Кроме прочего, это в очередной раз напоминает, что есть такие вопросы, которые не являются предметом интереса или выбора, но имеют общечеловеческий характер и в буквальном смысле стоят перед каждым.