Хорошо, что двадцатичетырехлетний Михайло Ломоносов, отплывая сентябрьским днем 1736 года из гавани Санкт-Петербурга в Германию на учебу, захватил с собой теоретический трактат Василия Тредиаковского о новом способе «к сложению российских стихов» (1735). По росчеркам, пометам и комментариям студента, более резким и дерзким, нежели робкие предложения по совершенствованию стихосложения переводчика Академии наук, понятен основной революционный посыл Ломоносова: бросить силлабику с корабля современности, окончательно бросить. Об этом в полный голос он заявил в «Письме о правилах российского стихотворства» (1739), приложив к нему «Оду на взятие Хотина» как доказательство в пользу новой системы — силлаботоники.
«Первое и главнейшее мне кажется быть сие: российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить».
Эти события — точка отсчета в истории русской поэзии Нового времени, поэзии с ямбами, хореями и не только. Звучным, без единого пиррихия, ямбом будут отчеканены оды императорским особам Анне Иоанновне, младенцу Иоанну Антоновичу, а когда даже сокращенное имя дщери Петровой — Елисавет — никоим образом не ляжет в правильную стопу, Ломоносов откажется от «чистоты» ритма. Бог с ним, с пиррихием, коли имя императрицы в 4 слога! Оды Ломоносова на несколько десятилетий стали для интеллектуалов эпохи образом поэзии и для одаренных вдохновением — образцом для подражания или его преодолением.
***
Об историческом значении трудов Ломоносова для русской поэзии и словесности спорить перестали давно. Он предстает одновременно в нескольких ипостасях, связанных с языкознанием, литературоведением и поэзией.
И реформатор русского стихосложения, предложивший одновременно теоретическую концепцию и образец, на ней основанный. И кодификатор законов русского языка, чье «Краткое руководство к красноречию» (1748) стало учебником по получению «базовой» словесной грамотности, почти на столетие определив все стороны словесной деятельности образованных людей, и чья «Российская грамматика» (1755, 1757) переиздавалась пятнадцать раз и служила основой преподавания языка вплоть до 1830-х годов. И создатель «теории трех штилей» о разграничении стилей и классификации жанров изящной словесности.
Важность языка в жизни общества Ломоносов осознавал остро и глубоко:
«...Если бы каждый член человеческого рода не мог изъяснить своих понятий другому, то бы не токмо лишены мы были сего согласного общих дел течения, которое соединением разных мыслей управляется, но и едва бы не хуже ли были мы диких зверей, рассыпанных по лесам и по пустыням».
Если подходить к творчеству Ломоносова с двумя принципиально важными критериями эпохи классицизма — «пользы и красоты», то «польза» грандиозна и непреложна. Но сохранилось ли художественное значение творчества Ломоносова, не обветшала ли красота, не стерлись ли знаки? Какие контексты необходимо реконструировать, чтобы эстетическое переживание от произведений Ломоносова было полным и целостным?
***
Прежде всего, необходимо иметь в виду особую одическую космогонию. Несмотря на то что двадцать торжественных, пиндарических, од написаны на «случай» государственного значения — победа в битве или войне, бракосочетание, день рождения или день восшествия на престол царствующих особ, — в каждой из них Ломоносов рисует процесс творения российского государства, куда и вписывает «случай». Из «ничто» Петр Великий, творец-демиург, строит российскую империю, в которой снова и снова начинается «золотой» век для подданных. Хаос вновь превращается в космос, Россия — в рай на земле, и это мироустройство держится на законах Разума. И даже зима куда-то исчезает:
О чистый невский ток и ясный <...>
Промчись до шведских берегов
И больше устраши врагов,
Им громким шумом возвещая,
Что здесь зимой весна златая.
«Прародитель», «первопредок» всех последующих российских императоров заботливо следит с небес за порядком в империи. К примеру, в оде «На взятие Хотина» 1739 года, первой торжественной оде поэта, фокус изображения с поля битвы переносится на небеса:
Небесная отверзлась дверь;
Над войском облак вдруг развился;
Блеснул горящим вдруг лицем,
Умытым кровию мечем
Гоня врагов, Герой открылся.
