Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Положение Александра Островского (1823—1886) в пантеоне литературных классиков довольно своеобразное. С одной стороны, в своем отечестве автор «Грозы» входит в число наиболее влиятельных русскоязычных писателей: его произведения изучаются в рамках школьного курса литературы, его сочинения регулярно переиздаются, несколько десятков его пьес идет на театральных сценах, его биографии и творчеству посвящаются книги, статьи и диссертации. С другой стороны, складывается четкое ощущение, что в большинстве своем преподаватели, режиссеры и исследователи с трудом могут сформулировать, почему Островский важен и интересен для современного читателя или зрителя. В этом смысле драматург уступает большинству своих современников: не говоря уже о вечно притягательных Толстом и Достоевском, ему далеко, например, и до Некрасова, который в последние годы раскрылся как создатель нового типа поэтического творчества на русском языке. Разумеется, мы не говорим обо всех интерпретаторах наследия Островского, но в большинстве случаев трактовки его творчества развивают соображения двух полемизировавших друг с другом критиков: Николая Добролюбова, считавшего пьесы Островского выступлением в защиту угнетенного народа, и Аполлона Григорьева, видевшего в этих же пьесах выражение национального характера. Позиции обоих критиков для своего времени были актуальны и значимы, но сейчас они кажутся безнадежно устаревшими. Как же читать Островского в наше время?
Островский действительно добился как минимум одного выдающегося успеха, которому завидовали его знаменитые современники и который делает его произведения важными и востребованными и в наше время. Речь идет о привлекательности его пьес для самых разных зрителей и читателей — от представителей культурных элит до неграмотных людей, в первый раз в жизни оказавшихся в театре. Недовольные цензоры и довольные советские исследователи называли это качество его пьес «демократизмом», и в случае Островского это не пустое клише, а точная характеристика роли, которую произведения драматурга играли и, пожалуй, все еще играют в общественной и культурной жизни.
Значение Островского тесно связано с теми условиями, в которых он работал. В середине XIX века на русском языке существовало, как однажды выразился Белинский, «две литературы»: литература для чтения, по преимуществу сосредоточившаяся вокруг толстых журналов, и специфическая театральная словесность, предназначавшаяся для театральных постановок и редко появлявшаяся в печати. Среди многочисленных различий между ними, пожалуй, наиболее важным было качественное различие между потенциальными аудиториями, к которым обращались их авторы. За исключением очень специфической ниши изданий «для народа», серьезные писатели XIX столетия ориентировались по преимуществу на образованного и привилегированного читателя, выписывавшего «толстые» журналы или имевшего доступ к малочисленным в то время библиотекам. Напротив, в театр ходили, по свидетельству современников, представители едва ли не всех слоев русскоязычного населения Российской империи, за исключением разве что православных священников и монахов, которым это было официально запрещено. Писать и для столичной интеллигенции, и для, например, приехавшего в город на заработки крестьянина, зашедшего в театр, было тяжело. Большинство авторов в этой ситуации делало выбор, либо публикуясь в журналах и стремясь добиться признания в литературной критике, либо ставя свои произведения на театральной сцене и добиваясь успеха, обычно краткосрочного, но шумного. Островский был едва ли не единственным автором своего времени, преуспевшим в равной степени и на сцене, и в литературе.
Современники Островского прекрасно понимали, что за различием между «демократическими» посетителями театров и образованным читателем журналов стоял разрыв между разными слоями русскоязычного населения Российской империи — вестернизированными элитами и массой населения, в которой элиты составляли лишь очень малую долю. Этот разрыв в то время воспринимался как едва ли не самая важная проблема российского государства и общества, а также и русской литературы. Недоступность «высокой» литературы для русских крестьян стала одной из основных причин, по которым Лев Толстой обрушился с резкой критикой на все современное искусство и публично объявил свои самые известные произведения безнравственными, а Некрасов с горечью писал о нежелании «народа» читать Белинского и Гоголя в хрестоматийных строках из поэмы «Кому на Руси жить хорошо».
