Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Очевидно, что общество наше давно расколото на два почти равных по численности лагеря, и на многие проблемы лагери эти смотрят по-разному, высказывают, а вернее выкрикивают, полярные мнения, дают полярные оценки. Для пущей убедительности привлекают на свою сторону, записывают в свои ряды людей давно умерших. Причем в основном так называемых деятелей культуры. От Пушкина и Тютчева до Высоцкого и Цоя.
Жутковато, конечно. Во-первых, нет, значит, у нас таких величин, какие бы рассудили и показали если не истину, то правду. (Талантливых вроде немало, но они тут же объявляются бесталанными, беспринципными, а то и вовсе врагами, стоит им сказать не то, подписать какое-нибудь коллективное письмо, выступить не перед той аудиторией.) А во-вторых, поднимать из гробов и ставить в строй пусть великих, но мертвецов, — это нечто из области фильмов ужасов, что ли...
Особенно меня удивляет и коробит то, что «государственники», идеологи защиты и расширения русского мира на запад включают в свои ряды Василия Макаровича Шукшина и некоторых героев его книг и фильмов. Впрочем, раздаются и голоса, что, доживи Шукшин до перестройки, он непременно занял бы позицию, схожую с позицией Виктора Астафьева, стал бы открыто обличать советскую власть, советскую военщину, поносить Сталина и так далее.
Шукшин умер в сорок пять лет в 1974 году, когда раскол советского общества только обозначился. Он существовал, бесспорно, и раньше, но до очередного социально-политического землетрясения было еще далеко, ощущались лишь слабые, но тревожные толчки. Толчки эти Шукшин уловил, и почти все его последние рассказы буквально вопиют о скорой беде: «Други игрищ и забав», «Мужик Дерябин», «Чужие», «Привет Сивому!», «Кляуза»... В них не просто житейские или мировоззренческие конфликты, а настоящая война — советские (при этом по национальности русские) люди открыто ненавидят друг друга.
Да, до беды — позднего застоя и перестройки, переродившейся в ельцинский переходный период 1990-х, — Шукшин не дожил. Не припрятал он и рукописей в столе, которые бы показали нам его позицию, его прямолинейные оценки прошлого, настоящего, его цели. Оставил Шукшин не то чтобы намеки, а наброски, по которым мы вот уже без малого полвека гадаем, что бы он сказал, когда стало можно открыто говорить.
Если с писавшими о русской деревне и горожанах в первом поколении Абрамовым, Тендряковым, Беловым, Астафьевым, Распутиным, Солоухиным, Можаевым, Лихоносовым, Личутиным, Крупиным, Евгением Носовым, Виктором Потаниным, Ухановым, даже Борисом Екимовым, который, кажется, всю жизнь описывает то, что видит, не делая однозначных выводов, все вроде бы ясно, то Шукшин остается загадкой. И эту загадку пытаются разгадать, рассматривая его творческое наследие под лупой, трактуя содержание фильмов, прозы, статей, рабочих записей как кому хочется.
О Шукшине написано множество воспоминаний. Есть подробные, объемом с книгу, есть лаконичные, и во многих из них мне видится вольное или невольное желание авторов (Василия Белова, Анатолия Заболоцкого, Виктора Астафьева, Валерия Гинзбурга, Анатолия Гребнева) взять Шукшина-человека, Шукшина-художника себе в соратники, единомышленники. Поэтому воспоминания я не считаю аргументами и достоверными документами.
То же происходит и нынче. И написать эту заметку меня подтолкнули две относительно недавние статьи — литературного критика и публициста Андрея Рудалёва «Егор Прокудин уехал на Донбасс» (опубликована в конце 2017-го, вновь появилась в соцсетях, стала тиражироваться недели две-три назад; здесь и при цитировании ниже орфография и пунктуация — авторские) и «По Шукшину» писателя, майора армии (народной милиции) ДНР Захара Прилепина (вышла в октябре 2014-го, с тех пор регулярно перепечатывается в интернет-изданиях), а также его программа «Уроки русского», посвященная 90-летию Шукшина.
