Писать для себя

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Я села писать эту лекцию в моем любимом блокноте для особого письма. В нем я когда-то давно, на другом краю света, в совсем другой жизни, написала свои первые эссе, впоследствии вошедшие в мою книгу «Ничего не понимаю». Этот блокнот давно стал телом для моего письма, и я никогда с ним не расстаюсь, но открываю только по исключительным случаям, как когда-то моя бабушка открывала банку с бельгийским печеньем, что ей подарили на один из Новых годов. Та банка притягивала меня не только содержимым, но и своим внешним видом: эмалевая поверхность ее была покрыта старомодными изящными цветочными узорами, похожими на одно из тех старомодных платьев, что хранила моя бабушка в большом пыльном сундуке, доставая раз в год, чтобы почистить и вспомнить молодость.

Днем, когда бабушка спала и в доме глухо и убаюкивающе стучали советские настенные часы фирмы «Восток», я становилась на табуретку на кухне, добиралась до верхней полки и часами разглядывала эту банку бельгийского печенья. Тогда, когда я была еще совсем ребенком, я поняла: стиль не менее важен, чем наполнение. Вспоминая об этом, давным-давно, в другой жизни на другом краю света, я решила украсить свой блокнот, ставший телом моего письма, репродукцией моей любимой картины. С тех пор на обложку блокнота, в котором я пишу эти строки, приклеена картина Фриды Кало «Мое появление на свет».

Я не помню, как я появилась на свет, но помню, что на протяжении всей моей последовавшей за этим жизни у меня день за днем, год за годом отнимали меня саму. Родители увезли меня из моей родной страны в бессознательном возрасте, лишив меня моей национальной идентичности. В киндергартене, как моя бабушка называла самый обыкновенный постсоветский детсад «Улыбка», у меня отняли гендерную идентичность, заставляя девочек и мальчиков носить одинаковые шерстяные колготки. В школе у меня отнимали право писать о том, что действительно имеет значение.

Как писал американский поэт и тоже нобелевский лауреат Иосиф Бродский: «Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна». Я поняла это еще до того, как узнала имя Бродского. Десятилетней девочкой, придя из школы, я, вместо того чтобы делать уроки, садилась за письменный стол и часами писала о себе, своем теле и своих мыслях. Первым моим настоящим литературным опытом стал рассказ «Приключения коленок», впоследствии вошедший в мой сборник рассказов «Алкивиад и Андромаха».

Мне хотелось писать «Приключения коленок», «Приключения запястий», «Приключения живота», «Приключения волос». Все это я написала, но уже годы спустя. А тогда мне приходилось писать изложения, а затем сочинения «на заданные темы», как это называет архаичная репрессивная машина системы образования. Меня заставляли писать о деревьях, которых я никогда не видела, о птицах, которых никогда не слышала, о зверях, о существовании которых я знала исключительно из книг, написанных белыми, русскими и, как правило, пожилыми мужчинами. Так у меня вновь пытались отнять идентичность, на этот раз самую главную, самую болезненную — писательскую. Меня, как и миллионы детей в пространстве бывшей советской империи, заставляли видеть других, прежде чем ты увидела себя. Французский философ Мишель Фуко называл это обществом паноптикума: каждый следит за другим, каждый внимательно изучает другого, чтобы в итоге стать другому надзирателем, пока другой надзирает за тобой.

За сто лет до Фуко польский поэт Осип Мандельштам писал: «Страх перед конкретным собеседником, слушателем из „эпохи“, тем самым „другом в поколеньи“, настойчиво преследовал поэтов во все времена. Чем гениальнее был поэт, тем в более острой форме болел он этим страхом». К счастью, мне хватило таланта, чтобы лелеять в себе этот страх перед другим, в подростковом возрасте сменившийся страхом перед собой, становящейся другой. Как писал американский теоретик культуры Эдвард Саид: «Современная мысль и опыт научили нас обращать внимание на то, с чем связана репрезентация, изучение Другого, расовое мышление, бездумное и некритическое приятие авторитета и авторитетных идей, в чем состоит социополитическая роль интеллектуалов, чем обусловлена значимость скептического и критического сознания».

