Кафка и Россия
Кафка хорошо знал русскую культуру и литературу. В число его любимых писателей входили Николай Гоголь и Федор Достоевский. Кроме этого, он был знаком с произведениями Льва Толстого, Виссариона Белинского, Александра Герцена, Петра Кропоткина, Максима Горького и даже Михаила Кузмина. Кафка был поклонником русского балета и танцовщицы Евгении Эдуардовой. Балерина ему снилась, и в очередном сне он попросил ее станцевать чардаш.
В художественной прозе Кафки нередко встречаются упоминания о России и русских. Например, в новелле «Приговор» Георг Бендеман вспоминает своего друга, живущего в Петербурге. Писатель работал над «русским рассказом» «Воспоминания о дороге на Кальду», но этот текст остался незавершенным. Роман «Замок» возник из замысла написать «рассказ из русской жизни» «Обольщение в деревне», поэтому снежный ландшафт этой книги имеет к России самое прямое отношение.
Но, несмотря на близкое духовное родство с русской культурой (а, возможно, именно из-за него), встреча Кафки с Россией растянулась на многие десятилетия.
Россия и Кафка: первые робкие свидания
Впервые имя Франца Кафки появилось на страницах отечественной печати еще при жизни писателя. В 1922 году А. Гвоздев в статье «Экспрессионизм в немецкой драме», опубликованной в журнале «Современный Запад», положительно высказался о кафкианских пьесах, возможно перепутав писателя с драматургом-экспрессионистом Фридрихом Коффкой (1888–1951). Кстати, советский критик не так уж сильно ошибся, приписав прозаику Кафке драматургические сочинения. Позже в бумагах писателя был найден фрагмент недописанной пьесы с весьма созвучным истории СССР названием — «Страх мавзолея». Однако этот отрывок был опубликован значительно позже, чем статья А. Гвоздева.
После посмертного издания в 1925–1927 годах романов Кафки «Америка», «Процесс» и «Замок» их создатель обретает широкую известность в Европе. Однако на страницах советской печати 1930-х — начала 1950-х имя писателя практически не встречается, если не считать микроскопических и нерегулярных упоминаний в литературных обзорах. В этом отношении Кафке повезло меньше, чем другим писателям, объявленным в СССР «декадентами». Например, Марсель Пруст был издан в Москве в 1934–1938 годах, в 1935–1936 годах в журнале «Интернациональная литература» началась (но затем оборвалась) публикация романа Джеймса Джойса «Улисс», в 1935 году был напечатан большой фрагмент антиутопии Олдоса Хаксли «Дивный новый мир».
Конечно, филологи-германисты и советские интеллектуалы знали о Кафке и читали его произведения в оригинале или на других языках. Анатолий Луначарский иногда упоминал Кафку в своих лекциях. Известно, что английский философ Исайя Берлин подарил Борису Пастернаку несколько томиков Кафки на английском языке, но они не стали настольными книгами поэта. В письме Альберу Камю от 28 июня 1958 года автор «Доктора Живаго» признавался: «У меня редко бывает время, чтобы читать то, что я люблю и что меня интересует. Не читанные мною Кафка и Фолкнер ждут времени, когда я сниму их со своей книжной полки».
Несколько позже Пастернак подарил книги австрийского писателя Анне Ахматовой, на которую они произвели большое впечатление. Она часто их перечитывала, называла Кафку самым любимым писателем после Достоевского и ставила его выше Джойса и Пруста. Ахматова так выразила свои впечатления: «Он писал для меня и обо мне. […] У меня было такое чувство, словно кто-то схватил меня за руку и потащил в мои самые страшные сны». В 1960 году она написала стихотворение «Подражание Кафке». В нем Анна Ахматова использует кафкианские образы и мотивы суда, вины, наказания и сна, чтобы выразить трагическую суть многих эпизодов своей жизни.
Другие уводят любимых, —
Я с завистью вслед не гляжу, —
Одна на скамье подсудимых
Я скоро полвека сижу.
Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил.