Про Донбасс в статье Андрея Рудалёва не сказано почти ничего. Лишь в финале автор предполагает, что внуки Петра Байкалова и возможные внуки Егора Прокудина, героев шукшинских повести и фильма «Калина красная», отправятся именно туда:
«Понесут они благую весть о русском мужике, о его возвращении. Об обширном, как жизнь. Непонятом. Будут выступать против несправедливости. Может один из них назовется Моторолой...
Непонятые поедут они на Донбасс, где будут делать свое мужицкое дело. Вызовут ярость и злобу все того же триумвирата либеральной интеллигенции, криминалитета, власти. Но, что с того? Егор Прокудин никуда не ушел, он просто прилег на землю, прыгнул в окоп. Мужиков в России много, покуда они есть, она не станет пустыней».
Патетично. Хотя непонятно, почему внуки должны ехать защищать Донбасс, а не пытаться преобразить именно Россию, родную свою землю? Не бороться здесь с «триумвиратом»?
Андрей Рудалёв на протяжении нескольких лет выдает одну за другой статьи о «прогрессивнейших представителях нашего общества», «либеральной интеллигенции» — эпитетов для этого сорта людей в арсенале Рудалёва предостаточно. Они, дескать, повинны в бедах страны и народа. Начиная с какого времени повинны, я еще не докопался. Но вот в 1973 году, когда появилась «Калина красная», они уже точно развращали, а то и убивали (пусть не буквально, как Губошлеп Егора Прокудина, но не менее страшно) простых русских людей.
В статье Рудалёва Губошлеп и его банда — это как раз и есть вот эти «либералы»: «Губошлеп, Люсьен, Бульдя — это ведь своеобразный андеграунд, представители творческой интеллигенции, которых преступный режим загнал на криминальную ниву».
Наверняка Шукшин в образах Губошлепа и остальных выводил действительно не воров и грабителей. Иначе убийство Егора Прокудина выглядит неубедительным и надуманным. «Калина красная» очевидно имеет второе дно, подтекст. Недаром в одном из писем самый, наверное, близкий друг Шукшина Василий Белов замечал: «Боялся я твоей слабости по отношению к блатным. Но образ (вернее, весь фильм) получился шире, хитрее — видно, знал ты, чего делал». В ответ Шукшин не протестовал, не обижался на это «хитрее». Да, «Калина красная» — произведение хитрое.
На съемках фильма «Калина красная»
Но, может, под Губошлепом, Бульдей и прочими подобными понимается одна из систем, в которые попадает Егор Прокудин? Другая система — колония, третья — совхоз (именно совхоз, а не колхоз), куда он идет работать. И в итоге гибнет. Эти системы его убивают. Он не может жить в рамках. Неслучайна песня, которую заводит Егор, когда они с Петром Байкаловым выпивают в бане.
«Сижу за решеткой в темнице сырой
Вскормленный в неволе орел молодой».
Не только Егор вскормлен в неволе, получается, но и Петро, «поддержавший» песню. Да и наверняка все остальные персонажи «Калины красной». Может, и не только они...
В середине 2000-х, только появившись на поле русской литературы, Захар Прилепин отзывался о шукшинской и вообще деревенской прозе, мягко говоря, критично. На вопрос в одном из интервью «А как вам кажется, Печорин тоже несчастен?» ответил так:
«Это мой любимый герой в русской литературе. Печорин... конечно, несчастен. Потому что он все знает о людях наперед, о женщинах, о мужчинах... он способен оценить и красоту, и мужество, но он знает все наперед, ему неинтересно жить...
Русская литература в советском своем периоде пыталась эту ситуацию переломить... Училась видеть позитив... Федин, Всеволод Иванов, в меньшей степени Фадеев, Гайдар, Леонид Леонов. Эта литература делалась очень хорошо, на экстремально высоком уровне. У них это получалось. Но потом ей тоже сломали хребет, пришли несчастные жалующиеся деревенщики, пришли шукшинские чудики. Это одна из самых ненавистных мне эстетик в русской литературе, весь этот шукшинский мир мне омерзителен по сути. Он мне просто поперек течения крови, потому что это не тот мир, в котором я хотел бы находиться, это не те мужчины, не те женщины... Я хочу жить в мире, где Илиада, Одиссея».
Но затем Прилепин стал мягче, о романах Шукшина заговорил с почтением, а через несколько месяцев после начала боевых действий в Донбассе, образования ДНР и ЛНР, опубликовал статью «По Шукшину», в которой дал свою трактовку роману «Я пришел дать вам волю».
