1. В Вене на 98-м году жизни умерла Елизавета Мнацаканова, русская поэтесса-авангардистка, переводчица, музыковед. Ее тексты можно назвать музыкой на бумаге: они читаются как партитура, декламируются и пропеваются на несколько голосов. Чередующиеся, повторяющиеся, постепенно меняющиеся слова и слоги создают вариации основной темы. Мнацаканова редко публиковалась, те, кто бывал на ее выступлениях, вспоминают это как ни с чем не сравнимый опыт. В прошлом году вышла ее итоговая книга «Новая Аркадия» (где, например, печатный текст взаимодействует с рукописным). На «Дискурсе» еще тогда опубликовали один из самых известных циклов Мнацакановой — «Маленький реквием памяти доктора Анны Н.». Хочется сегодня порекомендовать эту ссылку. Некоторые биографические сведения о поэтессе можно прочесть на «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией и на «Кольте».
2. Похоже, никому не нравится экранизация «Щегла». Вышло несколько статей с одним и тем же месседжем: кино не получилось, книга лучше. На «Медузе»*Признана в России иностранным агентом и нежелательной организацией об этом пишет Антон Долин*Признан в России иностранным агентом: он считает роковой ошибкой решение не показывать момент взрыва в Метрополитен-музее одним эпизодом (как, собственно говоря, происходит в романе Донны Тартт). Единственная категория зрителей, которым фильм понравится, — это, считает Долин, те, кто с самого начала не ждал от него ничего хорошего. Все остальные будут разочарованы. На «Кинопоиске» претензии к фильму предъявляет Игорь Кириенков: перед нами всего лишь пересказ романа, кастинг не работает, операторская работа провалена, фильм только подчёркивает слабые места книги: «едва ли иллюстрация нехитрых соображений об отношениях жизни и искусства может всерьез увлечь и растрогать».
В Esquire кино ругает Анастасия Завозова — переводчица «Щегла» на русский и, конечно, апологет романа. Она коротко рассказывает, кто такая Тартт, сравнивает ее стиль с диккенсовским и набоковским, объясняет, почему ее можно назвать великим писателем:
«Если подходить к книгам Тартт с какой-то технической меркой, с условным лекалом creative writing, то там можно найти какие-то огрехи: от затянутости до хмельного, разгульного эстетизма. Но ни один из этих изъянов не заметит читатель, на котором магия Тартт сработала, потому что переживание ее книг из чтения глазами тотчас же превращается в чтение глубоко иммерсивное».
В экранизации всего этого нет — вместо погружения мы получаем «роман на ускоренной перемотке, двухчасовой буктрейлер к книге, набор оживших иллюстраций к чему-то более огромному», а самое главное — пропали размышления Тартт об искусстве, разлитые по роману и сконцентрированные в финальной его части: действие не случайно вертится вокруг великой картины.
«Весь „мыслительный” скелет „Щегла” выстроен вокруг того, как легко, как совершенно магически нас меняет искусство, какой нечеловеческой силой воздействия оно обладает и как порой люди бессильны перед его зовом, как перед зовом сирен. В фильме же картина низведена до уровня объекта, который пропал и который надо бы вернуть, а то как-то нехорошо вышло».
В общем, не «Щегол», а «Подпасок с огурцом». С русскими критиками согласны западные коллеги. По мнению Алиссы Уилкинсон из Vox (у которой и к роману есть претензии — он ей кажется чересчур монотонным), кино — «Щегол» — отличный пример того, что бывает, когда сценарист и режиссер рабски следуют за писателем.
«Сценарий Питера Строэна лишает роман души ради верности сюжету, причем сюжет излагается не по порядку. Мы не чувствуем, что вместе с Тео совершаем большое путешествие. Мы просто наблюдаем за событиями его жизни, и совершенно непонятно, почему это должно быть нам интересно».
Кадр из фильма «Щегол»
Из-за этого впустую растрачивается и талант актеров (в первую очередь главной звезды фильма — Николь Кидман); на своем месте, считает Уилкинсон, только Джеффри Райт, играющий антиквара Хоби.
