1. Тексты Ивана Голунова, конечно, не художественная литература, но почитать их стоит. Почитайте.
2. Все забыли про драконов и валирийскую сталь и озаботились дозиметрами и винтажной советской мебелью. В дополнение к материалу на «Горьком» о том, что можно почитать о Чернобыле, вот показания самого создателя сериала «Чернобыль» Крейга Мейзина о том, какие книги на него повлияли: здесь, конечно, Григорий Медведев и Светлана Алексиевич («Абсолютно обязательное и душераздирающее чтение. Не просто так мисс Алексиевич получила Нобелевскую премию»), но не только — Мейзин проштудировал и советские, и западные источники и исследования.
3. Главную премию «Лицей» за поэзию получила Оксана Васякина — решение неожиданное и радостное. В своем фейсбуке Васякина опубликовала текст речи, произнесенной при вручении премии, на Красной площади:
«…поэзия — не служанка, она не обязана ублажать чувства, поэзия — это то, что меняет представление о мире, это то, что говорит о других, это то, что меняет представление о ней самой. <…> …мое желание такое: я бы хотела, чтобы в поэзии и, вообще в литературе, появилось больше голосов женщин, голосов, повествующих об опыте женщин. Мы ничего не знаем о немужском опыте. Но если мы не услышим и не узнаем голосов женщин, если мы не прочитаем, не послушаем, что они говорят, и не посмотрим их глазами, мы останемся жить в страшном однобоком мире».
В одном из ближайших выпусков нашей поэтической рубрики мы будем рецензировать книгу Оксаны Васякиной.
4. Еще одна публикация из фейсбука. Коллективными усилиями было расшифровано выступление Иосифа Бродского в Пало-Альто в 1992 году — то самое, где он прочитал стихотворение «На независимость Украины». Самих стихов в расшифровке из фейсбука Ильи Симановского нет, но есть ответы Бродского на вопросы — главным образом о современных ему русских поэтах, ровесниках и авторах следующих поколений: от Высоцкого и Кублановского до Кибирова и Вадима Месяца. На диковатый вопрос, понравились бы названные поэты Сергею Есенину, Бродский отвечает:
«Это очень серьезный вопрос. Ибо с моей точки зрения действительно поэт, пишущий сегодня, должен бы писать так, чтобы быть понятым теми, теоретически, у кого он учился. То есть у предшественников. Я хочу надеяться, что, скажем, Антиох Кантемир, Державин, Боратынский были бы в состоянии понять то, что я пишу. Что касается Есенина, я не знаю, и внутренне я чувствую себя ему чрезвычайно мало обязанным. Но я думаю, назвав Жданова и, назвав Уфлянда, я думаю, я назвал двух поэтов, которые Сергею Александровичу понравились бы. Так его отчество было, да?»
А про Башлачева — вот как: «Я знаком с именем… и я слушал магнитофонную запись нескольких его песен. Но я к этому жанру отношусь с глубоким отвращением вообще».
5. В Польше решили выбрать главную поэтическую книгу за 30 лет — приурочено это к 30-летней годовщине первых демократических парламентских выборов в стране. Книг, предложенных экспертным советом, тоже 30 — в списке, опубликованном на сайте издательства Biuro Literackie, есть, пожалуй, все самые выдающиеся поэты современной Польши (не хватает разве что Адама Загаевского и Петра Мицнера); приятно, что большинство из них переведены на русский. «Это не конкурс, лауреаты не получат никаких наград, — говорится на сайте. — Это попытка создать канон и стимулировать чтение и обсуждение книг, которые, по мнению критиков и членов жюри, оказали серьезное влияние на облик современной польской поэзии». Победителя назовут 14 сентября.
6. В London Review of Books Джеймс Мик пишет о последнем англоязычном издании прозы Пушкина: оно вышло два года назад в Penguin в переводах Ричарда Пивира и Ларисы Волохонской. Мик называет пушкинскую ссылку в Михайловском и холерную осень в Болдине ретритами (жаль, что не резиденциями) да и в общем-то пушкинскую прозу не жалует:
«„Повести Белкина” и „Арап Петра Великого” демонстрируют две тенденции: с одной стороны, плотно сбитые короткие рассказы, почти что длинные анекдоты, тесно связанные с реалиями современной ему России, с другой, амбициозно спланированные романы, чье действие происходит в широком историко-литературном пространстве, открытом Вальтером Скоттом и Стендалем. Ни тот, ни другой проект не был особенно успешен; в этом собрании ничто не противоречит расхожему мнению, что Пушкин был гениальный поэт, который также писал хорошую прозу».
К «Капитанской дочке» критик относится помягче (мол, приближается к Скотту, а то и лучше, потому что Скотт страдает длиннотами), но все равно: «Действие здесь странно скачет, видны следы излишней спешки, чтобы поскорее завершить роман. У Маши Мироновой нет никакой личности, она нужна просто для развития сюжета. Гринев за несколько месяцев совершает немотивированное превращение из невежественного йеху в галантного кавалера, читающего французскую литературу»; глупое и избитое занятие — сетовать на то, что иностранцы не понимают Пушкина, но такой пересказ заставляет усомниться, читал ли, в самом деле, Мик «Капитанскую дочку».