Каждое общественное и прочее движение, военный поход должны иметь своего Бояна. Таким Бояном в ЛДНР, по крайней мере с осени 2014-го, стал Захар Прилепин. Помнится, как вдохновенно он рассказывал про ополченцев, не соблюдающих правила дорожного движения, оговариваясь, правда, что «иногда это действительно необходимо»; про «чеченских ребят», которые «тут имеют привычку ночью, оставляя автоматы, сниматься с места и куда-то уходить с одними ножами. К утру возвращаются с автоматами»...
Но так как Прилепин — русский писатель, он наверняка почувствовал необходимость подкрепить свои романтические миниатюры произведениями предшественников. Одним из таких произведений стал роман «Я пришел дать вам волю». Да и Шукшин целиком. Статья «По Шукшину» начинается так:
«Недавно кто-то посетовал, что нет с нами Шукшина, вот-де Василий Макарович верно бы все рассудил.
Определенной части нашей интеллигенции должно быть радостно, что Шукшина нет, потому что рассудил бы он весьма жестко».
И дальше автор утверждает, что Шукшин бы рассудил в пользу ополченцев и прибывших к ним на помощь.
«В последнее время я несколько раз задумывался о том, что происходящее в Донбассе — это, конечно, традиционная „бунташная“ история, разинщина. И то, что новороссийских мужиков пришли поднять боевитые соседи — казак Бабай и морпех Моторола, уволившийся из ВС РФ, это как раз обычно и традиционно.
<...> Если б Шукшин увидел Новороссию, он бы угадал все те типы, которые описал — а, по сути, во многом выдумал. А они вдруг оказались — вполне живыми, действующими, улыбчивыми и полными бешеных сил.
Можно как угодно к ним относиться, но понятно, что Мозговой или тот же Моторола — это герои, прямиком пришедшие не только из романа Шукшина, но и, например, из „Тихого Дона“ Шолохова: они там запросто размещаются и тут же начинают куролесить».
Про «Тихий Дон» в таком ключе — очень напрасно, по-моему, и оскорбительно по отношению и к Шолохову, и наверняка к ополченцам. Это про какое «куролесить», интересно?
Про подвиги банды Фомина? Про душевную и физическую вседозволенность Митьки Коршунова и его команды? Или про такое:
«Григорий торопливо спешился, снял фуражку, нагнулся и поправил на убитой юбку. Смуглое молодое лицо было красиво и после смерти. Под страдальчески изогнутыми черными бровями тускло мерцали полузакрытые глаза. В оскале мягко очерченного рта перламутром блестели стиснутые плотно зубы. Тонкая прядь волос прикрывала прижатую к траве щеку. И по этой щеке, на которую смерть уже кинула шафранно-желтые блеклые тени, ползали суетливые муравьи.
— Какую красоту загубили, сукины сыны! — вполголоса сказал Прохор».
Но самое большое удивление вызвал у меня в статье Прилепина следующий абзац:
«В каком-то смысле Разин тоже хотел строить свою Новороссию, но против царя не выступал — наоборот, он, как и самозванец Пугачев, как и Болотников ранее, хотел добраться к московскому Кремлю, пасть государю (или государыне, в случае Пугачева) в ноги и испросить позволения перебить всех бояр-предателей и дворян-подонков».
Что там творилось в голове у реального Разина, мы не знаем. Да, он возил с собой Лжеалексея Алексеевича, якобы не умершего сына царя Алексея Михайловича, и Лжепатриарха Никона, но явно не для того, чтобы «пасть государю в ноги»... Во всяком случае перед казнью Степан Разин в сторону царя не поклонился.
Шукшинский же Разин воспринимает как врага не только конкретного царя, но и то, что делает царя царем, откуда эти самые цари берутся. Вот, наверное, ключевой отрывок из романа «Я пришел дать вам волю»:
«Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила — это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит — это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы — они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале... Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? — не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово — „бояре“. Но когда сам же он хотел вдуматься — бояре ли? — понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил — „бояре“, и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности... Но не они та сила.
Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО».
В романе Шукшина есть сцена представления, которое устроили казаки — воображаемый разговор атамана и царя.