Бонус: если вам хотелось посмотреть какой-нибудь фильм по книге, но после этих рецензий вы решили не ходить на «Щегла», на «Ноже» вышел обзор Сергея Верескова: шесть главных экранизаций года. Камилла Лоранс, Джонатан Летем, Николас Сирл; Россию представляет «Текст» по роману Глуховского.
3. На «Кольте» — огромный и страшно интересный текст Глеба Морева об эмиграции Иосифа Бродского из СССР. Морев, сличая свидетельства и документы, впервые полностью реконструирует этот определяющий в биографии Бродского эпизод. Здесь есть всё: и юношеский план Бродского угнать самолет в Иран или Афганистан (отозвавшийся десять лет спустя в «самолетном деле»), и его попытки уехать на Запад, женившись на иностранке, и — самое главное — разночтения с каноническим мифом. Так, «горячее время», которое якобы обещали Бродскому в КГБ, если он откажется уезжать, оказывается «горячим» для самих кагэбешников: «Впоследствии у нас наступит горячий период. То есть отпуска и проч.». Показательно и сопоставление версий об участии Евтушенко в отъезде Бродского. Враждебность Бродского к Евтушенко, манифестированная в диалогах с Соломоном Волковым, довлатовском анекдоте про колхозы и некрасивом письме самого И.Б. в Квинс-колледж, объясняется в том числе и вот чем: «…свое недобровольное исчезновение с местной поэтической сцены Бродский готов трактовать как удачный тактический ход противника».
4. Еще три материала на «Кольте» — в рамках одного проекта: показать авторов, «существующих в поле украинской культуры и при этом тесно связанных с русским языком». Издание публикует четыре коротких рассказа Евгении Белорусец и поэтический «Кадиш» Александра Авербуха — мучительное прощание с покойной бабушкой: «Этот цикл я писал, всматриваясь в медицинские снимки умирающего родного тела. <… > В ужасе я наблюдал за расплывающимися узорами смерти, пока она не залила все живые уголки дряхлого тела»; сами снимки прилагаются к тексту.
белое яблоко жизни отяжелело
в камень сбилось
и раскачивается
на жилках надрывающихся червоточин
в рыхлое вшмякивается
то по костистому
отшелушивает узоры
выскваживающей боли
то истекает печеное
бело-медовым предсмертием
Наконец, третий материал — интервью Полины Барсковой с Марианной Кияновской, автором поэтической книги «Бабий Яр. Голосами». Две поэтессы разговаривают о выборе темы и формы, о том, как история Холокоста в Киеве эмоционально связывается с военными действиями 2014 года; Кияновская объясняет, почему не чувствует себя автором этих стихов:
«Я — один из немногих живых писателей, у кого практически нет эго. Человек с эго не отдал бы себя целиком, даже на короткое время. Эго не позволило бы ему отдать себя полностью. Я читала „Террор” Дэна Симмонса, „Проклятие Шалиона” Лоис Макмастер Буджолд и „Лавра” Евгения Водолазкина. Они создали персонажей почти без эго. Вот такая же и я. Наверное, чтобы достичь этого, надо несколько раз почти умереть».
Поэтесса считает, что выступила как медиум для «голосов» — жертв, убийц, свидетелей. Для нее это подтверждается тем, что многие вещи, о которых она не знала, впоследствии, в разговорах с историками, в специальных поисках, подтвердились:
«Например, я не понимала стихотворения о голубях, запертых мальчиком в голубятне, потому что не понимала, как это — запертая голубятня: ведь голуби, как мне казалось, улетают и прилетают вполне свободно. Но мне показали приказ об уничтожении голубей: оказалось, что первые распоряжения появились сразу после взрывов на Крещатике (25 сентября). <…> Я не знаю, возможно ли передать словами, как меня испугали эти открытия, эти подтверждения „голосов” фактами. Много после один человек в Киеве подошел ко мне и сказал, что все имена в одном из стихотворений совпадают с именами его родственников. Он был уверен, что в моем распоряжении есть какие-то бумаги, связанные с их судьбой. Я тогда испытала настоящий ужас».
Три стихотворения в переводах Барсковой и Остапа Киня опубликованы в конце интервью.
