Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Александр Мещеряков. Япония. В погоне за ветром столетий. М.: Лингвистика, 2022. Содержание
В начале своего выступления я хотел бы пояснить, почему сборник называется именно так, а не иначе. Мы легко употребляем словосочетание «японская культура». Однако я придерживаюсь мнения, что никакой единой на все времена «японской культуры» не существует. Ветер столетий то шквалист, а то умеряет пыл, меняет свое направление. Но отдыха он не знает. Под влиянием эпохальных исторических событий и в силу «естественной» эволюции строй жизни и мысли все время меняется. Вряд ли найдется много серьезных людей, которые не согласились бы с этим вполне тривиальным утверждением. Однако демонстрация таких изменений далеко не всегда оказывается простым делом. Интеллектуальные возможности одного человека выглядят довольно неубедительно на фоне того огромного исторического наследия, которое нам в принципе доступно. Но сложность задачи не отменяет необходимости ее решения. Я пытался понять, откуда и куда дул ветер.
Сегодня я выступаю в качестве историка. Что значит для меня это занятие? Хотим мы этого или нет, но научно-технические достижения с легкостью используются политиками, генералами, проходимцами и злодеями. Познание материи привело к изобретению таких чудовищных средств для ее уничтожения, что это грозит самому существованию человека как биологического вида. Поэтому честный и человеколюбивый изобретатель, бывает, запоздало испытывает муки совести, но эти угрызения не меняют ситуации — изобретение уже пошло по рукам. И далеко не все из них можно назвать «чистыми».
Всех гуманитариев я числю историками, потому что они имеют дело с прошлым. Слово, произнесенное сейчас, уже кануло туда. Бытие историка вроде бы вполне безобидно, он не экспериментирует со взрывчатыми веществами и средствами их доставки. Можно, конечно, устроить пожар из всех написанных за многие столетия гуманитарных книжек, но этот костер прогорит довольно быстро. Сами историки — люди по своим качествам разные, но их знание редко бывает совсем уж разрушительным. Историк — не деятель, а наблюдатель. Но вот когда он становится «деятелем», он перестает быть историком и легко становится идеологом, публицистом, пропагандистом, консультантом какой-нибудь институции с антигуманной программой действий. И тогда он может быть действительно опасен. Тем не менее неоспоримым является факт, что среди политиков люди с историческим образованием встречаются редко.
Историк ничего не изобретает, его предназначение состоит в том, чтобы сохранить память о прошлом. Историческое знание может казаться субстанцией никчемной, но это не так. Историк занимается реанимацией. Его разыскания воскрешают людей из тьмы веков, дают им новую жизнь, выводят на свет.
Историк — наблюдатель, но наблюдатель не праздный. Его знание позволяет взглянуть на себя со стороны веков. Человек, который живет по принципу «здесь и сейчас», лишает себя радости общения с теми замечательными людьми, которые жили прежде. Такое общение позволяет понять свое истинное место в пространстве и времени и предохраняет от гордыни. «Умерь свой блеск, смешайся с пылью» — повторю я китайскую мудрость.
Разумеется, далеко не все «исторические» персонажи были людьми прекрасными и достойными подражания. В этом смысле занятие историка — копаться в чужом засохшем дерьме. Слабое утешение состоит в том, что политологи вынуждены копаться в том же самом, но только свежем. Да, историк часто имеет дело с людьми неприятными, но все-таки должно признать, что с течением времени вонь становится слабее. А в политологи идут люди совсем уж небрезгливые. Поэтому и доходы политологов сильно больше, чем у историков. Это такая плата за вредность.
Знание истории может быть утешительным. Нынешние бедствия страшат историка не слишком сильно, поскольку он знает: нечто подобное уже случалось много раз, «мы не первые и не последние». Случалось, потом прошло. В этом смысле историк — существо умеренно оптимистическое. Но он понимает и чем грозит нынешняя ситуация, какими бедствиями она чревата. И в этом смысле он вынужден быть пессимистом. Из этого сочетания оптимизма и пессимизма и складывается некая равнодействующая его трудов — величина пресная, малоэмоциональная и стоистическая.
