Определяющей особенностью китайского мышления, китайской коммуникации и китайского языка является высокая контекстуальность. Контекст номер один для осмысления практик Срединного государства и в быту, и на уровне внешней политики до сих пор задают древние конфуцианские трактаты и их толкования. Китай — старейшая из непрерывно существующих цивилизаций, построенная на почитании древности. Конфуцианство выступало в качестве официальной идеологии китайских династий на протяжении двух тысячелетий и, как ни странно, остается таковой для лидеров современной Коммунистической партии.
Западный мир впоследствии пошел другими путями, но некогда и европейцы мыслили так же, как их далекие восточные соседи. Древнекитайские идеи универсальны и органичны духу философии античной Греции. Если бы Платон мог пообщаться со своим младшим современником Мэн-цзы, предполагаемым автором и главным героем одноименного канонического трактата из конфуцианского Четверокнижия, они бы отлично поняли друг друга. Они думали в одном направлении да еще и работали в схожем жанре — диалогов философа с политиками и софистами.
От человеческого к политическому
Привычная для нас современная этика прав человека негативна: она исходит из определения зла и рассматривает человека прежде всего как потенциальную жертву разнообразных злодеяний. Платон и ранние конфуцианцы, напротив, отталкиваются от позитивной этики, предполагающей существование идеальных добродетелей. Зло в такой оптике вторично и производно; оно сводится к незнанию или извращенному пониманию истины. В знаменитом мифе о пещере Платон сравнивает идею Блага с рассеивающимся солнечным светом. Он не дотягивается до самых темных углов человеческого общежития, но эта темнота сама по себе есть не более чем отсутствие света.
Платон и Мэн-цзы рассуждают в одном ключе: поскольку общество состоит из людей, для определения общественных добродетелей необходимо построить модель человека. Платон в «Государстве» выделяет три начала души: вожделеющее, разумное и гневающееся. Через деятельность и взаимоположение этих начал и определяются четыре добродетели: мудрость как мерило разума; мужество как мерило яростного духа, который и в горе, и в радости должен «соблюдать указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно»; рассудительность как гармоничное сосуществование и согласие начал между собой в признании верховенства разума; справедливость как соответствие каждого начала своим функциям.
Если Платон стремится к исчерпывающей модели человека, включающей в себя и общие с животными элементы, то Мэн-цзы концентрируется на собственно человеческом. Конфуцианец выделяет четыре врожденные способности, отличающие нас от иных существ: сострадание, стыд, уступчивость и способность к различению, позволяющую одобрять и порицать. Ключевой характеристикой человека называется сострадание, которое проявляется на физиологическом уровне: «Вот представим себе [теперь], что люди вдруг заметили маленького ребенка, который готов упасть в колодец. У всех сразу же замрет сердце от страха и сострадания, но не потому, что они собираются завязать дружбу с родителями маленького ребенка; не потому также, чтобы заслужить похвалу у своих сородичей и друзей, — с ними случится так не от того, что крик ребенка для них противен». Таким образом, человек определяется через универсальное ощущение душевного дискомфорта, испытываемого при виде страдания другого человека. Будет ли он как-то действовать в этой связи, зависит уже не от этого априорного качества, но от воспитанной на его основе общественной добродетели человеколюбия (жэнь), краеугольного камня конфуцианства. Вторая по важности добродетель, долг (и), понимается как верность человеколюбию и воспитывается на основе стыда. Ритуал (ли), или прикладная инструкция по следованию долгу в житейских ситуациях, воспитывается на основе уступчивости. Мудрость (чжи) как познание сути человеколюбия, долга и ритуала воспитывается на основе способности к различению. Как и у Платона, у ранних конфуцианцев добродетели взаимосвязаны в единую систему и определяются друг через друга.