5. На «Арзамасе» — разговор с выдающимся фольклористом Сергеем Неклюдовым. Он рассказывает Ольге Виноградовой о своих занятиях наукой: о монголоведении, выбор которого оказался по большому счету случаен («Его [Елеазара Мелетинского] спецкурс был по эпосу, и он предложил мне и моей сокурснице на выбор карело-финский и монгольский эпос. Поскольку со мной была дама, я уступил право выбора ей. Она выбрала карельский, а мне остался монгольский. С тех пор я занимаюсь Монголией»), о полевых встречах со сказителями, об ужасе молодого ученого, которому приходится читать доклад перед Якобсоном и Лотманом. Но есть здесь и много личного — в первую очередь воспоминания о Варламе Шаламове, который был отчимом Неклюдова:
«Отношения были сложными. Я был уже не в том возрасте, мне новый папа не был особенно нужен, голова была занята совершенно другим. Отношения с матерью у них тоже были в высшей степени шероховатые, оба были уже не очень молоды, оба — с нелегкой судьбой. Он в особенности. <…> Но для меня отношения с Варламом очень многое определили. Не могу сказать, что он меня воспитывал: не мог он воспитать, да я бы никогда и не дался. Но само его присутствие, общение, конечно, определили в огромной степени мои литературные вкусы и в очень большой степени политическое понимание хода истории и общественных событий».
6. Еще одна публикация на «Арзамасе» — очередной материал из серии «7 секретов»: на этот раз филолог и биограф Пастернака Анна Сергеева-Клятис разбирает доктора Живаго. Самая интересная, запредельного изящества деталь — происхождение имени Комаровского, соблазнителя Лары. Все остальное — прототипы эпизодических героев, комментарии к их революционным биографиям — тоже достойно внимания.
7. На «Магистерии» — лекция из курса Романа Насонова об операх Моцарта; посвящена она пушкинской «маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери». Насонов, честно предупреждая, что он не литературовед, берется интерпретировать «музыкальный слой» пушкинской пьесы — говорить об упомянутых в ней музыкальных произведениях, составлять «саундтрек к фильму». Что-то можно установить только приблизительно (какую органную музыку слушал в церкви маленький Сальери?), что-то — вполне определенно, в том числе и вещи, казалось бы, неустановимые: так, литературоведы Мария Виролайнен и Николай Беляк, разгадали, что за мотив из «Тарара» — «ла ла ла ла» — Моцарт «все твердит, когда счастлив». И здесь можно найти ключ если не к убийству Моцарта, то к злобе Сальери, которая его на это убийство подтолкнула:
«…Моцарт вместо того, чтобы похвалить что-то дельное, что-то стоящее, что-то возвышенное из этой сверхидеологизированной, пафосной и слезливой местами оперы XVIII века, которую мог считать своим шедевром Сальери, он совершенно гротескный, пустячный, ничего не значащий с музыкальной точки зрения и абсолютно лишенный пафоса эпизод ему напоминает, эпизод, возможно, даже исполнявшийся и не с музыкой Сальери. И тем самым это действительно некий акт кощунства, святотатства. Моцарт всю эту религиозную систему прикладывает одной, может быть, и невольной насмешкой».
На всякий случай, если кто не знает: Сальери Моцарта не убивал.
8. По следам фильма «Сорокин Трип». В «Искусстве кино» вышла рецензия Игоря Кириенкова: «Как выглядит в жизни главный литературный террорист России». Выглядит он, оказывается, так, что его субверсивные писания подтверждают свой статус «просто букв на бумаге»:
«Конечно, это не гипсовая статуя современного классика, не подсерия ЖЗЛ „Биография продолжается” и не глава из будущего школьного учебника литературы, но образ Сорокина в фильме — при всем своем магнетизме — оказывается слишком, что ли, нормальным; грозный миф — обезврежен. Человек, которого в свое время называли литературным террористом, отправившим под откос поезд русской классики со всеми его исповедями горячего сердца и проблемами отцов и детей, страшно похож тут на (условного и безусловного) Тургенева: умного, глубокого, красивого автора, который никогда в жизни не напишет никакому Мартину Алексеевичу «я тебя **** гад ты срать на нас» — зато может долго рассуждать о красоте русского леса».
