1. В возрасте 48 лет умер прозаик Олег Павлов, автор «Карагандинских девятин» и «Асистолии». В «Российской газете» о нем вспоминает Алексей Варламов, ректор Литинститута, где Павлов в последние годы преподавал: «Для тех, кто был его учеником, потеря такого мастера — очень страшный читательский и творческий удар. Редко когда в человеке одновременно сочетаются писательский и преподавательский таланты. Олег никогда не ходил один: на территории института его всегда сопровождали студенты. Они даже провожали его до метро». Для «Комсомольской правды» некролог Павлову написала Евгения Коробкова: «Казалось, что он вообще ничего не придумывает. За это и был ругаем. Читатели, желающие погрузиться в уютненький мир, отскакивали от его книг, как ошпаренные, и потом долго изливали свои недоумения на форумах: „Он пишет так, как есть. В чем писательское мастерство?”».
Еще один текст появился в блоге переводчицы русской литературы Лизы Хейден Эспеншейд: его книги, пишет она, «совсем не веселы, но... внушают огромное уважение к тому, как он писал. Он был превосходным писателем».
2. Умер один из старейших и важнейших поэтов Албании Фатос Арапи. В газете Tirana Times помещена редакционная статья о нем — здесь сказано, что поэзия Арапи выходит за пределы албанского контекста и достигает европейского значения. С 1960-х Арапи определял, в каких направлениях двигалась албанская поэзия; его ставят рядом с современниками — Исмаилом Кадаре и Дритеро Аголы, но замечают, что его тексты выглядят и звучат гораздо «моложе». «Он писал о боли, о неопределенности в обществе, хотя общество, к которому он принадлежал, не терпело никакой неопределенности. Арапи не нужно смешивать с системой, внутри которой он жил: его поэзия стоит выше», — заключает газета.
3. На «Постнауке» — большой курс «История русской литературы и литературоведения». Известные специалисты — Екатерина Лямина, Сергей Зенкин, Олег Лекманов, Мария Майофис, Алексей Вдовин, Алина Бодрова, Ян Левченко — рассказывают о понятиях русского формализма и стиховедения, поэзии Мандельштама и репутации Баратынского, понятии литературного канона и цензуре в XIX веке. Рекомендую к просмотру.
4. Олег Лекманов, помимо участия в курсе «Постнауки» и соавторства вышедшей наконец биографии Венедикта Ерофеева, принял участие в переиздании и комментировании книг Юрия Коваля: два года назад появились подготовленные Лекмановым, Романом Лейбовым и Ильей Бернштейном «Три повести о Васе Куролесове», теперь выходит «Недопесок». В «Русском репортере» опубликовано интервью Артема Костюковского с Лекмановым. «Своеобразие этой книги в том, что она написана одновременно для ребенка и для взрослого, — говорит ученый. — Ее смысл и настроение во многом противоположные. Если мы читаем как дети, то все празднично (действие происходит накануне 7 ноября, красного дня календаря), легко, весело; книга полна остроумнейших шуток. Если мы эту книгу воспринимаем как взрослые, то все довольно мрачно: убежавший песец, из которого должны сделать шапку, по своей слабости возвращается на звероферму и только каким-то небывалым чудом вновь убегает в финале». Ощущение такое, что в интервью нам раскрывается часть интереснейших подробностей из комментария — например, цензурная история «Недопеска»: Коваля обвиняли в том, что его проза «с двойным дном», считали повесть о песце книгой «о еврее, который бежит в Израиль» и спорили о том, не слишком ли номенклатурная шапка у начальника зверофермы. Кроме того, Лекманов рассказывает о комментировании как способе дружить и о планах комментаторского трио (следующий на очереди — Аркадий Гайдар).
