1. Линор Горалик*Признан властями РФ иноагентом. собрала на одной странице взятые ей интервью: большая часть — разговоры с поэтами для журнала «Воздух», еще есть несколько текстов из большого проекта «Частные лица», разрозненные беседы с экономистами и модельерами, создателями «Страдающего Средневековья» и Lurkmore. Горалик очень сопереживающий и вдумчивый собеседник, свои интервью она явно рассматривает как большой и важный человеческий проект — собственно, раздел на сайте называется «Про людей». Стоит почитать.
2. Любопытно, что некрасоведы разных эпох пытались выяснить отношение современных писателей к Николаю Некрасову. Библиотека имени Некрасова вспомнила об этом — и решила провести собственный опрос, приплюсовав к его результатам и предыдущие. Таким образом, в «Некрасовской анкете», которая появилась на прошлой неделе, Анна Ахматова соседствует с Иваном Ахметьевым, Юрий Карабчиевский с Кириллом Корчагиным, Илья Репин с Ириной Роднянской, Антон Чехов с Мариэттой Чудаковой. Ответы очень разнородные — кого-то Некрасов, между прочим, не трогает совсем. Последняя версия анкеты отчасти повторяет ту, которую предлагал заполнять коллегам Корней Чуковский в 1919-м; добавился — среди прочего — вопрос «Кому на Руси жить хорошо?». Выкручивайтесь как хотите — многие честно пытаются: «Всем, кому от природы дано радоваться жизни, кроме тех несчастных, которые и радовались бы, если бы не болезни, нужда и прочие напасти…» (Сергей Гандлевский); «Тем, кто любит свое отечество, его культуру, историю и природу» (Юрий Кублановский); «Хорошо на Руси жить тому, кому перед сном не мерещится скамья подсудимых в Гааге или полная конфискация его огромных, нечестным трудом накопленных денег в чужой далекой стране» (Мариэтта Чудакова); «Никому» (Данила Давыдов, Михаил Синельников).
3. Вот остроумный — феноменологический, можно сказать — проект. Мы сегодня часто забываем, что классические произведения в XIX веке не выходили сразу книгой, а печатались «с продолжением», как современные сериалы. «Коммерсантъ-Weekend» и предлагает снова взглянуть на «Евгения Онегина» и «Анну Каренину» как на сериалы — и оценить, как реагировали на новые серии современники не последнего разбора. Кондратий Рылеев, прочитав первую главу «Онегина», ставит его ниже ранних южных поэм Пушкина; Баратынский после четвертой главы пишет Пушкину, что мало кто понимает общий замысел романа; Булгарин после шестой ругает «Онегина» за изображение «горшков и кастрюль et cetera». После первой части «Карениной» Тургенев высказывается: «Что будет дальше — не знаю; а пока — это и манерно и мелко — и даже (страшно сказать!) скучно», зато Фет в восторге; после третьей части Салтыков-Щедрин ужасается тому, «что еще существует возможность строить романы на одних половых побуждениях», а Скабичевский недоумевает — неужели это тот же Толстой, что написал «Войну и мир»? Все эти цитаты хорошо известны; новость — в анахронизме их подачи, когда отзывы критиков поневоле сравниваешь с реакцией YouTube-блогеров на новую серию «Игры престолов». О «Войне и мире» как сериале «Горький» писал еще 1,5 года назад.
4. Павел Пепперштейн дал интервью «Батеньке» о своих отношениях с современными технологиями. Интернет-аскеза (сетевое общение писатель ведет через посредницу — свою подругу Ксюшу) и омерзение от дизайна айфона. О телефонах в принципе Пепперштейн рассказывает, например, такое: «Какой-то телефонный невроз был свойственен мне еще задолго до того, как появились мобильники. Все очень удивлялись моим аномальным реакциям на домашний телефон, но у меня вообще много было аномальных реакций. Я боялся не успеть подойти к телефону. И когда он звонил — я несся к нему, сшибая все на своем пути, разрушая мебель, посуду, травмируя людей и животных, которые оказывались у меня на дороге. Настолько был велик страх. Мне казалось, что это какой-то сигнал из потустороннего мира и каждый звонок — это ценнейший зов или крик». Зато писатель «влюбился в камеру Panasonic, которая представляет из себя некий пистолет». Кроме того: история уничтожения ноутбука девушки и различие между раем и адом.
