Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Филимоновым Андреем Викторовичем либо касается деятельности иностранного агента Филимонова Андрея Викторовича.
Литературная жизнь Томска началась двести лет назад с пренеприятного известия. В город приехал ревизор, граф Михаил Сперанский, назначенный Александром I исполнять обязанности сибирского генерал-губернатора. Свою деятельность на новом посту Сперанский начал с личной инспекции вверенной ему территории. Увиденное поразило графа. В письме дочери Елизавете, отправленном из Томска в июне 1819 года, он сообщал:
«Томская губерния по богатству и климату могла быть одной из лучших губерний в России, но худое управление сделало из нее сущий вертеп разбойников. Если бы в Тобольске я отдал бы всех чиновников под суд, то здесь оставалось уже всех повесить. Злоупотребления вопиющие и по глупости губернатора, по жадности жены его, по строптивому корыстолюбию брата его, губернаторского почтмейстера, весьма худо прикрытым...»
В то время томским губернатором служил некто Демьян Илличевский, чей сын Алексей, обучаясь в Царскосельском лицее, приятельствовал с Пушкиным, писал изящные стихи и даже считался литературным соперником Александра Сергеевича. Илличевский-старший решил использовать талант сына в служебных целях и попросил его сочинить оду на приезд графа Сперанского, надеясь таким способом смягчить неизбежный начальственный гнев. Алексей выполнил отцовский заказ, ода была написана и лично автором исполнена перед высоким гостем, который, однако, не впечатлился этим перформансом и приказал уволить бедного Демьяна с занимаемой должности.
Стихотворение, увы, не сохранилось, семья Илличевских с позором покинула Сибирь. А литературная жизнь в Томске замерла почти на сорок лет, до следующего Александра — царя-освободителя, в правление которого каждому губернскому городу было приказано завести регулярную газету для информирования обывателей о ходе реформ и общем положении дел. Тут тоже не обошлось без скандала, известного как «Дело об отделении Сибири от России».
С середины 1860-х годов в редакции «Томского губернского вестника» работали молодые журналисты Григорий Потанин и Николай Ядринцев, знавшие друг друга еще по Санкт-Петербургу, где Потанин, будучи вольнослушателем университета, успел отсидеть два месяца в Петропавловской крепости за участие в студенческих волнениях и с тех пор находился под надзором полиции. На страницах вестника обсуждались такие вопросы, как отмена уголовной ссылки в Сибирь, экономическая и политическая автономия региона, открытие сибирского университета. Эта областническая повестка очень не нравилась Третьему отделению, которое в целях борьбы с крамолой применило любимый всеми спецслужбами метод провокации. В казарме омского кадетского корпуса были найдены листовки, содержащие воззвание «К патриотам Сибири». В тексте среди прочего говорилось:
«Демократический состав общества особенно благоприятствует Сибири создать республику, состоящую из штатов, подобно Америке. Понятно, что она может достигнуть своей самостоятельности только восстанием и войной за независимость».
Гораздо позднее стало известно, что «воззвание» сочинил тайный сотрудник Третьего отделения, иркутский купец Попов, использовавший в своем творчестве идеи областников. Для следствия этого было вполне достаточно. По Сибири прокатилась волна арестов. Григория Потанина «назначили» руководителем подпольной организации и сгоряча приговорили к 15 годам каторги, но затем скостили срок до 5 лет, которые Потанин отбывал в крепости Свеаборг на берегу Финского залива. Как ехидно заметил один из фигурантов «дела об отделении», это был первый случай, когда преступника не ссылали в Сибирь, а высылали за ее пределы.