5. В издании DTF — большое интервью с издателями российской манги. Это целая индустрия, о которой редко пишут; она переживала свои взлеты и кризисы (например, «грандиозный обвал» в 2013 году). Автор публикации Семен Костин побеседовал с руководителями издательств «Истари Комикс», которое специализируется на манге; с главредом «Азбуки» Александром Жикаренцевым (для петербургского издательства японские комиксы — лишь одна статья расхода/дохода, и издают они исключительно мировые хиты); с брянским инди-издательством Alt Graph и екатеринбургской «Фабрикой комиксов», дольше всех в России работающей с мангой. Есть и экскурс в историю вопроса: дивной ностальгией веет от первой официальной манги в СССР — «Мира компьютера в вопросах и ответах» (где-то в родительском доме она у меня лежит, надо откопать). Собственно, перед нами исчерпывающий материал — все, что вы хотели и не хотели знать о японских комиксах в России: как покупают права («Для японских партнеров надежность очень важна»), как на бизнес влияют кризис книжной дистрибуции и пиратство (мангу сканируют мгновенно после выхода), как ищут переводчиков («переводить мангу с обилием RPG-терминологии, не разбираясь в вопросе, — самоубийство»), на кого рассчитаны ранобэ (грубо говоря, японские романы young adult), каков спрос на корейскую и китайскую мангу.
6. «Коммерсантъ-Weekend» выпустил большой материал об Артуре Конан Дойле «до и после Шерлока Холмса»: из публикации ясно, что и без Холмса Конан Дойл обеспечил бы себе место в истории Великобритании и истории литературы. Медицина (будущий писатель нарисовал на себя карикатуру: держит в руках врачебный диплом, подпись — «лицензия на убийство»), решающий вклад в развитие горнолыжного спорта и английской судебной системы (об одном случае, когда Конан Дойл защищал предполагаемого преступника и добился его оправдания, мы писали несколько месяцев назад), борьба за право на развод и ссора в Бернардом Шоу из-за «Гибели Титаника». И, конечно, знаменитая история с верой в фей и спиритизм: сопоставленная со всей биографией Конан Дойла, она кажется не диссонансом, а ярким и привлекательным штрихом.
7. Прекрасное издание «Лесная газета», больше года пребывавшее в анабиозе, возродилось: сменило дизайн и представило новый выпуск. В нем есть гостевая рубрика ВК-паблика «Растительный вестник», ведущего диалоги с растениями:
Мы хотим пробиться через их молчаливое бытие. Мы хотим понять. Мы начинаем говорить. Мы задаем вопросы, но наш язык крошится на части и осыпается.
Мы говорим:
— Дорогие Растения! Мы здесь. Мы очень вам рады. Мы хотим вас узнать. Мы хотим понять вас и прикоснуться к вашему бытию. Растения, вы слышите нас?
Растения отвечают:
—
Еще здесь есть отрывок из дневника Генри Дэвида Торо (он наряду с Бианки мог бы стать святым покровителем «Лесной газеты»), стихи Жанны Долговой, пьеса Саши Пистолетовой и текст Никиты Сафонова «Дыбь прогресса и дыбь языка», посвященный отношениям «Лесной газеты» Бианки с новым изданием и его концептуализации: «...субъект этого проекта — отдалившийся от социума, пассивный в своем политическом самоопределении персонаж, имеющий прекрасную осведомленность о главенствующем в историческом периоде режиме описания. Режим описания — это совокупность способов построения заключений о наблюдаемых явлениях — будь то бомбардировка или плеск воды. <...> Концепт газеты, с одной стороны, пытается прорваться к чистым отношениям с природой — таким, в которых человеческий взгляд является ее частью на тех же правах, что и древесный корень. Но сама конструкция этого исследования как архива предполагает наличие того, кто его собирает, как и того, кто изобретает внутри него новые, небывалые (казалось бы) связи».
8. На «Прочтении» Валерий Отяковский пишет о новой книге Кирилла Кобрина «История. Work In Progress». Книга, привлекающая сюжеты центральноевропейской истории, посвящена «точкам переплетения личного с коллективным»: перед нами работа, сопрягающая собственный опыт, письмо-травелог, с историческими исследованиями и историософскими размышлениями. Читатель может вспомнить здесь Зебальда и недавние русские опыты — «Памяти памяти» Марии Степановой и «Ермолку под тюрбаном» Зиновия Зиника; это поле по-прежнему достаточно свободно, чтобы на нем уживались разные писательские стратегии и темпераменты. Отяковский еще сильнее расширяет контекст («от Вяземского и Розанова к Лидии Гинзбург, от Эккермана и Кузмина к поэтическому дневнику Андрея Родионова, от плутарховых житий и романов Тынянова к нынешнему буму биографической литературы») и делает вывод: «Кобрин показывает, что настоящий историк сегодня — это не покрытый архивной пылью книжник, а человек, который в связно описанных событиях способен увидеть море неописанных, почувствовать границы незафиксированной в доступных источниках зоны отчуждения, крупицы свидетельств которой доходят до нас порой в неожиданных формах».