5. У поэта ферганской школы Хамдама Закирова, живущего в Хельсинки, вышла новая книга стихов в «НЛО» — замечательные, очень живые верлибры, сложная и при этом нелитературная (в лучшем смысле этого слова) поэзия. В интервью финскому русскоязычному сайту Yle Закиров, впрочем, замечает: «Мои стихи — скрупулезные, построенные на тщательной детализации, но я недавно поймал себя на мысли, что таким слогом мне становится все труднее писать, просто потому, что на это попросту не хватает времени». Закиров размышляет об азиатской ауре своих текстов, сохраняющейся после эмиграции: «Облаком позади меня вилось что-то южное, азиатское. Наверное, особенное фаталистическое отношение к миру. Живя в Азии, тяжело не быть фаталистом. В жаре все кажется преходящим. В Финляндии мы страдаем от мороза, а в Азии летом ты понимаешь, что стоит тебе выйти из тени — и ты растаешь». Он рассказывает и о своих отношениях с политикой (в частности, о надежде, которую испытал в 2012-м, во время протестов в России), о переводе поэзии и о том, что он следует «по пути великого Сиддхартхи»: «Не в смысле, конечно, святости и божественности (на это, судя по форме черепа, мне мозгов таки не хватает), а в смысле движения от мрачного и печального к легкому и светлому. Дошло до того, что почти бросил поэзию и записался в диджеи».
6. «Сигма» публикует статью Олега Горяинова о проблеме авторства у Фернандо Пессоа. Горяинов отмечает, что привычное для исследователей выделение четырех гетеронимов португальского поэта — Алберту Каэйру, Рикарду Рейша, Алвару де Кампуша и собственно Пессоа — в значительной степени нивелирует их смысл: «множеству ликов Пессоа (невольно) придается эффект единства, общности замысла или результата душевной болезни, в силу чего утрачивается по-настоящему революционный потенциал подобной литературной техники». Далее автор сосредотачивается на вышедших по-русски прозаических книгах Пессоа, особенно на «Книге непокоя»: «Его полистилистика, разворачивающаяся в пространстве от меланхоличного дневника до критической философской эссеистики, настолько незаметна в точках перехода и местах разрыва, что фрагментарная форма письма словно опровергает саму себя. <...> ... то, что во многих биографиях писателей видится как вынужденный разрыв между тягой к миру письма в условиях существования в мире бюрократического труда (Кафка как парадигматический случай), у Пессоа оказывается сосуществованием разных уровней материальных практик: отчужденной и эмансипированной. Пессоа, как писатель-материалист, работает над освобождением письма из–под гнета требования со стороны Идеального».
7. В блоге «Нового мира» Владимир Губайловский задается вопросом: какой именно день имеет в виду Пастернак в своем стихотворении «Единственные дни» («На протяженьи многих зим / Я помню дни солнцеворота...»)? Ответ — если включить дотошность и разобраться в астрономических и календарных тонкостях, — совсем не очевиден. В сюжет неожиданно включается совсем другой голос — Т. С. Элиот и его «Четыре квартета», и то, что могло представляться ошибкой Пастернака, оказывается, в версии Губайловского, отсылкой к английскому поэту. Стоит вспомнить (и Губайловский вспоминает), что Григорий Кружков сличал с одним из «Четырех квартетов» другое стихотворение Пастернака — «Иней», причем не в пользу Элиота.
8. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией — премьера передачи Владимира Абаринова «Муза на экспорт»: она будет посвящена судьбе русской классики XX века в Америке. В первом выпуске Абаринов беседует с Энн Фишер — переводчицей романов Ильфа и Петрова. Сначала Фишер написала о них диссертацию, но, став преподавательницей русской литературы, поняла, что «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» требуют нового перевода: «Я их ценю, хорошо знаю, я думала, что и преподавать будет легко. Но наоборот — получилось плохо. Они [студенты] читали перевод Джона Ричардсона 1960 года и не смеялись. Им это было непонятно и не смешно. Я очень обиделась и решила, что с этим надо что-то делать». Фишер говорит о том, были ли Ильф и Петров в самом деле популярны в США 1930-х; рассказывает, как американский слух считывает советский культурный контекст и как на ее перевод повлияли голливудские комедии 1940-х («Они там обмениваются репликами, просто до упаду смешными, так быстро, что еле-еле уловишь. И вот это было у меня на уме, когда я думала, как переводить Остапа Бендера. И еще я часто вспоминала, как говорит Хэмфри Богарт в своих фильмах»); еще — объясняет, почему перевела слово «дворник» как dvornik. Сейчас Фишер работает над переводом записных книжек Ильфа.
9. Михаил Эпштейн рассказал, что его книга «Россия как идея и эксперимент: Литература — философия — религия» должна была выйти в Китае, но в итоге публикацию отменили: «Ирония в том, что практически все эти тексты публиковались в России и никого не смутили, а вот Китай боится то ли обидеть великого северного соседа, то ли посеять крамолу в собственном народе. Причем весь этот крутой поворот совершился в конце 2017 г., как раз перед пожизненным избранием нового великого кормчего». До этого книга успела пройти цензурные согласования, о которых Эпштейн не вспоминал уже лет тридцать (например, перед словом «коммунизм» везде попросили поставить прилагательное «советский», чтобы не дай бог не подумали на китайский).