И еще два интервью вдогонку: в Esquire Юрий Сапрыкин объясняет, что Сорокин — это и есть неустаревающая классика. Вновь поминается Тургенев, а еще достается Пелевину: «В общем, даже многое из того, что Пелевин пишет сейчас, осталось в том времени» (в девяностых). В «РБК» Сапрыкин и Антон Желнов рассказывают, как кино снималось и что они поняли про своего героя:
«Мое главное открытие — понимание, что для нынешнего Сорокина нет на самом деле никаких концепций и -измов, но есть ясное понимание сути вещей, — говорит Желнов. — Он показался мне в высоком смысле простым, не ищущим сложных слов автором. Очень человечным — несмотря на закрытость и холодный взгляд: ну, это просто цвет глаз такой».
Человечная деталь, если вам было мало в фильме покупки черепа, расписанного под хохлому: «У него смартфон, и он при мне скроллил ленту».
9. На PostPost — трогательная подборка историй о первых фанфиках:
«Как-то летом по телевизору шел „Шерлок Холмс” Гая Ричи, и, глядя на сцену, где под развеселую ирландскую музычку Холмс — то есть Роберт Дауни-младший — хитро и ловко заряжает кулаком в нос противнику по ходу боксерского поединка, я вдруг очень ярко представила что-то подобное между Гарри Поттером и Драко Малфоем».
Мир Гарри Поттера — основная литературная чашка Петри для фанфикшена, но в подборке есть и про толкинистские фанфики, и про анимешные, а еще — вся россыпь терминов: джен, гет, слэш, ангст, флафф, бета, миди, макси; если кто не в теме — в материале есть примечания.
10. В издательстве No Kidding вышел роман радикальной американской поэтессы Айлин Майлз «Инферно». На «Прочтении» его рецензирует Татьяна Сохарева:
«Это ментальное путешествие, которое пролегает через историю литературных маргиналий, городские окраины, полуподпольные поэтические клубы и чужие постели. Пересказывать его траектории не имеет смысла, тем более что фабула романа выглядит более чем прозрачно: девочка с несносным бостонским акцентом сбегает в Нью-Йорк, чтобы перечеркнуть неблагополучное детство и стать поэтом».
Важнее фабулы — поиск максимально точных, пусть даже самых неудобных, слов и сама установка на неразличение художественной прозы, правдивых воспоминаний и даже поэзии; судя по всему, Кнаусгор по сравнению с Майлз — прилежный ученик.
11. На Lithub — история о том, как Джорджу Оруэллу удалось в 1937 году бежать из Испании. Как известно, в 1936-м Оруэлл с женой отправился в Испанию, где началась гражданская война: он решил воевать на стороне республиканцев. В июне 1937 года, в очередной раз оказавшись в Барселоне, недавно раненный Оруэлл понял, что за ним охотится тайная полиция. Партия ПОУМ, на стороне которой воевал писатель, была уже несколько дней запрещена, политический вес набрали сталинисты, пользовавшиеся поддержкой СССР. Оруэллу, накануне получившему ранение в шею, нужно было привести в порядок свои документы перед возвращением в Англию — иначе его могли счесть дезертиром.
Незадолго до этих событий Оруэлл и его жена Айлин подружились с молодым англичанином Дэвидом Круком. Под прикрытием работы на Независимую рабочую партию Великобритании (именно она отправила в Испанию небольшой контингент, куда входил и Оруэлл) Крук собирал сведения об Оруэлле и других — и передавал их НКВД. По наводкам Крука сталинские агенты похитили и убили лидера ПОУМ (и переводчика русской литературы на каталанский) Андреу Нина, расправились с несколькими видными европейскими троцкистами.
