Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Судьба героя нашей следующей статьи, Алексея Жемчужникова, парадоксальна. Имя его знают все, но мало кто помнит стихи, которые он писал и печатал под своим именем. Три года назад в «Горьком» была опубликована яркая и содержательная статья Елены Пенской к двухсотлетию со дня рождения Жемчужникова, в которой о его собственных стихах — два слова, а большая часть текста — про Козьму Пруткова. Конечно, этот ярчайший проект более актуален, чем наследие еще одного лирика XIX века. С другой стороны, в случае А. К. Толстого слава «опекуна» директора Пробирной палатки не заслонила его основного творчества. Можно, сказать, что дело в размере таланта... Однако парадокс в том, что под конец своей необыкновенно долгой по меркам XIX века жизни Жемчужников был вполне признан и уважаем как поэт. Этого признания он долго ждал и был рад тому, что снискал его. А дальше... дальше он как будто «выпал из обоймы». В большинство антологий его стихи либо просто не попадали, либо попадало несколько не лучших стихотворений. Книги выходили, но нечасто. Правда, один его текст стал популярным романсом — «Осенние журавли». Я помню, как четверть века назад ее пел явно опустившийся, но мощноголосый певец в подземном переходе на Невском проспекте.
Жемчужникову не повезло, думаю, по двум причинам. Во-первых, он очень поздно «расписался» — в годы, когда его сверстники уже заканчивали свой путь. В начавшийся Серебряный век он не вписывался. Вторая причина — в том, что современники ценили в его творчестве те стороны, которые спустя несколько десятилетий казались устаревшими и обветшавшими, и не обращали внимания на новаторские тенденции.
Отец братьев Жемчужниковых, Михаил Николаевич, начинал службу адьютантом у Аракчеева, потом воевал на Кавказе, участвовал в войне 1812 года в заграничном походе, некоторое время был в плену у французов, позже, при Николае I, несколько лет прослужил в корпусе жандармов, наконец, в 1835 году был назначен петербургским гражданским губернатором, еще через пять лет — сенатором в чине тайного советника. Женат он был на Ольге Перовской, внебрачной дочери графа Разумовского, сестре Антония Погорельского и тетушке графа Алексея Константиновича Толстого. Так что «Козьма Прутков» — чистой воды семейное дело, затея четырех братьев (трех родных и одного двоюродного).
Правда, принято считать, что трех. Почему-то при издании сочинений Козьмы Пруткова в 1884 году Александр Жемчужников был исключен из числа «опекунов» и бегло поминается лишь как автор нескольких текстов (добавим: едва ли не самых неожиданных и остроумных). Почему? Какая кошка между братьями пробежала? Не в том ли дело, что Александр Михайлович сам сочинял «материалы к биографии Пруткова» и печатал их, не посоветовавшись с другими? Впрочем, это не так уж важно. Александр и Владимир Жемчужниковы ничего сколько-нибудь значимого, кроме прутковских текстов, не написали. А Алексей — написал.
Жизнь его была столь же долгой, сколь и бедной событиями. Родился в 1821 году (один год с Некрасовым и Аполлоном Майковым). Служил в Сенате, министерстве юстиции, Государственном Совете. Службой тяготился, в 1858 году вышел в отставку. До 1884 года подолгу жил за границей. Был женат, жена умерла рано. Имел четырех дочерей и сына, умершего в младенчестве. Одна из дочерей вышла замуж за племянника Баратынского.
Стихи всерьез писать начал поздно, лет в тридцать — как раз одновременно с прутковским проектом. Кроме лирики, писал и печатал тяжеловесные пьесы в стихах. В 1859 году неожиданно замолчал. Сам он писал об этом так:
«Когда, в эпоху новых веяний, я вышел в отставку именно с тем, чтобы иметь право и возможность мыслить и чувствовать с большею свободою и независимостью, во мне родилось сомнение в дельности моих литературных занятий. Мне казалось, что мои стихи никому не нужны в такое серьезное время. Поэзия на „гражданские мотивы“ была бы очень уместна в эпоху пробуждения ума и совести. Я сознавал все высокое ее значение, и меня к ней тянуло; но эти песни пел тогда Некрасов. Они были так сильны и оригинальны, что тягаться с ними я конечно, не мог, а вторить им, хотя бы и не фальшивя, было бы излишне. С другой стороны, так называемая „чистая“ поэзия, отрешенная от злобы дня, — возвышенна и прекрасна всегда. Такого времени, когда она могла бы оказаться ненужной, не бывает. Но я чувствовал, что моя муза не обладает ни лиризмом, ни красотою, которые я почитал необходимыми принадлежностями чистой поэзии».
Другими словами, Алексей Жемужников отказался от стихов и перешел на публицистику, потому что высоко метил, не хотел быть второстепенным поэтом, подголоском, а мечтал наравне соперничать с Некрасовым и Фетом — но трезво оценивал свои силы. Между тем в некоторых его стихах 1850-х годов уже была настоящая оригинальность — в их числе, например, совершенно сюрреалистический «Заколдованный месяц»:
...Сонмы сил живых и крепких!
Победите эту блажь;
От верхушек леса цепких
Оторвите месяц наш!
Помогите! С места троньте!
Стал противен он для глаз,
Пригвожден на горизонте
Как аляповатый таз!
Все он тот же; ночь все та же;
Да и мы, для красоты,
В этом глупом пеизаже
В тех же позах заперты.
Похоже, однако, сам Жемчужников не особенно ценил в себе эту пластическую оригинальность, считал такого рода стихи «шутками»...