Дальше рецензент рассуждает о том, что «к Пушкину сложно подобраться» — ведь его тексты давно разобраны на цитаты и вошли в ткань русского языка; но и в английском языке есть тонкости, границы между разными слоями лексики, из-за которых буквальный перевод производит неадекватное впечатление; это неплохо показано на примере разговора Гринева с Пугачевым. А еще, не забывает напомнить Джеймс Мик, Пушкин был рабовладельцем и закладывал своих крепостных.
«Здесь я хочу не обвинить Пушкина в лицемерии, но показать, насколько сильно, по крайней мере в его прозе, нежелание видеть. В реализме важно не просто то, как человек изображает мир, но широта мира, который человек хочет изобразить».
7. В конце мая публицистка Наоми Вульф попала в очень неприятную ситуацию. В новой книге о репрессиях по сексуальному признаку она на основании документов из архивов лондонского Центрального уголовного суда делает вывод, что в викторианскую эпоху гомосексуалов в Великобритании казнили: «…она обнаружила множество судебных дел, где был вынесен приговор „записанная смерть” (death recorded). Наоми Вульф интерпретировала это словосочетание как приговор к смертной казни, приведенный в исполнение». На самом деле такой приговор был лишь формальностью: «в прямом радиоэфире Би-би-си ведущий проинформировал ее, что в те времена эта фраза означала нечто совсем другое, а именно, что судья был уверен, что у осужденного было много шансов быть помилованным».
Кто-то порадовался конфузу, кто-то более сострадательный пришел в ужас и написал, что случившееся — худший кошмар любого исследователя. В The New Republic тем временем вышла статья Филипа Коэна о том, что бывает, когда интеллектуал широкого профиля залезает в узкоспециальную область. «Я ничего не имею против неортодоксальных теорий или политических амбиций, но давно уже с подозрением отношусь к огульному стремлению некоторых специалистов по литературе перескочить от анализа текстов к выводам о социальных контекстах их создания», — пишет Коэн, который переквалифицировался из культурологов в социологи, потому что ему «было нужно больше фактов». Изучение английской литературы вообще в упадке: количество бакалавров, защитившихся по этой дисциплине, за 10 лет снизилось на четверть.
«В обществе, которое принижает интеллектуалов и надеется, что все его проблемы разрешат технологии, кандидатская степень по английской литературе — шаткое достижение. В период кризиса (а у нас все время период кризиса) мало кому нужен совет профессора-англиста, а уж быть таким профессором совсем никому не хочется».
В этих условиях, пишет Коэн, под угрозой оказывается экспертиза как таковая: «Та же тенденция, что заставляет людей полоскать Вульф за искажение исторических фактов, может заставить их поднять на смех экспертные мнения историков и социологов, которые… в конце концов, читают и пишут слова, а это вроде бы всякому под силу». Так что, хотя на ошибки стоит указывать, не нужно атаковать Вульф с элитистских позиций, считает Коэн. «Не лучше ли нам держаться вместе?»
8. Одна из самых обсуждаемых новинок прозы — дебютный роман Оушена Вуонга «На Земле мы недолго блистали». Вуонг — очень талантливый поэт, его недавняя книга стихов «Ночное небо в сквозных ранах», рассказывающая об опыте вживания в изначально не свою культуру, о личной и семейной мифологии, получила прекрасные отклики и премию Элиота. Роман тоже приглянулся рецензентам: на Book Marks собраны восхищенные отзывы Рона Чарльза, Джиа Толентино, Хеллера Макалпина; единственную прохладную рецензию написал критик The New York Times Дуайт Гарнер. Ходят слухи о голливудской экранизации.
В The Oprah Magazine опубликовано интервью с Вуонгом. Интервьюер Ли Хейбер описывает книгу: «Насквозь современный роман воспитания, герой которого — вьетнамец по происхождению, сын неграмотной и склонной к насилию матери-одиночки; он живет в Америке с ней и со страдающей шизофренией бабушкой; постепенно он учится справляться с перепадами грубости и ласки в своей семье, со своей жизнью в Америке, осознает свою гомосексуальность». Вуонг рассказывает, до какой степени роман автобиографичен: «Для меня очень важно, что эти истории — настоящие, что эти люди, живущие в нищете — белые, коричневые, желтые, — настоящие люди. <…> Многие персонажи в книге — Франкенштейны, они собраны из разных людей. Но роман основан на моей жизни. Моя семья — беженцы из Вьетнама, у них свой маникюрный салон. Я сам собирал табак на ферме в Коннектикуте» (этот табачный опыт, столкнувший его с людьми разных культур, Вуонг считает квинтэссенцией американской жизни). Вуонга спрашивают о том, как повлияла на его становление история Вьетнамской войны. «Во многом это основа всей моей жизни, — отвечает он. — По крайней мере, в том, что касается моей мамы. Думать об этом нелегко. Мне приходилось заниматься самообразованием. В учебнике для начальной школе Вьетнаму уделено страницы три. Про Джорджа Вашингтона нам рассказывали месяц: что он ел, какие у него были зубы, какое он срубил дерево. А про Вьетнам рассказывается так: да, было такое, там было плохо, а потом все закончилось. Дальше — Война в Заливе, и там мы снова победители и герои».