«— Не прыгай! — велел Степан. — Он же — великий князь всея, всея... У его бабу патриарх благословил в мыленке, он и то важный остался. А ты прыгаешь, как блоха. — Разин положил свой пернач на землю. — Пришли мы к тебе, царь-батюшка, жалиться на бояр твоих, лиходеев! И просить тебя, оставь вольности Дону! Всегда так было! — Разин говорил громко — всем. — До тебя были вольности! А ты отбираешь!..
— Сиухи хошь? — спросил Стырь. — С дороги-то...
— Я воли прошу, а не сиухи!
— Какой тебе воли?! — вскинулся Стырь. — А хрен в зубы не надо? Воли он захотел!..
— Как же нам без воли?
— Какой тебе воли надо?
— Не вели мужиков имать да вертать с Дону опять поместникам...
— Хрен! — Стырь все торопился, все суетился и не хотел даже смотреть на казаков.
— Дай сказать-то! — обозлился Степан. — Да на меня гляди-то, на меня. Что ты, как коза брянская, все вверх смотришь? На меня!
— Ну.
— Не помыкай нами, еслив хлеб на Дон посылаешь...
— Так.
— Тюрем настроил, курва! Как чуть чего — так в тюрьму!
— Как ты сказал? Курва?
Степан упал на колени.
— Прости, князь великий! Вылетело...
— Срежу язык-то! Вылетело. Какие ишо жалобы на бояров?
— Пошто на одном месте пригвоздить хочешь мужика? — спросил Матвей Иванов. — Был хоть выход.
— Плетей! — велел Стырь, показав на Матвея.
«Приближенные царя» схватили Матвея и раза три всерьез жогнули плетью.
— Какие жалобы, казак? — повернулся Стырь опять к Степану. Степан все стоял перед ним на карачках, покорно ждал.
— Пошто — как войне быть на Дону или миру — мы не вольны сами решить? Мы хочем решать сами, как нам любо, а как нет.
Стырь молчал; он не знал, как огорошить с войной.
— Нас на войну шлешь!.. — закричал с колен Разин. — Сам затеваешь, а нас шлешь! Куда хочешь, туда и шлешь, мы не смей пикнуть! Мы не слуги тебе! Не стрельцы!.. Курва ты великая, а не князь великий! — Степан поднялся в рост.
— Плетей! — тоже заорал Стырь. И тоже вскочил.
«Приближенные» бросились к Разину...
— Стой! — остановил их Стырь. И полез с арбы. — Я прокачусь на ем. На Дону, говорят, жеребцы славные — спробую.
Степан смиренно опустился опять на четвереньки.
— Седло! — распоряжался Стырь. — А то я ишо свою царскую собью...
На Разина накинули седло. Он молчал. Стырь сел на него.
— Ну-ка, прокати царя!..
— Куда, великий? Куда, князь всея, всея?..
— За волей... Где она? Я сам не знаю...
Разин громко заржал и поскакал по кругу.
— Э-эх! — орал Стырь. — За волей казакам поехали! Их-ха!»
Где уж тут желание Разина — Разина в представлении Шукшина — действительно «пасть государю в ноги», о котором пишет Прилепин?.. Статья-то его «По Шукшину» называется. Но то ли случайно перепутал шукшинского Разина с чьим-то другим, то ли для пользы дела.
Весной 2014 года Захар Прилепин объявил о своем «перемирии с властью» и строго его соблюдает. А до перемирия его оценка Разина была иной. Есть у него написанная году в 2008-м статья «Снять черную ржавчинку, вскрыть белую грудочку...», в которой кратко описываются выступления Болотникова, Булавина, немного Пугачева и подробно Разина. Заканчивает Прилепин ту статью сожалением с проблесками надежды:
«Подверстывая самозванные итоги великих смут, можно сказать лишь одно: хоть и не дошли толком буяны до черной, буйной, грязной Руси, но тут их как ждали тогда, так и ждут до сих пор.
И не знали смутьяны мужика, и не жалели, и предавали его: а мужик все тянулся и тянулся кровавыми пальцами к своим стенькам и емелькам — подальше от долгоруких и трубецких.
Казачьи бунтари были пассионариями в чистом виде: людьми, которым всюду невыносимо тесно. Но ведь и русскому мужику тесно тоже, особенно когда у него сидят на шее и бьют пятками по бокам: н-но! пошел, мужик! вези, мужик!