Такое придумывал Кафка
И Чарли изобразил.
И в тех пререканиях важных,
Как в цепких объятиях сна,
Все три поколенья присяжных
Решили: виновна она.
Меняются лица конвоя,
В инфаркте шестой прокурор...
А где-то темнеет от зноя
Огромный небесный простор,
И полное прелести лето
Гуляет на том берегу...
Я это блаженное «где-то»
Представить себе не могу.
Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?
Кафкой восхищалась и Марина Цветаева. Она познакомилась с его романом «Процесс» в сентябре 1937 года, находясь во Франции. Сюжет романа совпал с драматическими событиями ее жизни. Муж поэтессы Сергей Эфрон в 1930-е годы сотрудничал с Иностранным отделом ОГПУ, работая на советскую разведку в качестве вербовщика. В сентябре 1937 года спецгруппой НКВД в Швейцарии был убит Игнатий Рейсс, советский разведчик, решивший не возвращаться в СССР. В его убийстве был обвинен Сергей Эфрон, и его семья стала персоной нон грата во многих эмигрантских кругах. Поверить этим обвинениям Цветаева отказалась. Можно представить, какое впечатление в таких обстоятельствах произвели на нее первые строчки романа «Процесс»: «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест».
В письме от 4 декабря 1937 года поэту Вадиму Андрееву она провела аналогию между сюжетом романа и событиями, связанными с мужем: «Если можете — достаньте где-нибудь Le Procès — Kafka (недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те дни. […] Читала ее на Океане [городок Лакано-Осеан], — под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся. […] Что С<ергей> Я<ковлевич> ни в какой уголовщине не замешан, Вы конечно знаете».
Кафка под запретом
Но Кафка был совершенно недоступен советскому читателю вплоть до 1964 года. Впрочем, существует апокрифическая легенда о публикации новелл Кафки в серии «Универсальная библиотека» в 1920-е годы. Однако ее следов в российских библиотеках обнаружить не удалось. Молодой Габриэль Гарсия Маркес в 1957 году побывал в Советском Союзе на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов. Узнав, что в СССР никто не читал книг Франца Кафки, так как они еще не переведены на русский язык, он удивился и сказал: «... думаю, он смог бы стать лучшим биографом Сталина».
Франц Кафка так долго шел к советскому читателю не только потому, что его романы и новеллы читались как метафорическое изображение тоталитарного строя. И не только из-за того, что метод его письма противоречил эстетическим принципам советского искусства. Самая большая опасность кафкианского творчества для авторитарной системы в том, что оно, по мнению Льва Копелева, «противоречит всем представлениям о „полезном” искусстве — т. е. искусстве моралистическом, идеологическом, партийном, религиозном, воспитующем». Кафку невозможно истолковать однозначно: его книги можно интерпретировать и как социальные, и психоаналитические, и философские, и нравственные или религиозные метафоры. Как говорил Елеазар Мелетинский, «модель мира Кафки строится не на дизъюнкции (или/или), а на конъюнкции (и/и) и допускает „исключенное третье”». Его книги требуют напряженной самостоятельной духовной работы, своих личных выводов и оценок. Именно поэтому творчество Кафки неприемлемо для общества, стремящегося к монолитности представлений о мире.
С началом «оттепели» в СССР советские писатели получили возможность ездить в западные страны. Довольно часто в дискуссиях о литературе ХХ века их спрашивали, что они думают о Кафке, творчество которого обрело в Европе в 1950-е невероятную популярность. Его культ был настолько массовым, что в 1951 году немецкий писатель Райнхард Леттау на заседании литературного объединения «Группа 47» воскликнул: «Если Кафку упомянут еще раз, у меня начнутся судороги». А Теодор Адорно иронично писал об этом интеллектуальном культе: «Кафка в моде, его бесприютность создает уют, из него сделали бюро справок по всем вопросам человеческой души».
