1. В Санкт-Петербурге прокуратура требует запретить книгу польского публициста Яна Новака-Езёраньского «Восточные размышления»: донос на произведение автора, который уже 12 лет на том свете, накатали профессиональные борцы с русофобией из организации «Русский путь». Выдержки из следственных экспертиз — песня: «в статьях „выявлены недостоверно изложенные исторические события”, а Россия „подается как страна, где часто совершались жестокие преступления”. Недовольство прокуратуры вызвали и „обвинения советских руководителей И. В. Сталина и Ю. В. Андропова”, а также заведомо ложные утверждения о президенте России В. В. Путине как о человеке, „верном преступным традициям КГБ”». Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом. в «Новой газете» саркастически предлагает обвинителям «найти какую-нибудь книжку про хоть какую-нибудь страну, где жесткие преступления совершались нечасто». Впрочем, по мнению Наринской, по-настоящему озабоченные честью России люди книгу Новака-Езёраньского не запрещали бы, а допечатывали. Наринская утверждает, что польский публицист — «совершенный Киселев/Соловьев, только с обратным знаком. Та же риторика, тот же пафос, та же интонация. Часто даже та же лексика».
2. Алексей Конаков пишет о новой книге стихов Алексея Порвина: в ней собраны два цикла стихотворений, «обращающиеся в и определяемые как» поэмы — соответственно «Поэму обращения» и «Поэму определения». Конаков сравнивает Порвина с Пастернаком, несмотря на то что «по сравнению с явно дескриптивными текстами раннего Пастернака — стихотворения Алексея Порвина отчетливо императивны. <…> Складывается впечатление, что порвинские поэмы — это своего рода инвокации, череда попыток завязать разговор». Впрочем, «вопрошания поэта не находят отклика; в отсутствие реципиента страстный посыл растворяется и затухает». Проблема, которая занимает Порвина, — то, что вместо реципиента голос сталкивается со сложной, но в принципе случайной конструкцией, природным ассамбляжем, части которого легко заменимы. Из этой проблемы возможен позитивный вывод: «ключевой месседж порвинской книги-ассамбляжа (составленной из поэм-ассамбляжей, в свою очередь, собранных из стихотворений-ассамбляжей) заключается как раз в том, что поэзией могут быть какие угодно слова, поставленные в каком угодно порядке, ибо «много в лесу — туманных логик».
3. Обновления Журнального зала. В «Октябре» — начало нового романа Сергея Кузнецова «Учитель Дымов», стихи Игоря Иртеньева и Юрия Арабова. В «Урале» — одноактная пьеса Ярославы Пулинович «Тот самый день», рассказы Елены Ханен, стихи Александра Кушнера, Юрия Казарина и Евгении Извариной: «там / за ларьками / лабухи курят веками // «сдох молодым» / смажут со щёк кулаками / радиодым // сквозь дождевые монеты / небо фонит / ангелы / флаги / лафеты / лифты в аид». «Иерусалимский журнал» публикует, среди прочего, новые «гарики» Игоря Губермана, две главы из романа Светланы Шенбрунн, воспоминания об Ионе Дегене и Алексее Зайцеве, статью Евгения Витковского об Уви Цви Гринберге: в прошлом году отмечалось 120-летие еврейского поэта, чьи стихи Витковский считает почти непереводимыми; вышедшую в «Водолее» книгу Гринберга в переводах Ханоха Дашевского он называет подвигом.
4. В свежем номере украинского журнала «Шо» — несколько заметных интервью: с Тарасом Прохасько («Я чувствую себя обязанным написать большую и прекрасную книгу о мире моего детства. Я не говорю о детских переживаниях, хотя они должны там быть. Я говорю о роде, о семье, о жизни в мире, которого уже никогда не будет»), Владимиром Сорокиным, Львом Рубинштейном: «Постмодернизм, снявший все иерархии, все эстетические и стилистические различия, победил и прошел. Сейчас можно, пользуясь формальной постмодернистской поэтикой, быть конформистом, а с помощью традиционного письма — радикалом». Здесь же опубликованы новые стихи Веры Полозковой: «чернильная, воззрившаяся дико / на едока / кто мы еще, когда не ежевика / на ветках языка // затем мы тут гудим разноречиво, / чтоб легкою рукой / дитя срывало нас и колдовство учило / и непокой».
5. По случаю двадцатилетия «Гарри Поттера и философского камня» Галина Юзефович рассказывает на «Медузе» о том, как книги Джоан Роулинг изменили мир. Поттериана сняла преграду между «детской» и «взрослой» литературой, породила и заранее реабилитировала целое поколение читателей, избавила издателей от страха гендерных стереотипов. «Культурные барьеры, представлявшиеся непреодолимыми, рассеялись как по мановению волшебной палочки — ну, или во всяком случае заметно просели и поблекли».
6. «Кольта» интервьюирует поэта и прозаика Владимира Ханана — одного из деятелей ленинградской неофициальной культуры 1970-х — 1980-х. Ханан разграничивает «вторую культуру» и более позднее понятие андеграунда, рассказывает об идиотизме советских писательских инстанций и о том, как проходили поэтические собрания «левых» (не в смысле политических предпочтений, а в смысле отношения к официальному литпроцессу): «Комната в запущенной коммунальной квартире, где мы собирались вечерами, которые часто длились до утра, читали друг другу свои стихи и пили чай без сахара и довольно редко какой-нибудь алкоголь — не столько из-за отсутствия денег, сколько оттого, что мы были молоды, писали много, нужно было поделиться новинками и так далее».