Мужик везет, везет, а потом нет-нет да обернется: может, нагрелось зарево где-нибудь у Царицына, может, пора уже, а? Может, дойдет хоть раз от станицы Зимовейской до его проклятой улицы праздник...
...Праздник сладкий, а потом соленый. Но сначала сладкий...»
Да, сожалел когда-то Захар Прилепин, что не добрались казачьи бунтари до его родной Рязанщины, а ныне взор его устремлен на Запад. То ли от бессилия что-то изменить на «черной, буйной, грязной Руси», то ли от того, что воцарились порядок, справедливость и чистота на ней, а новые долгорукие и трубецкие справедливы и ласковы.
Не верю я во второе. Чернота и неволя на Руси все сильнее. Да, может, и не нужна воля нынешнему Захару Прилепину и его соратникам? Отбуянились ближе к пятидесяти.
Неизвестно, каким бы стал Шукшин в сорок шесть, в сорок семь... Но до последних месяцев главной целью его было снять фильм под названием «Я пришел дать вам волю». Набрасывать сценарий начал еще в 1964-м, а рассказ «Стенька Разин» написал в самом начале 1960-х. То есть фигура эта не отпускала Шукшина всю творческую жизнь, а может, и вообще всю сознательную.
Жажда воли это вообще то, что породило так называемую деревенскую прозу. Лейтмотив ее прост: отстаньте от мужика, дайте ему свободно жить, трудиться, отдыхать. Желание это исконное, но неисполнимое — государство с момента своего возникновения обирало мужика, тащило строить города, убивать и умирать на войнах, работать на заводах; оно указывало ему, когда пахать, когда сеять, когда жать.
Уже много лет назад в одной статье я обмолвился, что деревенщики были анархистами. Мне тут же стало прилетать в ответ: они были государственники, не смей клеветать! А недавно я вычитал в письме Василия Белова Шукшину такую мысль: «Для русского человека нет ничего тошнее чинного порядка, регламентации, т. е. ему воля нужна. Это теперь-то нас приучили ходить колоннами, поставили по ранжиру, и все, что не подходит под их мерку, назвали анархизмом». Это 1965 год. Белов тогда готовился писать о Болотникове, Шукшин — о Разине.
А сам Шукшин писал троюродному брату Ивану в 1961-м: «Много думаю о нашем деле и прихожу к выводу: никому, кроме искусства, до человека нет дела. Государству нужны солдаты, рабочие, служащие... и т. д. И чтоб был порядок. И все. А ведь люди должны быть добрыми. Кто же научит их этому, кроме искусства. Кто расскажет, что простой добрый человек гораздо интереснее и лучше, чем какой-нибудь дубина-генерал или высокостоящий чиновник».
В рабочих записях Шукшина есть такое: «Россия — Микула Селянинович». Это о богатыре, снискавшем славу не в ратных походах, а в труде.
По сути, про Микулу Селяниновича и писали наши деревенщики. Его пытались сломать, уронить, вдавить в землю, пока он ее пахал... Да, в конце концов почти вдавили. И оставшиеся в живых певцы и оплакиватели деревни почти все перешли к той силе, что победила. К государству.
Объединение деревенщиков и государства произошло в период ранней перестройки. Сейчас ее, перестройку, принято проклинать (чем, в том числе, упорно занимаются и Рудалёв с Прилепиным), но тогда, в 1985–1988 годах она казалась спасением. Деревенщики ее и призывали своими произведениями первой половины 1980-х. Владимир Крупин повестью «Сороковой день», Валентин Распутин рассказом «Не могу-у», очерком «Байкал, Байкал...», повестью «Пожар», Евгений Носов очерком «На дальней станции сойду», Виктор Астафьев рассказом «Ловля пескарей в Грузии», повестью «Печальный детектив», Василий Белов романом «Всё впереди», Борис Екимов россыпью обжигающих душу рассказов «За теплым хлебом», «Чапурин и Юрка», «Путевка на юг»... Шукшинский вопрос: «Что с нами происходит?» звучит во всех этих (и не только в этих) произведениях с предельным надрывом.