В гостиничный номер Оруэлла нагрянули с обыском, конфисковали его дневники, документы, фотографии, книги (среди которых были сочинения Гитлера и Сталина). «Два часа агенты простукивали стены, искали за батареями и в мусорной корзине, подносили к свету каждый предмет одежды». Они проглядели всю оруэлловскую папиросную бумагу — но, «возможно, из какой-то извращенной скромности», не стали заглядывать в постель, где Айлин как раз и спрятала паспорта и чековые книжки. Когда Оруэлл вернулся в гостиницу, жена встретила его на пороге и велела немедленно разворачиваться и уходить. Несколько дней писатель, его жена и друзья провели в случайных кафе, ночевали в развалинах церкви и просто в траве на заброшенной стройплощадке. На следующий день после бегства из гостиницы Оруэлл узнал, что его молодой товарищ-журналист умер в тюрьме — якобы от аппендицита, но на самом деле, вероятно, его убили. При этом он сохранял «английскую веру в то, что в тюрьму просто так не сажают», хотя почти все его испанские знакомые в это время были уже за решеткой. Вероятно, именно этот опыт заставил его пересмотреть взгляды; перед самым побегом он, рискуя свободой, навестил одного из своих товарищей в тюрьме. Там писателю пришлось видеть крыс, шнырявших прямо по ногам у заключенных, — возможно, полагает автор текста Данкан Уайт, именно это натолкнуло его потом на идею крысиной пытки в «1984».
В конце концов Оруэлл с женой и двумя друзьями сумели — тоже с приключениями — сесть на поезд и выехать во Францию. Тем временем в Испании их уже готовились арестовать как «убежденных троцкистов». «Возможно, коммунисты приняли Оруэлла за очередного наивного добровольца… но сами сделали из него своего опасного врага, который был готов прибегнуть к своему верному оружию — пишущей машинке и ручке», — заканчивает Уайт; текст об Оруэлле входит в его книгу о писателях, так или иначе участвовавших в Холодной войне.
12. Новый роман Элены Ферранте выйдет в ноябре, сообщает The Guardian. Действие книги — первого романа Ферранте за четыре года — вновь происходит в Неаполе. Название пока не известно. В твиттере издательства Europa Editions, печатающего Ферранте на английском, появился первый абзац романа. Рискнем перевести с английского перевода:
«За два года до того, как уйти из дома, отец сказал матери, что я ужасно некрасива. Этот приговор он пробурчал себе под нос — дело было в квартире, которую мои родители-молодожены купили в Рионе-Альто, в верхней части Виа Сан-Джакомо деи Капри. Все там и осталось: пространства Неаполя, синий свет страшно холодного февраля, те слова. А я ускользнула — и до сих пор ускользаю, здесь, в этих строках, которые должны подарить мне мою историю, но на самом деле в них нет ничего, ничего моего, ничего, что началось или пришло к завершению: в них есть только завязанный узел, и никто, даже она, пишущая прямо сейчас эти строки, не знает, есть ли в этом узле верная нить, которая поможет эту историю рассказать, или это лишь безнадежно спутанный клубок страданий, от которых нет избавления».
13. Портал Arablit публикует отрывок из романа египетского писателя Шерифа Абделя Самада «Чехов и дама с чихуахуа» (так, по крайней мере, написано на сайте; судя по обложке книги, это просто дама с собачкой из одноименного рассказа). Текст перевел на английский сам Самад; по его словам, книга — дань уважения Чехову. По сюжету смертельно больной Чехов незадого до смерти приезжает в Порт-Саид, ходит по городу, знакомится с молодым писателем, который мечтает стать первым арабским романистом мирового уровня, и, внезапно, с писателем-австралийцем по фамилии Кутзее.
Дальше Антона Павловича затягивает в водоворот политических событий в Египетском хедивате; он попадает в Каир, где народ бунтует против властей. Замечательно, что похожую фантастическую историю — Чехов втянут в чужую политическую игру — мы уже читали в повести Михаила Назаренко «Остров Цейлон»; не менее замечательно, что Чехов действительно был в Порт-Саиде, только не в год своей смерти, а за 14 лет до нее. В отрывке на Arablit Чехов меланхолически беседует с приставленной к нему молодой француженкой, редактирует «Вишневый сад» и, как Маша из «Трех сестер», хочет поскорее попасть в Москву. В египетской прессе роман хвалят.