Два «Героя» — Петр Великий и Иван Грозный — наблюдают с небес за хотинским сражением, обсуждая свое наследие, и признают, что у них достойные преемники, преумножающие славу россов. Успокоенные и обрадованные победой над турками покровители исчезают в облаках. Правда, прозаический пересказ финала этой сцены «на облаках» не передает динамики ломоносовского стиха и драматургии синтаксиса. Послушайте:
Свилася мгла, Герои в ней;
Не зрит их око, слух не чует.
И еще один пример небесного, но более лиричного диалога. В Оде «по коронации» Елизаветы Петровны 1742 года сначала Вседержитель «претящим оком» взирает с небес на шведов и обещает защиту русским, затем родители императрицы — Петр Великий с Екатериной I, открыв «небесну дверь», смотрят за судьбой русских и радуются успехам дочери, недавно восшедшей на отеческий престол:
Исполнен я веселья ныне,
Что вновь дела мои растут, —
Вещает Петр к Екатерине, —
Твои советы все цветут.
Блаженны Дщерью мы своею;
Рука Господня буди с Нею;
Блажен тот год, тот день и час,
Когда Господь ущедрил нас,
Подав Ее нам на утеху
И всех трудов моих к успеху.
Для эстетического переживания творимой Ломоносовым мифоистории требуется не только знание исторического контекста, в первую очередь эпохи Петра Великого, но и свободное владение несколькими культурными языками.
Вряд ли без знания библейских сюжетов возможно полноценное восприятие ломоносовских сочинений: поэт сравнивает российских императоров с израильскими царями («Там Наввин иль Сампсон стремится!»). Логично, что враги Израиля — Голиаф, Агарь, Нимврод — в одической космогонии Ломоносова соответствуют врагам России («чужим»).
Еще в бóльшей степени востребован язык греческой и римской мифологий. Античность была включена в круг неизменных образцов прекрасного, представляла собой хранилище «вечных» образов, имен, символов, аллегорий и т. п. В состоянии «трезваго пианства», обладая особым взором, позволяющим пронзать пространство и время, поэт свободно, размашисто, стремительно играет «упоминательной клавиатурой» ассоциаций (О. Мандельштам). И читатель — только успевай за мысленным взором поэта!
Но и знание мифологического словаря не всегда спасает. Необходимо владеть еще литературными, историческими знаками и, к примеру, знанием геральдики. Если Вергилий задумывал «Энеиду» как латинский ответ Гомеру, выбрав в качестве главного героя Энея — прародителя всех римлян, то Ломоносов мыслит героическую поэму «Петр Великий» как ответ обоим поэтам:
Хотя вослед иду Виргилию, Гомеру,
Не нахожу и в них довольнаго примеру.
<...>
О, есть ли б было то в возможности моей,
Беглец Виргилиев из отчества Еней
Едва б с Мазепою в стихах моих сравнился,
И басней бы своих Виргилий устыдился.
Уликсовых сирен и Ахиллесов гнев
Вовек бы заглушил попранный ревом Лев.
Греческий и римский сюжеты соположены событиям российской истории: Эней уравнен с Мазепой, а гнев Ахилла и голоса сирен, заманивших Одиссея, заглушены ревом поверженного Льва, где Лев — элемент геральдической эмблемы Швеции — замещает собой побежденную Петром шведскую армию. Некоторые символы и эмблемы эпохи распознаются в ломоносовской поэзии легко: за луной — Турция, за лилиями — Франция. Но такое прочтение возможно только при наличии других знаков-подсказок, по которым восстанавливается одический космос Ломоносова. Контексты пересекаются и образуют оригинальные сочетания и образы.
Не забудем также про гибкость и «текучесть» мифологических образов, таких как, например, Марс. Его «милитаристская» сущность неизменна во всех одах. Однако Ломоносов как будто поворачивает бога то одной стороной, то другой. То «Марс кровавый» наконец-то оставил Россию в покое, то бог войны вместе с Минервою славят Петра как бога, принимая императора в мир «надчеловеческий», в мир «среди героев, выше звезд», то Марс побитый и израненный — шведский король Карл XII, то Марс предстает астрологическим знаком, предвещающим счастливое правление Елизаветы Петровны. То друг, то враг, то конкретная историческая личность, то астрологический знак.
В поэзии Ломоносова античная фигура сохраняет свою главную суть, но при этом меняет лики в зависимости от контекста. И читатель, следуя за поэтом и владея мифологическим словарем, выстраивает и достраивает контекстуальное значение самостоятельно. Мало знать мифоимена и мифосюжеты, нужна скорость переключения ассоциативных картин, чтобы основное событие заиграло несколькими смыслами и нюансами. Ода — сочинение «на случай», и богатый античный арсенал имен и сюжетов наполняется различным содержанием в зависимости от контекста исторического события.