10. Другой философско-коммунистический сюжет тянет на гуманитарный скандал года: появились сведения о том, что философ и писательница Юлия Кристева работала на болгарскую ДС (аналог КГБ) и носила конспиративное прозвище Сабина — причем завербовали ее, как следует из документов, уже после переезда во Францию. Горький уже коротко писал об этом, но сюжет развивается. Во-первых, комиссия, расследующая сотрудничество граждан Болгарии с социалистическими органами, опубликовала некоторые подробности о том, что Кристева якобы делала для ДС: она «делилась информацией о наших гражданах за границей, о прогрессивных арабских организациях, особенно палестинских, и об активности маоистских группировок». В 1984-м болгарская госбезопасность небрежно отмечала, что предоставленная Кристевой информация «не представляет особой ценности, и у нее отсутствует дисциплина: ссылаясь на занятость, она забывала о встречах или не приходила на них». Если верить тем же источникам, когда в 1973-м Кристева увлеклась маоистскими идеями, сотрудничество сошло на нет. Во-вторых, высказалась сама Кристева. Она назвала новость «смехотворной и ложной» клеветой, которая задевает ее честь и достоинство и к тому же вредит ее работе. За дальнейшими комментариями Кристева рекомендует обращаться к своему адвокату.
11. Еще об адвокатах. Уже довольно давно Аарон Соркин задумал поставить на Бродвее спектакль по «Убить пересмешника» Харпер Ли. Писательница согласилась, но поставила условие: постановка «не должна отклоняться от духа романа». Но затем Ли умерла — и некому адекватно оценить, следует ли Соркин этому условию. Адвокат, давно представлявший интересы Ли, прочитал текст Соркина — и остался им очень недоволен. Литературные распорядители Ли подали на продюсера будущего спектакля в суд: по их мнению, «Аттикус Финч слишком злой, Глазастик и Джим слишком взрослые, а Кальпурния чересчур категорична». The New York Times попросили семерых юристов разъяснить, что может выйти из этой тяжбы. Их симпатии в основном на стороне Соркина. Шерил Дэвис, юрисконсульт Гильдии авторов США, считает, что понятие «дух романа» слишком расплывчато. Специалист по защите интеллектуальной собственности Джордан Гринбергер спрашивает: «Если речь не идет об исторических фактах, кто может определять, чего „никогда” и „ни в коем случае” не сделали бы вымышленные персонажи?» Профессор Колумбийского университета Джейн Гинзбург отмечает, что контракт строго оговаривал лишь право Харпер Ли одобрить или не одобрить выбор драматурга — в прочих вопросах она могла бы лишь советовать, но не настаивать. Ребекка Ташнет из Гарварда полагает, что подобный контракт при любом исходе ущемляет одну из сторон. Кроме того, юристы напоминают, что Аарон Соркин — известный режиссер: соглашаясь на его участие, Харпер Ли и ее агенты должны были предполагать, что у него есть собственный взгляд на роман. Чем все это кончится? Тут мнения расходятся: профессор Бартон Биб уверен, что Соркин и продюсер Скотт Рудин проиграют дело, а вот Дейв Рейн думает, что соркиновскую интерпретацию разрешат.
12. Lithub вспоминает двенадцать вопиющих случаев литературного плагиата. Много известных историй сюда не попало, но занятных фактов хватает и без них: от скандала с «Девочками» Эмили Клайн (ее экс-бойфренд утверждал, что писательница украла текст из его электронной почты; Клайн горько жаловалась на то, что время, за которое она могла бы написать новую книгу, безвозвратно потеряно на судебные разбирательства) до конфуза с Нобелевской речью Боба Дилана (он воспользовался найденным в сети кратким пересказом «Моби Дика»); от многочисленных исков к Дэну Брауну до случая, когда молодого писателя Джейкоба Эпстайна поймал за руку сам обворованный коллега — Мартин Эмис.
13. В издании The Lifted Brow Лора Уинн рецензирует популярный сейчас роман Хлои Бенджамин «Бессмертники». Его герои — четверо родных братьев и сестер — решают от скуки узнать у гадалки, сколько они проживут. Полученное знание сильно на них действует; Бенджамин рассказывает о жизни своих героев, ожидающих наступления роковой даты. «Для героев судьба становится неизбежной ношей, ужасным напоминанием о том, что у каждой жизни есть срок годности, — пишет Уинн. — По счастью, Бенджамин не отвечает на все вопросы. Она так и не расскажет нам, „знала” ли гадалка, когда придут их последние дни, или герои романа сами виноваты в том, что предсказание сбывается». Главная проблема романа, по мнению Уинн, не в том, что конец немного предсказуем, а в том, что Бенджамин пишет карикатурно — «слишком старается насытить жизнь своих героев подробностями». Скажем, описывая гей-сообщество Сан-Франциско 1980-х, она упоминает буквально все характерные места и имена — в итоге получается не достоверное описание, а энциклопедия. Книга, считает рецензентка, не оправдывает ожиданий: она намекает на то удовольствие, которое получаешь от магического реализма Маркеса и Альенде, — и растрачивает это обещание впустую.