Мое врожденное скептическое и критическое отношение сознания ко мне-Другой, подобно дерридианскому фармакону, подвело меня к онтологической пропасти, но оно же стало моим спасением, когда я осознала: мой [художественный] язык — мое второе тело, которое не подлежит внешнему воздействию, которым я вольна управлять так, как пожелаю, когда пожелаю и зачем пожелаю. Мой язык моего письма — обо мне и для себя. Языковая идиллия, к сожалению, продолжалась недолго. Как вам известно, учась в аспирантуре и готовясь защитить PhD по социальной антропологии, я поняла, что перестала понимать. Я не понимала слов, которые пишу, не понимала слов, которые читаю. Я оказалась за границей отчаяния, как мои родители когда-то оказались за границей моей родной страны, когда с двумя чемоданами, в которых уместились все их пожитки, исходили в Египет, а затем далее на север, в холодные земли институциализированного расизма. Я их прощаю.

Немало потом было пересечено границ уже мной самостоятельно, в одиночку. Но, уверена, главнейшей границей, которую я пересекла, стала граница языка. Как писала словенская философ Младен Долар: «Базовый принцип предполагает возможность снятия сопротивления и выявления вытесненного. Минимальный механизм переноса уже интегрирован в само функционирование речи, адресованной Другому (как инстанции по ту сторону всех эмпирических собеседников). Это измерение инициирует деятельность аналитика, занимающего особенное положение Другого по ту сторону интерсубъективности. Перенос с необходимостью проистекает из адресованной Другому речи, он вписан в базовое измерение языка».

И я начала переносить. Переносить страдания, переносить лишения, переносить тексты с бумаги в компьютер, а затем в личный блог, довольно скоро переставший быть личным, ставший общественным достоянием. Я чувствовала, будто меня раздели догола, и мне было ужасно стыдно. Но я понимала, что иного пути нет, стыд стал последней реальной границей, которую мне было необходимо пересечь, чтобы вновь обрести язык, речь и в конце концов мое тело, которое принадлежит мне и только мне. Мое безграничное тело письма. После этого тело моего письма наконец смогло рожать и родило мои книги: «Алкивиад и Андромаха», «Я все понимаю», «Внутри меня», «And fade out again and fade out again», «Голос и память», «Последние страницы моего письма», «Изгнание», трилогия «Убон — Эппл — Убон Эппл». Мое безграничное тело-письмо было не остановить, пауза возникла лишь на девять месяцев, когда мое ограниченное физическое тело взял в аренду плод. Но и это испытание я смогла стойко перенести благодаря урокам, извлеченным прежде из тела моего письма — письма, написанного для себя.

Напоследок хочу напомнить, что я лишь вторая женщина в истории, удостоенная Нобелевской премии. Первой была Анни Эрно, получившая ее три года назад. Все предыдущие писательницы были женщинами только по рождению, но не письму. Все они, от Сельмы Лагерлеф до Луизы Глюк, писали не о себе, женщине, а о другом, который всегда и без исключений в случае женщины является не-женщиной. Эрно же хватило мужества писать не о другом, а о себе. Эрно писала: «Я иду к книге, которую собираюсь написать». Сейчас я покину эту кафедру, сниму это дурацкое платье, которое мне не идет, отправлюсь в аэропорт и полечу из промозглого Стокгольма в самый прекрасный город мира — Буэнос-Айрес.

Во время полета я обязательно вспомню свою бабушку, которая, будь она жива, сейчас бы спросила меня: «Убон, на что ты собираешься потратить такую гору денег?» Садясь писать эту лекцию, я не знала ответа на этот вопрос. Но теперь, закончив писать, я его для себя нашла. Первым делом я пойду в свой любимый книжный магазин и куплю себе новый блокнот.

Спасибо.