Спустя несколько десятилетий осуществилось многое из того, о чем мечтали областники. Уголовная ссылка в Сибирь была отменена, в Томске открыли первый сибирский университет, начали выходить газеты разных направлений, появилась частная типография и книжный магазин издателя Петра Макушина. Литература расцвела настолько, что Чехов, останавливавшийся в Томске по пути на Сахалин, не знал, куда деваться от местных писателей, которые являлись к нему, чтобы прочесть свои произведения. В письме Суворину Антон Павлович со свойственной ему едкостью рисует картины провинциальной литературной жизни:
«Докладывают, что меня желает видеть помощник полициймейстера. Что такое?!? Тревога напрасная. Полицейский оказывается любителем литературы и даже писателем; пришел ко мне на поклонение. Поехал домой за своей драмой и, кажется, хочет угостить меня ею... Сейчас приедет и опять помешает писать к Вам...Стоп! Вернулся полицейский. Он драмы не читал, хотя и привез ее, но угостил рассказом. Недурно, но только слишком местно. Показывал мне слиток золота. Попросил водки. Не помню ни одного сибирского интеллигента, который, придя ко мне, не попросил бы водки».
К концу XIX века в Томске появилось даже бульварное чтиво собственного производства — уголовный роман «Томские трущобы», подписанный псевдонимом «Не-Крестовский». За ним скрывался местный поэт Валентин Курицын, самый успешный, в коммерческом плане, томский беллетрист. Еще до революции было продано несколько тысяч экземпляров романа, при советской власти «трущобы» ходили в самиздате, переиздавались в конце XX века и породили легенды о городских подземельях, которые до сих пор ищут (и находят) энтузиасты.
После того как была построена Транссибирская магистраль, в Томск потянулись гастролеры из Москвы и Петербурга, театральные труппы, литераторы и поэты. С аншлагом выступал перед публикой Константин Бальмонт, читавший свое знаменитое «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать», а поэт Игорь Лотарев, будущая звезда эгофутуризма, именно в Томске придумал звонкий псевдоним Северянин.
Открытие университета сделало Томск интеллектуальным и культурным центром Западной Сибири. На рубеже веков возник живучий образ — «Сибирские Афины», определивший мироощущение горожан, местную идеологию, непонятную жителям других городов. Авторство приписывают разным людям — от князя Константина Вяземского до наркома просвещения Анатолия Луначарского. Но, скорее всего, бренд «Сибирские Афины» родился в кружке Потанина, объединявшего губернских художников, литераторов и университетскую профессуру. «Потанинские четверги» были интеллектуальным пиром, на который стремились попасть люди искусства. Вячеслав Шишков читал здесь свои рассказы о золотоискателях, сложившиеся позже в роман «Угрюм-река», здесь восхищались картинами алтайского гения Чорос-Гуркина и угощались пельменями «с Гребенщиковым» (писатель Георгий Гребенщиков, друг Рериха и Шаляпина, после революции эмигрировал в США, где основал русское издательство и литературную деревню Чураевка). Сам хозяин «четвергов», по воспоминаниям современников, «сидел и помалкивал, попивая чаек», а свое суждение высказывал, только когда к нему обращались за советом. Для Томска Потанин был сакральной фигурой и непререкаемым авторитетом. В декабре 1917 года восьмидесятилетнего Григория Николаевича избрали председателем Сибирской областной думы, которая просуществовала всего несколько недель, пока с ней не разобрались большевики. По выражению историка Николая Серебренникова, Потанин был первым и последним президентом Сибири.
После Гражданской войны литературная жизнь в Томске практически умерла. Советская власть разжаловала «Сибирские Афины» из губернских городов в районный центр Новосибирской области. И если бы не университет, то здесь прекратилась бы вообще всякая жизнь, как в Енисейске и других старинных городах, обойденных Транссибом.
Поэт Леонид Мартынов описывал посещение Томска в 1925 году как мистическое путешествие в параллельную реальность, чуждую грохоту советской модернизации:
«Чуть ли не прямо за этими снежными Афинами начинаются те леса, где разговаривает с Венерой шаман из поэмы Хлебникова... я перед этим изъездил рудный Алтай, каменноугольный Кузбасс и целинные степи, вспахиваемые плугами Зернотреста, написал массу индустриальных корреспонденций и после этого ощутил не то чтобы приступ усталости, но взалкал, так сказать, других ощущений, другой умственной пищи: вдруг ощутил потребность взглянуть на современность из глубины какого-нибудь очень медвежьего угла...»