7. Игорь Гулин пишет в «Коммерсанте» о вышедшем в АСТ томе Фриды Вигдоровой — несмотря на то что книга эта «странно сделана» и «производит несколько хаотическое впечатление», она позволяет понять, что Вигдорова была большим писателем: «Ее талант не то чтобы противоречил облику самоотверженной заступницы малых сих, но несколько оттенял его. Природа этого дара — тоже во внимательности к человеку, только немного другого рода. В обстоятельствах любой драмы Вигдорова умела видеть сокрушительную нелепость. Прежде всего это касалось самого строя речи, фантастической анормальности, расслаивающей каждое высказывание» — этот строй, не слишком характерный для оттепельной прозы, особенно чувствуется в записках Вигдоровой, предназначенных лишь для близкого круга.
8. «Сигма» публикует четыре японских рассказа из майского номера «Иностранной литературы»: Кэн Нисидзаки, Миэко Каваками, Каори Фудзино и Кэйта Дзин. В предисловии к публикации Елена Байбикова замечает, что эти рассказы хорошо представляют состояние японской словесности после Фукусимы: «Японская нация пережила серьезный шок, от которого не оправилась и по сей день. Жизнь дала трещину, и c недобрым предчувствием японская литература сегодняшнего дня исследует неожиданно открывшийся ее глазам мир, пытаясь угадать заключенную в нем опасность».
9. На минувшей неделе умер британский детский писатель Майкл Бонд, создатель книг о медвежонке Паддингтоне. The New Yorker напечатал статью Ребекки Мид: там объясняется феномен успеха Паддингтона. «Британцы вообще легко поддаются очарованию книжных медведей»: возможно, дело в том, что настоящих медведей на острове истребили полторы тысячи лет назад, и осталось некое зияние, на которое можно проецировать свои культурные потребности. Читая «Паддингтона» сегодня, обращаешь внимание на социальный контекст — и вчитываешь новый: семья Браунов — зажиточные представители среднего класса, фамилия Браун известна больше тысячи лет, а медвежонок из Перу — иммигрант. Так думал о нем и сам его создатель, в 2014-м признавшийся журналисту: «Паддингтон в каком-то смысле беженец, а на свете нет более печального зрелища, чем беженцы». Сегодня, в контексте кризиса с беженцами в Европе, глава, где обсуждают, позволят ли Паддингтону остаться в Англии, «читается особенно остро».
10. Сайт Matador Review взял интервью у поэта и редактора журнала Poetry Дона Шера. Шер признается, что не может сказать, что древнéе — проза или поэзия; рассказывает о предпоследнем номере Poetry, целиком посвященном Гвендолин Брукс, и о том, как редакторская работа повлияла на его собственное творчество: «Прежде всего, она меня замедляет, и это хорошо. <…> Я не думаю, что писать больше — значит писать лучше. Иногда мне кажется, что люди пишут слишком много. Некоторые лучшие наши поэты с большой осторожностью поверяют свои мысли бумаге».
11. Сайт Pitchfork рассказывает, что фанфики о приключениях бойз-бэнда One Direction вышли на крупный издательский рынок. Рожденные из вихря девичьих порнороманов о кумирах, они теперь занимают место в прожорливой нише young adult — и вот книгу Зэна Романоффа (чья мать строчила когда-то рукописные фанфики про Джона Леннона) издает Knopf, книгу Кэти Хини и Арианы Реболини — Grand Central, а роман Голди Молдавски «Убить бойз-бэнд» — Scholastic. Первопроходцем же стала книга Анны Тодд «После», которую в сети прочитали миллиард (так!) раз: издательству Simon & Schuster и кинокомпании Paramount Pictures осталось лишь приобрести права. «В сообществе поп-фанатов настоящие бойцы приходят к успеху, внимательно анализируя тексты песен, жесты, интервью и лукавые улыбки. Нужно не только шипперить одного участника группы с другим, но действительно верить, что их романтические отношения скрываются от публики: это может быть следствием заговора, просто большим секретом или тайной мечтой. Причина же — в необходимости понять, кто же такие эти звезды, что стоит за информацией, которую скармливают поклонникам».
12. Летом литературная жизнь замирает и вы можете заняться чем-то квазикнижным — например, углубиться в модные раскраски для взрослых. Впрочем, такая ли уж новинка этот жанр? Как сообщает Hyperallergic, в библиотеке Ботанического сада штата Миссури найдена книга 1760 года — называется она «Флорист», содержит 60 гравюр для раскрашивания, про которые можно только сказать «сейчас так не делают». Эта раскраска — на 119 лет старше первой раскраски для детей, но на 150 лет младше атласа «Великолепный остров Альбион», рисованием в котором любила развлекаться английская знать. Цель «Флориста» — не развить безудержное воображение, а отточить реалистическое мастерство. К каждому цветку приложена подробная инструкция, как его следует раскрашивать. Вот, например, гладиолус: «Сей цветок — багряный, переходящий в пурпурный. Надлежит начать с одного слоя кармина, а после того оттенять его смесью кармина и берлинской лазури. Снизу цветок бел, слегка оттенен зеленым: смешайте тушь и крушинный зеленый. Этою же смесью надо с осторожностию разнообразить кармин, нанося тонкие штрихи каждого цвета. Листья и стебель, от самой верхушки, бурые: следует смешать крушинный зеленый и кармин».