С целью максимально возможной реализации общественных добродетелей и выдвигаются платонический и конфуцианский политические проекты. Они строятся на подчинении животных по своей природе желаний свободе мышления и человеколюбия. Цари-философы Платона и конфуцианские совершенномудрые ваны оказываются на своем месте, с памятью о Благе и с Мандатом Неба, именно в силу способности вырваться из приватности воспроизводства собственного жизненного процесса в пространство публичного — пространство добродетельного правления и почитания народа. Подобный прорыв требует усердной подготовки, обуздания страстей и разностороннего воспитания. Поэтому политические системы Платона и конфуцианцев построены на меритократии в противовес популизму.
В «Государстве» специально оговаривается необходимость социальных лифтов между сословиями и уделяется особое внимание обучению правящих элит. Оно включает в себя базовое образование воина, тренировку рассудка с помощью точных наук и диалектический метод для доступа к идеям высшего порядка. В двадцатилетнем возрасте претендентов на участие в управлении полисом ждет «общий обзор наук, чтобы показать их сродство между собой и с природой бытия», а также нечто вроде экзамена — изобретения, вообще говоря, конфуцианского. При таком подходе демократия, номинальная власть неподготовленного большинства, естественным образом отвергается как реальная власть демагогов, владельцев дискурса, ориентированных не на добродетели, а на одобрение толпы и личную выгоду. Для Платона демократия — это не один из равноправных и тем более прогрессивных политических режимов, но стадия деградации общества, каждую минуту рискующего сорваться в тиранию. Ранние конфуцианцы о власти большинства не задумывались, но для них было очевидно, что, по словам Сюнь-цзы, «мудрых и способных людей нужно выдвигать на должности независимо от их положения; ленивых и неспособных людей нужно немедленно отстранять».
Справедливость и воспитание
Текст «Государства» составляет марафонский по продолжительности диалог Сократа с Главконом, Адимантом и другими собеседниками. Он разворачивается вокруг вопроса о справедливости. Герои выдвигают как минимум четыре альтернативных определения этого понятия, три из которых решительно отвергаются философом. Труднее всего Сократу приходится с циничным подходом софиста Фрасимаха, утверждающего, что не существует никакой справедливости, кроме воли сильнейшего. На взгляд из сегодняшнего дня, позиция Фрасимаха оказывается необычайно живучей. К ней можно свести представления о высшей справедливости законов или государственных границ, пускай в некоторых случаях в роли сильнейшего выступает большинство причастных. Впрочем, и в античном Пирее Сократ одолевает софиста не логически, с помощью патентованной майевтики, но онтологически, предлагая кардинально иную картину мира, в которой аксиоматически присутствует истина.
В итоге платоновский Сократ останавливается на определении справедливости как «удержания собственного и делания своего» каждым началом внутри человеческой души и каждым из трех сословий внутри проектного полиса: производителями, воинами и правителями-философами. Есть соблазн, особенно вне контекста всего диалога, трактовать эту формулу как разделение труда в духе Адама Смита, но труд в смитовском понимании локализован у Платона исключительно в сословии производителей. Воины и философы, показательно лишенные собственности и семьи, вовсе выведены из экономического пространства. В справедливом государстве люди не заперты в рамках сословия; но для участия в охране и правлении, помимо образования и подготовки, необходимы обуздание вожделеющего начала и отказ от жизни ради потребления и накопления богатств.
В раннем конфуцианстве «справедливость» скрывается за «долгом»: общественная добродетель «и» традиционно переводится на русский то одним, то другим словом. Ввиду процессуального характера сохранения верности человеколюбию, «долг» представляется более удачным вариантом. Платоновское «делание своего» также находится в Древнем Китае — под вывеской «доброго правления», а не «справедливости». В «Суждениях и беседах» Конфуций заявляет, что «правление есть там, где государь есть государь, министр — министр, отец — отец и сын — сын».
Иероглифы «вэньхуа», обозначающие культуру в современном китайском языке, впервые были использованы около двух тысяч лет назад в значении прививания народу морально-этических норм ненасильственными методами. Таким образом, в Поднебесной даже на лингвистическом уровне заложена воспитательная функция культуры, а цензура полагается естественным методом ее обеспечения. Платон в этом отношении — чистый конфуцианец: в «Государстве» при воспитании воинов и философов он призывает отбросить неэтичные мифы о богах и героях, ведь «нельзя рассказывать юному слушателю, что, поступая крайне несправедливо, он не совершает ничего особенного».