Но никто из советских писателей не был знаком с кафкианским творчеством. Аналогичные ситуации возникали, когда зарубежные писатели приезжали на международные конференции в Советский Союз и имя Кафки всплывало в разговоре о современной литературе. Виктор Некрасов со стыдом вспоминал об этом в книге путевых заметок «Первое знакомство» (1960): «Помню, как неловко нам было, советским писателям, когда в Ленинграде, года полтора тому назад, Альберто Моравиа спросил нас что-то о Кафке. Мы переглянулись, мы никогда не слыхали этой фамилии. Возможно, на Западе этому писателю придают больше значения, чем он заслуживает (говорю „возможно”, так как до сих пор его не читал, — опять же язык!), но слыхать-то о нем все-таки не мешало бы — его книги переведены чуть ли не на все языки мира».
После 1956 года имя Франца Кафки начинает регулярно появляться на страницах советских журналов и литературно-критических сборников, посвященных зарубежной литературе ХХ века. В этих работах большинство критиков, как правило, называют автора романа «Процесс» писателем-декадентом, который не постиг прогрессивных идей марксизма-ленинизма и поэтому находится «в лагере самой махровой реакции» (Дмитрий Затонский). Однако скрытой целью этих негативных публикаций было «ввести в культурный обиход имя Кафки посредством последовательных упоминаний в негативном контексте» (Анжелика Синеок). И с развитием либеральных тенденций во внутренней политике СССР литературоведы начинают выделять в кафкианском творчестве позитивные элементы, понемногу Кафку начинают представлять более мягко: уже не декадентом, а модернистом. Благодаря усилиям главных редакторов журналов «Иностранная литература» (Бориса Рюрикова) и «Вопросов литературы» (Виталия Озерова) творчество классика модернизма стало объектом литературно-художественной дискуссии в эпоху «оттепели».
Кафка и международные отношения
Резкий поворот в судьбе наследия писателя в Советском Союзе произошел в 1962 году в разгар хрущевской «оттепели». В Москве на Всемирном конгрессе сторонников мира Жан-Поль Сартр выразил удивление, что в СССР до сих пор нет переводов Кафки и что советские писатели настороженно относятся к его творчеству. Осенью 1962 года, когда в Москву впервые приехала группа писателей из ФРГ, Генрих Бёлль на вопрос, кто является самыми значительными современными авторами в Германии и других странах, в первую очередь назвал Франца Кафку. В ответ на недоуменную реакцию аудитории ему пришлось объяснять, кто это такой и что он написал.
Арсений Гулыга во второй половине 1960-х годов спародировал этот идеологический парадокс в сатирической заметке «Что такое Кафка?»:
«Уважаемые товарищи!
Прошу разъяснить мне, что такое кафка? На последнем международном конгрессе меня спросили о моем отношении к кафке. Вопрос я отверг как провокационный. Однако в целях более эффективной борьбы с идеализмом прошу вооружить меня научными аргументами по данной тематике.
Доктор философских наук (подпись неразборчива)
Наш сотрудник взялся за выяснение вопроса. В секторе логики ему сообщили, что в современной научной литературе термин «кафка» не употребляется. В секторе эстетики корреспондента встретили и проводили унылым молчанием, а в секторе этики жизнерадостный молодой человек, с любопытством изучавший свой кандидатский диплом, заявил, что к Капке он никакого отношения не имеет, она сама во всем виновата. В секторе атеизма утверждали, что „кафка” — это древнеиндийское божество, но в секторе Востока разъяснили, что не „кафка”, а „карма”, и не божество, а совсем другое. […] Ясность была внесена только в секторе критики современной буржуазной философии. Кафка, оказывается, писатель-матернист и философ-экзистенцгибиционист, его произведения можно читать только в целях информации по особому списку».
В 1963 году в Ленинграде на Международной конференции по проблемам современного романа писатели Жан-Поль Сартр, Натали Саррот, Ален Роб-Грийе, их немецкие и итальянские коллеги открыто возражали против неприятия советским литературоведением творчества Джойса, Пруста и Кафки. Когда Константин Федин в своей речи стал повторять пропагандистские штампы о декадентской троице, Сартр сказал прямо: «Когда нам говорят о Прусте, о Джойсе, о Кафке как о писателях-декадентах, очень часто оказывается, что их просто не читали».