Задача историка — понять других людей, которые были «деятелями». Влезть в шкуру другого человека непросто. Вдвойне непросто, если он жил давно. Втройне непросто, если он принадлежит к иной культуре. В своей книге я пытался по мере своих слабых сил понять тех людей, с которыми не был знаком лично.
Косон Охара, ок. 1900–1936
За последние годы я опубликовал некоторое количество текстов. Какие-то из них важны для меня и сейчас. Эти статьи разбросаны по разным изданиям, в том числе и редким. Желание сделать свои наблюдения более доступными и побудило меня собрать их под одной обложкой. Если монографию можно сравнить с романом, то эту книгу — со сборником рассказов. Эти рассказы разнесены по тематическим разделам, которые отражают мои нынешние научные интересы и человеческие пристрастия.
В разделе «Земля» рассказывается о природной среде японцев, анализируется, как они пытались минимизировать последствия природных катастроф с помощью ритуальной активности. Про изумительно красивые японские сады слышал каждый. Однако не всякий знает, что в средние века их основной функцией являлось отнюдь не любованье. Садовые камни, ручьи и растения устраивались в соответствии со строгим каноном и наполнялись символическими смыслами. Они создавали комфортное и безопасное пространство, идеально подходящее для идеального существования. Японцы мыслили сад и в качестве земного эквивалента буддийского рая, и в качестве «крепости», в которую не могут проникнуть злобные духи и силы. Предполагалось, что хозяину такого сада обеспечена долгая и счастливая жизнь. В статье про символику солнца рассматривается, как могло получиться так, что Японию стали называть «страной восходящего солнца». Часто считают, что дело в прародительнице императорского рода богине солнца Аматэрасу, однако объяснение кроется прежде всего в китайской натурфилософии.
Осмысление среды обитания сильно зависит от общего эмоционального настроя общества. А он зависим от политической, культурной и экзистенциональной ситуации. В знаменитом эссе Камо-но Темэя (1155—1216) «Ходзеки» («Записки из кельи») описана череда природных бедствий: ужасный тайфун, пожар, землетрясение. Камо-но Темэй утверждал, что землетрясение 1185 года нанесло громадный ущерб. Однако из дневников современников выясняется, что последствия этого землетрясения были на самом деле минимальными. «Записки из кельи» — произведение публицистическое, в нем отражен свойственный эпохе катастрофизм сознания аристократов. Он был обусловлен упадком централизованного государства и усобицами. Кроме того считалось, что в 1052 году наступил век конца буддийского учения, когда расстраивается и жизнь людей, и сама природа. В это время Япония воспринималась как страна с просяное зернышко, в которой нет ничего хорошего. А ведь несколькими веками раньше японцы считали свою землю большой, обильной и урожайной. Когда же в начале XVII века сегунам из рода Токугава вновь удалось объединить страну, выпутаться из череды войн и достичь мира, представление о среде обитания вновь меняется — японцы превозносят ее как лучшую в мире. И это несмотря на то, что тайфуны, землетрясения и пожары никуда не делись.
Японское сознание радикально меняло свое отношение и к морю. В древности и Средневековье море — это не столько рыбное богатство, сколько страшная стихия, порождающая губительные бури и тайфуны. При сегунах Токугава, когда Япония подвергла себя добровольной самоизоляции, море начинают хвалить за то, что оно предохраняет страну от вредных иностранных влияний. Когда же во второй половине XIX века Япония приступает к модернизации и открывается миру, море превозносят за то, что оно — среда не изолирующая, но проводящая и приносящая стране достижения мировой культуры и цивилизации.
Главный объект внимания второй части сборника — это люди. Люди, имена которых нам известны, и люди безымянные. Среди людей «с именем» есть в частности те, кого пропаганда признала военными героями. Чтобы попасть в пантеон «военных божеств», они, как выясняется (кажется, никто на это не обращал до сих пор внимания), должны были обладать набором определенных «анкетных» характеристик, которые вписывались в идеологический канон. Типическими являются следующие анкетные данные: мужчина, японец, беспартийный, кадровый военный, уроженец деревни или маленького города, выходец из полной семьи, обладатель высоких моральных качеств, главные из которых — преданность императору/родине и готовность к смерти. Нанесение ущерба врагу не является непременным условием для признания героем. Главное — умереть достойно, сделав все, что мог.