Таким углом Томск оставался больше полувека, и только имена ссыльных писателей и поэтов, которые сейчас можно прочесть на мемориальных досках в центре города, как-то связывали это место с литературой. Николай Клюев, расстрелянный в Томске в 1937 году, написал здесь свое последнее стихотворение:
Есть две страны; одна — Больница,
Другая — Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику…
Философ Густав Шпет, расстрелянный и похороненный в общей могиле под горой Каштак, переводил здесь гегелевскую «Феноменологию духа».
Николай Эрдман служил в городском драмтеатре заведующим литературной частью и даже пытался написать новую пьесу, но потом всё уничтожил и забыл этот город, как страшный сон.
Опять же благодаря университету и другим томским вузам здесь проводили годы юности известные впоследствии советские писатели. Автор «Волшебника изумрудного города» Волков учился в Томском учительском институте, Виль Липатов окончил Томский государственный университет, работал в областной газете «Красное знамя», писал конъюнктурные очерки о людях труда.
Своих имен, своей литературы практически не было, только имитация литературной жизни в исполнении членов местного союза писателей. Исключением можно считать Виктора Колупаева, чей роман «Фирменный поезд „Фомич”», опубликованный в 1979 году, пришелся по душе любителям фантастики по всей стране, а впоследствии был переведен на языки братских стран социалистического лагеря.
Потом началась перестройка, ослабела цензура, сразу же появились новые авторы.
Археолог Витольд Славнин, чей прадед был тобольским вице-губернатором и другом Григория Потанина, опубликовал книгу «Томск сокровенный», в которую вошли воспоминания о послевоенном детстве, о прогулках по старому городу с дедушкой-эрудитом, о воскрешении имен, запрещенных советской властью.
Журналист Вадим Макшеев, сын белого эмигранта, высланного в Сибирь из Эстонии в 1941 году, единственный из всей семьи выживший в Васюганских болотах, написал документальное исследование «Нарымские хроники», опубликованное издательством «Русский путь» при поддержке Александра Солженицына.
Филолог Владимир Костин со сборником повестей «Годовые кольца» вырвался из герметичного провинциального пространства «Сибирских Афин» в финал премии «Большая книга».
Поэт Макс Батурин, чьи стихи в конце 1980-х распевали сибирские рок-группы, литературный панк и мифотворец, изобретатель пародийных творческих союзов вроде Всемирной Ассоциации Нового Пролетарского Искусства, скандалист и самиздатчик, метавшийся между католической церковью и психиатрической клиникой, при жизни опубликовал одну книгу — поэтический сборник «Сказано вам русским языком».
Родное яблоко червя
я съел кишечнику в подарок
несла по дождику меня
шестёрка пьяных санитарок
Макс Батурин
чего-то праздновал народ
все пили спали и плясали
мне фельдшер процедил УРОД!
и брюхо распорол усами
какой там к дьяволу наркоз
какой в болото антисептик
новосибирский совнархоз
я видел надпись на кушетке
консервной банкою до дна
меня он вычистил трёхкратно
из фляги синего вина
налил в две чашки аккуратно
насытив дух очистив плоть
мы разошлись как в луже спички
лишь что-то в животе колоть
осталось слева по привычке
Он родился и умер в Томске, не дожив до 33 лет. Свой родной город называл «черной дырой», где бесследно исчезают люди и тексты, где мертвые поэты по умолчанию лучше живых и нарциссическая привычка медитировать на славное прошлое мешает воспринимать современность. Когда организаторы поэтических фестивалей спрашивают у меня, почему Томск не виден на литературной карте России, я сразу вспоминаю Макса Батурина. Жаль, что его нет с нами, он бы объяснил почему.