Деревенщики не просто поддержали горбачевскую перестройку, а деятельно включились в нее. Наверное, им показалось, что близка для народа та воля, которую народ давно ждет, и добиться ее можно без кровавого бунта, а мирно. Это напоминало то, как крестьянские поэты Клюев и Есенин встретили Октябрьскую революцию, откликнулись на нее и влились в ряды преобразователей России. Но и революция, и перестройка очень быстро переросли в гражданские войны. (Утверждение, что распад СССР прошел «малой кровью», всегда вызывало у меня негодование, да и распад с войной еще не закончились — Армения с Азербайджаном, Россия с Украиной, Грузия, Киргизия... Границы перекраиваются, кровь льется, люди бегут.)
На Первом съезде народных депутатов СССР летом 1989-го Валентин Распутин предложил России выйти из СССР:
«Мы, россияне, с уважением и пониманием относимся к национальным чувствам и проблемам всех без исключения народов и народностей нашей страны. Но мы хотим, чтобы понимали и нас... Здесь, на съезде, хорошо заметна активность прибалтийских депутатов, парламентским путем добивающихся внесения в Конституцию поправок, которые позволили бы им распрощаться с этой страной. Не мне давать в таких случаях советы. Вы, разумеется, согласно закону и совести распорядитесь сами своей судьбой. Но, по русской привычке бросаться на помощь, я размышляю: а может быть, России выйти из состава Союза, если во всех своих бедах вы обвиняете ее и если ее слаборазвитость и неуклюжесть отягощают ваши прогрессивные устремления? Может, так лучше? Это, кстати, помогло бы и нам решить многие проблемы, как настоящие, так и будущие».
Как бы сам Распутин позже ни трактовал те свои слова, но смысл их очевиден. И произойди выход тогда, в еще относительно цивилизованное время, может быть, беды России и многих других республик СССР не случились бы...
1990 год разбросал писателей-деревенщиков по разным лагерям. Виктор Астафьев и Евгений Носов стали демократами, Василий Белов, Валентин Распутин патриотами. О современности писали мало, зато ушли в прошлое, спорили о Великой Отечественной, о коллективизации, большевиках, Столыпине, Сталине... Да, многим недавним радетелям об освобождении закабаленных совхозами, колхозами крестьян, народного самоуправления понадобилась твердая рука. Возникла тоска по Сталину. Меньшая часть поддерживала Ельцина, упрекала его в нерешительности, по сути, тоже тоскуя по твердой руке.
И покидали этот мир две центральные фигуры этих лагерей, Виктор Астафьев и Валентин Распутин, со схожими чувствами.
Астафьев: «Что за народ, который называет себя великим и которого как теленка на поводке водят, как бычка...Что он такой убогий, ни на что не годный... Те его ссылают, те его совратили, те его погубили, те его объели, те распродали... А он-то где был? Народ-то сам-то? Сам власть эту создал, сам на себя беды все накликал своим безволием, своей безалаберностью, разгильдяйством, особенно разгильдяйством...»
Распутин: «Народ отступился. Если раньше он отступался, то ненадолго. Он брал себя в руки. А тут он не захотел уже. Он устал... Сейчас, мне кажется, обречен весь мир. Подошло время негодности этого мира».
С кем бы оказался Шукшин в начале 1990-х, в нашем страшном сегодня — гадать попросту глупо. Все меняется, в том числе и человек. Например, Валентин Распутин в 1970 году был совсем другим, чем в 1965-м, а в 2012-м — чем в 1989-м. Может быть, Шукшин не пронес бы через всю жизнь чувство необходимости воли для русского человека, может, вытравил бы из записных книжек такие свои строчки: «Истинно великих людей определяет, кроме всего прочего, еще и то, что они терпят рядом с собой инакомыслящих. Гитлер и Сталин по этой статье не проходят туда»; «Я со своей драмой питья — это ответ: нужна ли была коллективизация? Я — ВЫРАЖЕНИЕ КРЕСТЬЯНСТВА». Может, раскаялся бы, что собирался обучить одну из дочерей заграничному танцу ча-ча-ча, что называл дочь Машу «Мэри Шук».