Камисака Сэкка, 1909
Другой блок раздела «Люди» посвящен людям безымянным. Мы не знаем имен большинства людей, которые жили на этой земле. Тем не менее именно эти безымянные люди, а вовсе не политики, генералы, артисты или спортсмены являются главной движущей силой в том мощном потоке, который мы называем историей. Иными словами, речь идет об исторической демографии. В последние десятилетия в отечественной японистике появилось немало работ, посвященных разным аспектам духовной культуры. В этом отношении ситуация выгодным образом отличается от советского времени, когда исследования культуры во всех ее проявлениях (за исключением, может быть, литературы) находились в загоне. В соответствии с вульгарно понятыми марксистскими установками, львиная доля исследовательского внимания уделялась политической истории, социологии и экономике, которые слишком часто интерпретировались столь же вульгарным образом. С распадом СССР и крахом марксизма как главного инструмента социального познания обнаружился другой перекос, и социально-материальная составляющая жизни стала занимать непропорционально малое место в японистических штудиях. В них стало слишком много духовности, отчего временами делается душновато. Но без знания социально-экономических реалий культура выступает как полностью самодостаточная система, что, безусловно, неверно. Своими работами по исторической демографии я пытался обратить внимание на создавшееся положение и хоть сколько-нибудь выправить его. Статьи по исторической демографии являются наработками к книге «Безымянная Япония», которую я надеюсь завершить в этом году.
В разделе «Идеи» рассматривается несколько важных мыслительных конструктов, которые породили японцы: вера в «душу слова» (котодама); определение буддистов в период Токугава как людей заблуждающихся, но все равно полезных для общества и государства; возникновение понятия «национальный характер». Последний концепт претерпел интереснейшую эволюцию. В начале ХХ века утверждалось, что японцы обладают как положительными, так и отрицательными свойствами. Затем, в эпоху тоталитаризма, возобладала точка зрения, что национальный характер японцев — лучший в мире. После поражения во Второй мировой войне стали обращать больше внимания на отрицательные характеристики японцев. Вместе с экономическими достижениями в 1960–1970 годах заговорили об их «особости», но эта особость счастливо оказалась лишена агрессивной составляющей. В статьях про олимпиады и всемирные выставки я показываю, как возникали и реализовывались эти важнейшие для национального имиджа проекты.
В разделе «Отражения» помещены тексты, из которых видно, как менялось восприятие Японии в России. Менялась Япония, менялась и Россия, эти трансформации накладывались друг на друга и создавали текучий образ Японии. В частности, прослеживается, как женский и сугубо положительный образ Японии в дореволюционной России эволюционировал в образ горе-самурая в 1930-е годы.
В своей работе я пытаюсь проследить, как и почему появляются те или иные социальные мифы. В истории и культуре Японии много уникального, но и много того, что объединяет ее с другими традициями. Я хочу сказать, что японцы — тоже люди. Не всем почитателям Японии это нравится.
Закончу выступление цитатой из моей недавней книги «Записки предпоследнего возраста»:
«В усадьбе Муравьевых-Апостолов на Старой Басманной есть чудесный бальный зал с лепниной. Директриса очень гордится недавно сделанной реставрацией. Временами там устраивают корпоративы и свадьбы, временами — читают публичные лекции. Читал и я: прекрасная акустика, микрофона не требуется, слова сами вырываются из грудной клетки и парят. На первом ряду сидела юная парочка. Девушка слушала с вниманием и даже восторгом, а парень мрачнел и думал только о том, как бы поскорее дернуть пивка. Я старался глядеть на девушку и рассказывать непосредственно ей. После лекции поболтали с директрисой о японском искусстве, которое она очень любит. И Хокусая, и Утагаву, и еще кого-то. Прямо глаза восторгом горят. Потом директриса заискивающе спросила: „А ведь это правда, что и нынешние японские школьники хорошо знают свою национальную культуру?“ Я был принужден ответить, что дела обстоят все хуже и хуже. Взгляд директрисы потух: „А я-то думала, что хоть там все в порядке...“ Хочется, хочется, чтобы хоть где-то было хорошо. Зря я ее расстроил и правду сказал. Мне ведь ничего не стоило соврать».