Триумф Кафки
Почва для появления Кафки на русском языке была подготовлена и этими событиями, и общей идеологией хрущевской «оттепели». В итоге в 1964 году в январском номере журнала «Иностранная литература» появились новеллы «Превращение», «В исправительной колонии» и десять прозаических миниатюр. Это произошло почти ровно через 40 лет после смерти их автора. В 1965-м был опубликован знаменитый 600-страничный «черный том» Франца Кафки, куда вошли роман «Процесс», 39 новелл и притч. Впрочем, по словам Евгении Кацевой, переводчицы дневников Кафки, большая часть тиража была отправлена в страны социалистического лагеря.
У советских читателей, наконец-то познакомившихся с творчеством писателя в 1960-е годы, уже сами названия его произведений («Приговор», «В исправительной колонии», «Процесс») неизбежно вызывали прямые ассоциации с живой историей их страны. Согласно легенде один из знаменитых советских переводчиков считал, что название романа «Замок» следует переводить как «Кремль». Именно поэтому в 1960-е годы появляются крылатые фразы: «с Кафкой по жизни», «Кафка за Кафкой», «в гостях у Кафки», «Кафка Корчагин» и «мы родились, чтоб Кафку сделать былью». На авторство последнего, самого знаменитого выражения претендуют художник-концептуалист Вагрич Бахчанян и поэт Арсений Тарковский. Позже оно стало строчкой стихотворения Игоря Губермана: «Не будет никогда покрыто пылью / высоких наших жизней попеченье: / мы родились, чтоб Кафку сделать былью / и выполним свое предназначенье».
В 1968 году в журналах «Вопросы литературы» и «Звезда» были опубликованы фрагменты кафкианских дневников и «Письмо отцу». Однако все публикации произведений писателя обязательно сопровождались статьями советских литературоведов, вынужденных объяснять читателям, что Кафка не понял «тех сложных общественных причин, которые порождают враждебные отношения человека и общества в капиталистическом мире» (Борис Сучков). Без этих идеологических пролегоменов издание кафкианского наследия в СССР было невозможным. Кроме того, их часто писали профессиональные филологи, которые многим пожертвовали, чтобы советский читатель смог прочитать книги «антисоветского» писателя. Довольно скоро атмосфера хрущевской «оттепели» позволила отечественным литературоведам объявлять Кафку «наследником классической литературы» (Владимир Днепров) и даже «продолжателем лучших традиций европейского искусства» (Арсений Гулыга).
Но путь Франца Кафки к нашему читателю был прерван событиями в Чехословакии в 1968 году, когда советские танки вошли в Прагу. Писатель был посмертно объявлен «духовным отцом Пражской весны» и снова стал персоной нон грата в СССР. И советским литературоведам пришлось переквалифицироваться из кафковедов в кафкоедов. Например, Дмитрий Затонский, ранее позволявший себе почти нейтрально называть Кафку модернистом, снова начинает говорить о близости художника к декадентскому искусству. Постепенно имя Франца Кафки начинает все реже и реже присутствовать на страницах советской периодической печати. Публикация произведений писателя была приостановлена до середины 1980-х годов.
Только в 1988-м в журналах «Иностранная литература» и «Нева» был опубликован роман «Замок» в переводах Риты Райт-Ковалевой и Герберта Ноткина. Перевод Райт-Ковалевой шел к советскому читателю двадцать лет: он был опубликован, когда переводчица отметила 90-летний юбилей. Кстати, чтобы уберечь от цензуры свой труд, она проявила виртуозную изобретательность в использовании репрессивной терминологии: «допросы» она переводила как «опросы». Это делало текст Кафки еще более кафкианским — «ночные опросы» (!). Роман «Америка» появился в 1990 году в переводе Валерия Белоножко в журнале «Урал» и в 1991 году в переводе Михаила Рудницкого.