В 1866 или 1867 году он начал писать снова. В 1871 году опять замолчал — по собственному признанию, из-за болезни жены. После ее смерти снова начал писать. Первую книгу выпустил, страшно сказать, в 71 год. Опять слово самому поэту:
«Я никогда не был популярен. Отзывы обо мне появлялись в печати очень редко, и, может быть, по той, между прочими, причине, что я, не издавая собрания моих произведений, не подавал повода замолвить о них слово. Несколько последних лет я был в постоянной нерешительности. Мне все хотелось написать еще что-нибудь получше прежнего, и я не терял надежды, что это исполню...»
Выход книги все изменил. В обстановке поэтического безрыбья начала 1890-х она произвела довольно сильное впечатление. Было множество рецензий — и даже стихотворный отклик справедливо забытого поэта Василия Величко:
Года промчались за годами —
И в серебре своих седин
Блестит певец, как исполин
Утес — нетающими льдами.
Вопрос, однако, в том, что находили в Жемчужникове критики. Один из них просто и прямо писал, что Жемчужников «не столько поэт, сколько гражданин в прямом смысле этого слова». В самом деле, у Жемчужникова немало «гражданских» стихов, отличающихся, с одной стороны, чистыми и благородными либеральными чувствами, с другой — риторической абстрактностью и отсутствием даже намека на оригинальность:
О, скоро ль минет это время,
Весь этот нравственный хаос,
Где прочность убеждений — бремя,
Где подвиг доблести — донос...
Где быта старого оковы
Уже поржавели на нас,
А светоч, путь искавший новый,
Чуть озарив его, погас...
Конечно, и в таких стихах Жемчужников проявлял один из своих талантов — умение эффектно высказать и сформулировать пусть даже не новую мысль. А порою за его «гражданскою скорбью» проглядывает нечто более глубокое — разочарование в мире и человеке как таковом:
...Порой, как сил подземных взрывы,
Нас весть беды всколышет вдруг, —
И быт беспечный и ленивый
Охватят ужас и испуг.
Иль вдруг родится мысль больная,
Что людям надобна война, —
И рвемся мы к войне, не зная
Ни почему, ни с кем она.
И вот — вовсе великолепное в своей мрачное серьезности афористичной простоте, написанное уже в конце 1905:
Опять известий ниоткуда;
Просвета нет средь нашей тьмы...
И сердце чует близость худа,
Какого не знавали мы.
Но все же можно понять, почему эти стихи, которые ценились современниками, были забыты. Просвещенный читатель XX века предпочитал поэзию более оригинальную, глубокую и сложную; советской власти эта старорежимная либеральная риторика была не нужна, ибо она все же не революционная.
Но у Жемчужникова есть и совсем иное. Его «чистая», например, пейзажная лирика обладает собственным неповторимым лицом: стихотворение начинается с мастерски выстроенной по постромантическим лекалам картины — и вдруг заканчивается внезапным неожиданным поворотом:
...Я с каждой мошкой, с травкой каждой,
В те годы юные мои,
Томился общею нам жаждой
И наслажденья, и любви.
Сегодня те же мне мгновенья
Дарует неба благодать,
И возбужденного томленья
Я приступ чувствую опять.
Пою привет хвалебный лету
И солнца знойному лучу...
Но что рождает песню эту,
Восторг иль грусть, — не различу.
В таких стихах фетовское внимание к тончайшему и неловимому (кстати, именно Жемчужникову принадлежит знаменитая формула — «искупят прозу Шеншина стихи пленительного Фета») соединяется с «деловой», разговорной, «прозаической» интонацией. И такого у Жемчужникова немало. Восторги зимним утром вдруг прерываются обстоятельным: «... И к деревенскому обеду уж я всего не оценю». Но при этом Жемчужников берет по-настоящему высокие лирические ноты. И что поразительно для эпохи, не впадает в мелодраматизм:
Не надо звуков скорбной неги;
Не надо старческую грусть
Принаряжать в стихах элегий.
А если плачется — ну, пусть —
Коль сердцу есть в слезах отрада;
Но слез рифмованных — не надо!
И все же приближавшийся к восьмидесятилетию Жемчужников все больше ощущал себя человеком из прошлого.
Что я?.. Певец былых кручин;
Скрижалей брошенных обломок;
В пустынном доме, в час потемок,
Я — потухающий камин.
Он иронически (но без злобного старческого брюзжания) отзывается и о «животной прозе», и о «декадентской поэзии». Человек, по его мысли, должен быть человеком, а не «птицей и свиньей». И здесь — интересные параллели с созданными четверть века спустя строками Ходасевича: «А я — не ангел осиянный, не лютый змей, не дикий бык...». С другой же стороны Жемчужников со своими бонмо и афоризмами укоренен в светском стихотворчестве еще XVIII века — не случайно он то и дело цитирует «Опасного соседа» Василия Пушкина (кто еще помнил его почти век спустя?).
Но доживать ему пришлось в XX веке. Он сохранил общественный темперамент, отзывался на актуальные политические события, высмеивал черносотенцев... А в 1907 году, за год до смерти, снова надел маску Пруткова, чтобы отозваться на роспуск второй Думы и изменение избирательных законов. Козьма Петрович якобы на спиритическом сеансе дает советы Николаю II:
Правитель! Дни твои пусть праздно не проходят;
Хоть камушки бросай, коль есть на то досуг;
Но наблюдай: в воде какой они разводят —
Круг?
Правитель! избегай ходить по косогору:
Скользя, иль упадешь, иль стопчешь сапоги;
И в путь не выступай, коль нет в ночную пору —
Зги.
Кажется, это самые мудрые советы, поданные русскими поэтами царям. Жаль, что Николай ими не воспользовался.