9. В издательстве Common Place открылась серия «Ѳ», возращающая забытое «женское письмо» — художественную прозу и мемуары. Одним из первых вышел роман Любови Копыловой «Одеяло из лоскутьев» (1934). На «Кольте» о книге пишет Галина Рымбу: творческая стратегия Копыловой — «отчуждение себя, своего опыта в нарративное письмо, становление автобиографичным, но не идентичным себе персонажем» — в рецензии вписывается в общий контекст «женского письма». При этом роман прихотливо устроен: внутри рамочного сюжета, в котором героиня порывает с человеком, которого считала своим наставником, обнаруживается вставной сюжет — флэшбеки из прошлого, письма героини наставнику и его комментарии к ним. С одной стороны, пишет Рымбу, эпистолярная форма в романе отсылает к тому, что долгое время это была едва ли не единственная (наряду с дневниками) «легализованная», непредосудительная форма женского письма. С другой, интимное женское письмо «позволяет нам гораздо более пристально и широко взглянуть на историю и культуру, которые не всегда регулируются только лишь „большими нарративами” и „большими идеями”». Собирание/пересборка себя из разных типов рефлексии — реализация метафоры лоскутного одеяла, которая, как напоминает Рымбу, универсальна для «женской повседневности и женского опыта в разные века».
10. В The Guardian вышла статья Рэчел Кук о том, что Букеровская премия утратила mojo (силу, привлекательность, энергию, сексапильность — все вместе в одном емком слове). 15 октября на BBC выйдет документальный фильм о премии — по словам Кук, его «при всем желании нельзя было сделать скучным»: тут многолетняя вражда, мстительные музы произаиков, язвительные комментарии обделенных, чудовищный эгоизм — и, конечно, Салман Рушди. Несмотря на все эти дрязги, раньше премия по крайней мере пробуждала у читателей интерес к книгам: например, отец Кук в 1980-е исправно покупал романы из шорт-листа — сейчас он не стал бы этого делать. Почему? Потому что жюри принимает все более странные решения, потому что побеждают «не те», а «те» остаются за бортом: например, «Подземная железная дорога» Колсона Уайтхеда (кстати, он в следующем году выпустит новый роман) не попала в лонг-лист, «Нормальные люди» Салли Руни в этом году не дошли до шорта.
Кук поговорила с неназванным бывшим владельцем книжного магазина: по его словам, последний раз читательская публика горячо отозвалась на «Букера» в 2012-м, когда в коротком списке были Дебора Леви, Уилл Селф, Хилари Мантел, Тан Тван Энг, Элисон Мур и Джит Тайил. Книготорговец считает, что из книжного «Оскара» Букеровская премия превратилась в Каннский фестиваль. А тут еще допуск до премии всех англоязычных авторов (читай — американцев), который оказался палкой о двух концах: например, как в этом году наградить сильный вроде бы роман Ричарда Пауэрса («он делает для деревьев то, что „Моби Дик” сделал для китов»), если пресса тут же запестрит заголовками: «Третий год кряду „Букера” взял американец»? Дважды букеровский лауреат Питер Кэри от включения американцев просто плевался. Он напоминал, что сами американцы в свои премии австралийцев или британцев не пускают.
«Судьи, похоже, предпочитают большие, благородные провалы американцев тихим, непомпезным и неамериканским шедеврам», — говорит еще один собеседник Кук. Американской книжной индустрии Букер особенно не нужен: книготорговцы рады, что благодаря премии удается продать книги британцев, а «о своих Энн Тайлер и Поле Остере они и так знают». Жанровое расширение (в лонге оказались в этом году комикс, роман в стихах и детектив) тоже не сулит ничего хорошего: умеренные снобы опасаются, что в следующем году премия будет просто завалена детективами. Словом, все, с кем поговорила Рэчел Кук, подтверждают ощущение: что-то случилось, что-то поломалось. «Я была бы рада, если бы все вернулось на круги своя; если бы, как в 1980-е и 1990-е, мы говорили об этой премии с жаром. Но, может быть, мы просто привыкли слишком многого от нее ждать». Даже в букеровской экспертной комиссии Кук сказали (разумеется, анонимно): «Это просто литературная премия, а ждут от нее невесть чего».