В одической космогонии Ломоносова — «пламенного гения», как называли поэта поздние современники, — много света, блеска, солнца и пламени, пресловутой зари, которая «багряную рукою» выводит Солнце на небосклон почти в каждой оде, например:
Златой уже денницы перст
Завесу света вскрыл с звездами;
От встока скачет по сту верст,
Пуская искры конь ноздрями.
Лицем сияет Феб на том,
Он пламенным потряс верхом;
Преславно дело зря, дивится:
«Я мало таковых видал
Побед, коль долго я блистал,
Коль долго круг веков катится...»
Какой Феб?! Сияет и блистает! Какой ямб?! Без передышки, без пиррихиев! Зарисовка утра? Да, конечно. Но главное, что «всевидящий» Феб призван в свидетели славной победы русских над турками при взятии крепости Хотин.
И здесь следует сказать еще об одном языке культуры, непосредственно связанном с «пламенными» картинами поэтической космогонии Ломоносова. Ода, тем более ломоносовская (сумароковская уже в меньшей степени), была встроена в сложное действо придворного праздника с живописными картинами, написанными специально к случаю, с театральными инсценировками и музыкой, с обязательным фейерверком, «огненной картиною». Ломоносов не только разрабатывал и создавал проекты фейерверков и иллюминаций, но и занимался изготовлением материалов для пиротехники. В одном из академических отчетов не без гордости он укажет, что сделал «зеленые звездки для иллюминации», в другом — «витые ракеты». Огненные и живописные картины торжества рифмовались со словом оды или словом надписи на иллюминацию. К примеру, заря в иллюминации:
«На возвышенном театре и трофеями окруженном представить пирамиду, состоящую из разного военного оружия, как из мортир, пушек, алебард и протч., и покрытую шлемом. На средине оной — щит со знаком высочайшаго имени Ея Императорскаго Величества. При флигелях онаго театра представить двои триумфальные ворота <...>
Над являющимся позади театра, между триумфальными воротами, горизонтом изобразить всходящую утреннюю ясную зарю, которыя в румяных лучах видна блистающая денница».
(Проэкт иллуминации к торжественному дню рождения Ея Императорскаго Величества, декабря 18 дня 1754 года)
«Лирический беспорядок» оды схватывает и воспроизводит мир во многом по модели синтетичного действа придворного праздника. Те герои и персонажи, о которых мы говорили выше, не существуют лишь в воображении поэта и не являются только условным языком поэзии, они действуют в рамках театрального сценария праздника. Сценическая машинерия позволяла открывать «небесные двери» в облаках, с которых вещали герои, запускать колесницу Феба по небосклону, показывать битвы и «сжигать врагов». Но знание барочной сценографии — Феб катится по сцене, а Готфский Фаэтонт падает на сцену — создает объем восприятия, подменяет знаки, привносит театральность восприятию.
И это далеко не все культурные коды Ломоносова...
***
P. S. 6 июня 1928 года в Париже, на сцене театра «Сара Бернар», случилось возвращение ломоносовской оды в сложный контекст сценического искусства. «Вечернее размышление о Божием величестве при случае Великого Северного Сияния» было поставлено и разыграно в балете-оратории «Ода» в рамках «Русских балетов» С. П. Дягилева.
«Я желал напиться живой воды у ключа Ломоносова. Я зачитывался Ломоносовым. Научное, как бы лабораторное восприятие природы сочетается в нем с чисто русской настроенностью. Чуть ли не в каждой его строчке чувствуешь величавое спокойствие духа, мудрость Олимпийскую. Я стал писать „Оду”...» (из интервью композитора Н. Набокова корреспонденту газеты «Возрождение»).
P. P. S. И все же: можно ли читать поэзию Ломоносова сегодня и наслаждаться ей, не зная всех культурных языков, которыми владел поэт? Думаю, да. В ней есть величественная красота первотворения. Первого государства — Российской империи. Первого императора — Петра Великого. Первого ученого — Прометея, который свел с небес Огонь, и первого Стекла, рожденного от двух ночей любви Огня и Натуры. Первого горацианского Памятника — Exegi monumentum — на русском языке...