Да, гадать не стоит. Стыжу себя за это желание. Зато Андрей Рудалёв твердо знает, что Егор Прокудин и его внуки поехали бы в Донбасс, Захар Прилепин — что Новороссия это именно та вольница, о какой мечтал шукшинский Разин... В своей телепередаче, посвященной 90-летию со дня рождения Шукшина, Прилепин настойчиво убеждает зрителя: Шукшин был советским и всем был обязан советской власти — от приобретенной профессии кинорежиссера до полученной квартиры в Москве. (Кстати, квартиру Шукшин не получил от государства, а купил, и не из пяти комнат, а четырехкомнатную.)
Я искал в собрании сочинений Шукшина хоть какие-то фразы о Пражской весне 1968-го, о загранице, о союзных республиках, об Украине хотя бы в связи с фильмом «Комиссар». Практически ничего. Ничего, что бы можно было привести. (Разные воспоминания о Шукшине я в этих заметках цитировать зарекся.) Похоже, кроме России и связанного с Россией, его ничего не интересовало.
В Севастополе и его окрестностях Шукшин прослужил больше двух лет. Ни строчкой в его творчестве эти места (тогдашняя часть РСФСР, кстати) не увековечена. Пляж в «Печках-лавочках» снимали в Ялте, но в повести о ней нет никакого упоминания. Просто «юг», просто «море».
География в произведениях Шукшина бедновата — в основном Алтай, Москва, Русский Север, немного Байкала; в романе «Я пришел дать вам волю», произведении эпического размаха, действие происходит по большей части на Нижней и Средней Волге. (Интересно, что, когда казачья верхушка попыталась повернуть разинских казаков на крымцев, они отказываются: их цель — Россия, Москва.)
Отправлять Шукшина и его героев защищать русский мир на Украину, конечно, можно, правда, с тем же успехом можно отправлять их и в Канаду, США, Боливию, Австралию. По своей воле не поедут. Дома дел много, пахать надо. А пахать мешают разные системы, которым необходима жизнь русского мужика.
Многие десятилетия говорят: русская деревня погибла. Нет, она еще жива. Дряхлая, немощная, но пока дышит. А ее продолжают добивать. Вдавливают Микулу Селяниновича глубже и глубже в землю-могилу.
В деревушках и селах рождаются дети, кое-как получают неполное или полное среднее образование, большинство едет учиться дальше, меньшинство околачивается дома. Из уехавших почти никто не возвращается. Мест, где бы зарабатывать хоть копейки, все меньше, своим хозяйством не проживешь — корм для свиней, даже для кур стоит дороже и дороже, плоды земли продавать труднее и труднее... Не знаю, как и где устраиваются девушки, а у парней теперь один путь — в армию. Если не берут в Вооруженные силы, есть Росгвардия. Туда попасть легче.
Каждое лето я сражаюсь на базаре за пятачок прилавка, чтобы положить там клубнику, помидоры, горох, редиску со своего огорода. Прилавки заняты специально обученными людьми — профессиональными продавцами, им привозят овощи, фрукты, ягоды специально обученные экспедиторы-грузчики, где-то находятся специально обученные фермеры или аграрии, которые все это выращивают. А наши поля зарастают тайгой. Это страшное зрелище — зарастающие поля...
Нас приучили к тому, чтобы мы не лезли с вопросами. Еда в магазинах есть? — Есть. — Ну и все, будьте довольны. Одежда, автомобили, электричество, посуда есть? — Есть. — Так потребляйте и помалкивайте. Специально обученные люди произведут, доставят, подумают, спланируют.
Сейчас специально обученные люди воюют. Не лезьте. Даже оплакивать погибших не рекомендуется: это ведь профессионалы, это их профессия. Воевать.
Знаю, абсолютное большинство надевает военную форму вынужденно. Да, больше некуда. В 1990-е была альтернатива — податься в бандиты. Нынче бандитов почти не осталось, и век их мимолетен. Ликвидируют или посадят. А сроки стали огромными. Система ФСИН тоже требует корма.
Да, наверняка есть среди тех, кто воюет сейчас на Украине, убивает и умирает, разрушает здания, подвергается пыткам, Егоры Прокудины и Степаны Разины. Нет у них выбора — поля заросли, трактора превратились в труху или перекованы на мечи. И даже не крикнешь уже подобно марухе Люсьен из «Калины красной»: «Пусть он живет. Пусть землю пашет».
Нечего пахать и не на чем.