Канонический конфуцианский трактат «Книга музыки» до наших дней не дошел, но особое внимание к этому искусству подчеркивается и в других древнекитайских текстах. У Платона музыка (в широком смысле) вместе с гимнастикой составляют базовое образование высших сословий. Музыкальные гармонии для мирного времени должны способствовать успокоению души и настрою на серьезный лад, а те, что возбуждают страсти, не рекомендуются к исполнению. Каждый, кто слышал традиционные китайские мелодии, согласится, что Платон был бы ими доволен. Ведь, как говорит Конфуций в «Суждениях и беседах», «песнь „Гуань-цзюй” выражает веселье без излишества и печаль, не переходящую в сокрушение».
Утопия и реальность
Проектный полис с тремя сословиями из «Государства» не является утопией Платона просто потому, что его утопия — другая и она там тоже есть. Во второй книге диалога прямым текстом описывается идеальное общество. Оно малолюдно, бессословно и помещено в далекое прошлое. Однако под воздействием суровой реальности, то есть агрессии внешнего мира и роста внутреннего консьюмеризма, хрупкому идеалу устоять невозможно. Знаменитый политический проект Платона — отнюдь не программа по возвращению потерянного рая, но антикризисное решение в условиях конкурентной среды. Философ не витает в облаках, этим и объясняются его карантинные меры по взаимоизоляции экономики, охраны и правления, прописанные «государству, которое лихорадит».
У ранних конфуцианцев есть своя утопия — «общество великой гармонии» (датун) из доисторического прошлого, описанное в древней «Книге ритуалов» («Ли Цзи»). Оно напоминает идеал Платона добровольным ограничением желаний во имя всеобщего блага и духом незапертых дверей. Само же политическое учение Мэн-цзы и других последователей Конфуция сформулировано для кризисного времени. Обеспечение минимального уровня благосостояния народа и распространение механистичных ритуалов на все сферы общественной жизни приоритетны, когда «Великий Путь скрыт». Это неудивительно, ведь становление конфуцианства пришлось на хаотичную Эпоху Сражающихся царств.
На западе Платона как социального философа начал критиковать уже Аристотель, а общественную мысль новейшего времени можно назвать решительно антиплатонической. Французский философ Ален Бадью выделяет целых шесть критических направлений от аналитического антиплатонизма Рассела и Витгенштейна до политического антиплатонизма Поппера и Арендт. Платоновские идеи никогда по-настоящему не использовались в реальном политическом строительстве — не считать же таковым приключения самого Платона в Сиракузах.
Варвары разрушили Рим, но не Древний Китай. В Поднебесной конфуцианская линия не прерывалась тысячелетиями. Она до сих пор актуальна как на уровне бытовых практик, так и в риторике правящей партии, где Мэн-цзы спокойно соседствует с Карлом Марксом и Дэн Сяопином. В рамках реализации «Китайской мечты» Си Цзиньпина уже в 2021 году в стране должно быть построено конфуцианское «общество малого процветания» (сяокан). Внешнеполитическая доктрина КНР называется «Сообщество общей судьбы человечества», что интересно смотрится рядом с America First Дональда Трампа. Презентованные Си Цзиньпином добродетели гражданина очень похожи на конфуцианские: дружба как человеколюбие эпохи социальных сетей; преданность как синоним долга; этичность как суть ритуала; и только место мудрости в духе времени занял патриотизм.
Современный западный человек не является преемником античной цивилизации так, как китаец наследует Конфуцию и другим великим учителям древности. «Федон» Платона и «Никомахова этика» Аристотеля не определяют наши речи и поступки. Конфуцианский ритуал же по-прежнему задает путь мысли, чувству и действию жителя Поднебесной.