Понимал это и сам Островский. Еще не написав ни одной пьесы, он рассуждал о том, что в Замоскворечье даже одежда людей отражает фундаментальное противоречие между прогрессом и традицией, европейским и «восточным», открытым и закрытым обществом:
«Не только у нас за Москвой-рекой, да и в остальной-то части Москвы не все понимают, что мода есть тот же прогресс, хотя чисто фактический, бессознательный, а все-таки прогресс. А попробуйте убедить в этом, так вас сочтут за вольнодумца и безбожника. <...> Вы увидите часто купца в костюме времен Грозного и рядом с ним супругу его, одетую по последней парижской картинке».
В отличие от своих современников, однако, Островский не только печалился по поводу противоречий, разделяющих русское общество, но и успешно их преодолевал. Его пьесы пользовались успехом на театральной сцене в разных частях России (стоит, впрочем, оговорить, что на окраинах страны ставить их обычно не разрешалось, чтобы они в силу своего сатирического характера не подрывали престиж русской метрополии) среди самых разных зрителей. В то же время их с огромным интересом печатали редакторы толстых журналов, обсуждала литературная критика и проч.
На протяжении всей своей писательской карьеры Островский напряженно рефлектировал о том, каким образом его произведения могут повлиять на зрителей. Прямо он писал об этом в своих многочисленных записках, посвященных театру. Однако в еще большей степени эти размышления отразились в пьесах драматурга. Уже первую свою большую комедию «Свои люди — сочтемся!» Островский завершил прямым обращением к публике. Когда хитрый и циничный приказчик Подхалюзин успешно обманывает доверившихся ему обитателей купеческой Москвы, одна из жертв его обмана — отставной чиновник Рисположенский — призывает «почтеннейшую публику» осудить обманщика. Показательно, что этот финал вызвал недовольство цензуры, требовавшей, чтобы Подхалюзина арестовал полицейский. Оправдываясь, драматург писал высокопоставленному цензору Назимову:
«...перед судом официальным Подхалюзин может оправдаться: он не давал никаких документов ни отцу, ни стряпчему; но не уйти ему от суда публики, и потому я заставил стряпчего, который чувствовал бездоказательность своего иска, прибегнуть к суду публики. Мне хотелось, чтоб именем Подхалюзина публика клеймила порок точно так же, как клеймит она именем Гарпагона, Тартюфа, Недоросля, Хлестакова и других».
В отличие от цензоров, Островский считал, что карать пороки должно прежде всего общественное мнение, а не государственная власть (герой его пьесы «Доходное место» с надеждой говорит: «Я буду ждать того времени, когда взяточник будет бояться суда общественного больше, чем уголовного»). Представителем этого общества оказывалась для Островского именно публика, собравшаяся в зрительном зале. Драматург вовсе не боялся, что «темный» или «невежественный» народ не поймет его замысла, — напротив, он считал, что самые разные зрители способны совместно вынести справедливое моральное суждение.
Быть может, наиболее ярко внимание Островского к публике проявилось в «Грозе». Единственный персонаж пьесы, получивший современное и европейское образование, — это Борис, возлюбленный Катерины. Даже в списке действующих лиц указано, что только он не одет в «русское платье», то есть одевается на европейский манер. При этом Борис практически не совершает в пьесе значимых поступков и остается совершенно пассивным — даже на свидание его приглашает Катерина. Образованный зритель времен Островского, остававшийся пассивным наблюдателем разворачивающейся на его глазах драмы, мог отождествлять себя именно с Борисом. При этом Борис постоянно подчеркивает, что не знает нравов провинциального города Калинова. По его собственным словам, «Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак». Соответственно, другие персонажи вынуждены объяснять ему калиновские порядки, в том числе принципиально важное для сюжета пьесы обстоятельство, что в Калинове требования к поведению замужней женщины намного строже, чем к поведению девушки: «У нас насчет этого слободно. Девки гуляют себе как хотят, отцу с матерью и дела нет. Только бабы взаперти сидят». Хорошо образованный столичный житель времен Островского едва ли разбирался в нравах купцов Поволжья, так что Борис выступает в роли доктора Ватсона, который часто становится представителем читателя, нуждающегося в объяснениях. Напротив, «непросвещенную» публику представляют в «Грозе» многочисленные жители Калинова, так же пассивно наблюдающие за происходящими событиями, включая признание Катерины в грехах и поиски ее тела после самоубийства.