Еще одна публикация о Вуонге — в The Atlantic: здесь о нем подробно пишет старая школьная приятельница Кэт Чоу.
9. В The New Criterion Брук Аллен рецензирует новую биографию Генрика Ибсена (автор — Иво де Фигейредо). Рецензентка Брук Аллен сначала отдает Ибсену должное («самый влиятельный драматург после Шекспира»), а потом задается вопросом: почему же замечательную книгу Фигейредо так трудно читать? Краткий ответ таков: потому что Ибсен был ужасным человеком.
«В нем трудно отыскать хоть одну положительную черту. Он скупой, бестактный, угрюмый, тщеславный, горделивый, властный, мелочный, невероятно эгоистичный, жестокий, он стремится все контролировать, а под старость превращается в старого сластолюбца».
Несоответствие человеческих качеств литературным — дело настолько частое, что можно не удивляться, но Фигейредо, как и другие биографы Ибсена, не в состоянии объяснить, что же довело драматурга до такого обличья. Он разрушает несколько мифов об Ибсене: например, его не так уж травмировало банкротство его отца, ради которого он, уже будучи богатым и знаменитым, палец о палец не ударил. Демократию, права женщин и сексуальную свободу Ибсен не то что не приветствовал (как можно было бы заключить из его пьес, особенно из «Кукольного дома»), а жгуче ненавидел. Желание покончить с тиранией государств у него сочеталось с угождением монархам и тягой к медалям и прочим официальным почестям. «Ибсен не был последовательным политическим мыслителем, он был художником», — признает Брук Аллен. Он стремился вырваться из провинциальности — и потащил за собой, по сути, создал по-настоящему норвежский театр. К Норвегии, да и вообще Скандинавии, он теплых чувств не питал: когда на Данию напала Пруссия, он, конечно, и не думал идти на войну: «У нас, поэтов, другие задачи». Пересказывать всю статью Аллен, которая, в свою очередь, пересказывает книгу Фигейредо, мы не будем, но почитать ее советуем: здесь еще много интересного — например, история вражды-дружбы с Бьернстьерне Бьернсоном.
10. Два юбилея. 50 лет назад вышел роман Курта Воннегута «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей»; в The American Interest об этом пишет Дэниел Кеннелли: он проводит параллель между Воннегутом и его героем Билли Пилигримом и объясняет, почему писатель на страницах романа не раз объявляет его неудачей: «Это антивоенная книга, которая знает, что ее задача безнадежна: „антиледниковая книга”» (Кеннелли отсылает к сцене из «Бойни номер пять», где друг Воннегута спрашивает, почему бы ему не написать антиледниковую книжку — имея в виду, что войны, как и наступающие ледники, будут всегда). «И, несмотря ни на что, эта книга смеется, и мы смеемся вместе с ней. Конечно, такой смех — защитный механизм перед лицом невыразимой травмы и потери. Но это смех болеутоляющий, а не панический».
11. А 70 лет назад был напечатан роман Джорджа Оруэлла «1984». По этому поводу появилось несколько русских материалов — вплоть до заметки о новоязе в «Аргументах и фактах». «Известия» публикуют нечто смахивающее на текст из миниправа — в том духе, что пророчества старика Оруэлла сбылись, вот посмотрите на загнивающий Запад, который тиражирует фейк-ньюс, миллениалы отказываются от секса, а транснациональные корпорации засунули каждому из нас по телекрану в карман штанов (ну ОК, последнее может быть правдой).
На Lithub биограф Оруэлла Джон Родден рассуждает о том, с какой охотой американцы поминают этого писателя, когда говорят о политике: «Привязка Дональда Трампа к Оруэллу показывает, как литератор Джордж Оруэлл превратился в титанический тотем, в икону». И, разумеется, появляются иконоборцы: вот уже в издании CounterPunch некий критик заявляет, что сам Оруэлл больше всего похож на придуманного им Старшего Брата: «Оруэлл кое-чем похож на Дональда Трампа. Он верен только самому себе. Он презирает правительство, особенно если презирать его нужно во имя социализма. Он расист, гомофоб и антисемит. Эгоистичные сексуальные желания движут им больше, чем любая идеология. У плохих писателей обычно есть только одна история в запасе — своя собственная. „1984” — как раз такая история». Словом, заключает Родден, Оруэлла постоянно путают с его же героями, а еще чаще — с неким образом, созданным медиа. Тот же «Старший Брат» — ярлык, который до Трампа вешали на Обаму (в свете откровений Эдварда Сноудена), а еще раньше — на Буша-младшего и на Рейгана.