11. Чешское Radio Praha интервьюирует писательницу и путешественницу Иву Пекаркову. В 1985-м Пекаркова бежала из социалистической Чехии в Австрию, затем перебралась в США, затем в Англию. Время от времени она наведывается и на родину. Брайан Кенети поговорил с писательницей во время Пражского книжного фестиваля — здесь она представила новый роман о чешской женщине с инвалидностью, вышедшей замуж за пакистанца; это уже четвертый ее роман об отношениях европейских женщин с мужчинами из других стран — в предыдущих книгах речь шла об африканцах). Пекаркова рассказывает о своей юности — о том, как чешская молодежь разделяла общее убеждение: Чехия чудовищно страдает под гнетом тоталитаризма, и этот опыт должен быть записан, сохранен для будущего. «Поскольку мы не могли достать хороших романов, хороших книг, даже по истории, мы чувствовали, что должны писать сами». Среди ранних текстов Пекарковой — сатирическая повесть об обществе всеобщего равенства и гермафродитизма; распространялась она, конечно, в самиздате, и однажды Пекаркова, увлекавшаяся автостопом, встретилась с водителем, который ее читал. «Автостоп тогда для многих был единственной свободой. Кто-то сбивался в шайки наркоманов, кто-то упивался до бесчувствия. А у меня был свой наркотик — автостоп». В Америке и Англии Пекаркова водила такси — и это был не только способ заработка, но и опыт общения с людьми и городом.
12. Оказывается, у пикаперов — тех, кто входит в разнообразные клубы по соблазнению женщин и исповедует идеологию «красной таблетки», — есть свой любимый поэт. Это Овидий. Некоторые считают автора «Науки любви» едва ли не отцом-основателем пикапа. The Atlantic рассказывает о том, как соблазнители штудируют римского классика: из «Науки любви» можно узнать, что мужчине необязательно быть красавцем, но нужно ухаживать за собой, носить подходящую одежду и отличаться обаятельным поведением. Кроме того, Овидий учит не слушать женских отказов и подавлять их сопротивление — в наше время таких советов лучше не давать. Филолог-классик Донна Цукерберг считает, что такое прочтение Овидия — вредное и упрощенное; инструкции Овидия, по ее мнению, нужно читать как пародию на дидактические стихи, наставлявшие добрых римлян в сельском хозяйстве и правилах хорошего тона. Присвоение Овидия пикаперами, считает Цукерберг, — типичный случай культурной апроприации. Впрочем, в интервью The Atlantic она признается, что все-таки «Наука любви» сама по себе оставляет у нее неприятное ощущение. Ну да, наверное, Овидий не был феминистом.
13. The Paris Review публикует эссе чилийского писателя-экспериментатора Алехандро Самбры об эстетике ксерокопий — учебных материалов, которыми студенты распоряжаются согласно своим нуждам. «Тексты Ролана Барта, разукрашенные яркими маркерами-текстовыделителями; скрепленные степлером стихи Карлоса де Рохи и Энрике Лина; сплетенные пружиной... романы Витольда Гомбровича или Клариси Лиспектор. Как приятно вспомнить, что мы учились по этим фотокопиям, нетерпеливо курили, ожидая, когда нам просунут их через окно копировальной лавки». Эти «теплые стопки бумаги» потом становились на полки и хранились как ценные, любимые книги — потому что таковыми и были. Один университетский друг Самбры копировал «Войну и мир» со скоростью 30 страниц в неделю; другая подруга покупала для ксероксов светло-голубую бумагу — так ей больше нравилось. Во второй половине девяностых издатели начали войну с фотокопированием; появился слоган «Копируя книгу — убиваешь книгу». Студентам казалось, что это нападение прямо на них: у них отнимали возможность читать то, что им хотелось. «Они говорили, что фотокопирование убивает книгу, но мы знали, что только на этих замызганных страницах литература и выживает, как сегодня она выживает на экране, потому что книги в Чили по-прежнему неприлично дороги». В дискуссии «бумажная книга или электронная» Самбра на стороне бумажной, и ксерокопии, оставшиеся со студенческих лет, у него не поднимется рука выбросить. «Время от времени я все еще перелистываю эти псевдокниги, которые когда-то вызывали у меня подлинное и длительное ощущение чуда».