Хотя в «Грозе» и подчеркнута огромная дистанция между разными группами, из которых составлено российское общество, пьеса дает надежду, что эту дистанцию можно преодолеть. Произойти это должно в зрительном зале. И Борис, и жители Калинова реагируют на страдания и гибель Катерины одинаково — с глубоким состраданием и без всякого осуждения. Очевидно, именно сочувствие несчастной женщине могло, по мнению Островского, объединить расколотое общество Российской империи, — в этом драматург, следом за Лессингом и Шиллером, видел одну из функций искусства. И вновь, как и в более ранней пьесе, оказывается, что в сущности непросвещенные калиновцы способны оценить происходящее не менее верно, чем образованный Борис, просто им не хватает умения выразить свое мнение.
Одну из важнейших функций театра Островский видел именно в том, чтобы дать людям общий язык, слова, которые позволяют выражать свое мнение, делать его ясным и для себя, и для других. Как драматург заметил по поводу открытия памятника Пушкину: «Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть». Это показано уже в ранней пьесе «Бедность не порок», где разорившийся купец Любим Торцов, насмотревшийся театральных представлений, находит способ убедить своего брата Гордея одуматься и не разрушать жизнь дочери. Еще более прямо эта роль театра показана в комедии «Лес», в которой актер Несчастливцев обрушивается с убийственной критикой на провинциальное дворянское общество, — но сдать его в полицию за оскорбление оказывается невозможно, поскольку его обличительный монолог буквально заимствован из Шиллера.
В последние годы драматург тревожился, что искусство, которому он посвятил всю свою жизнь, не способно помочь обществу преодолеть его разобщенность. Это очень заметно в горьком, подчас отчаянном тоне записок, которые он адресовал руководству Императорских театров, подчеркивая, что театр не объединяет зрителей, а, напротив, разделяет публику на привилегированную и непривилегированную, способствует не диалогу, а отчуждению:
«В народе, начинающем цивилизоваться, публика прибывает не единичными лицами, а целыми поколениями. В первом поколении богачи, вышедшие из простонародья, еще держатся патриархальных нравов, второе поколение — уж публика. Кроме того, несколько железных дорог каждое утро доставляют в Москву из 14-15 губерний иногородную публику, для которой намерение побывать в столичном драматическом театре составляет одно из главных побуждений к поездке в Москву. Теперь в Москве для драматических представлений нужно уже три или четыре таких театра, каков был Большой театр до 1853 года. Но, к несчастию Москвы, дело вышло наоборот: драматические представления переведены из Большого театра в Малый. Этот Малый, или так называемый Маленький театр, вдвое меньше Большого, в нем прежде давались французские спектакли, он устроен для публики достаточной, и дешевых мест в нем почти совсем нет. Огромное большинство публики в Москве осталось без театра, и именно той публики, для которой русские драматические представления стали насущною потребностью».
История российского государства, конечно, во многом подтверждает опасения Островского. И все же сама популярность его творчества дает, как кажется, основания для хотя бы очень робкой надежды. Драматург пытался посредством театра способствовать появлению общества, где каждый человек, независимо от образования и богатства, достоин внимания и уважения и способен самостоятельно выносить справедливые интеллектуальные и моральные суждения и эмоциональные оценки. Хотелось бы верить, что именно этот драматург оказался создателем репертуара русскоязычной сцены неслучайно.