Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Умер Борис Останин.
Ему было семьдесят шесть лет; большую часть жизни он провел в Ленинграде (Петербурге) и стал для этого города фигурой по-настоящему знаковой. С 1976 по 1990 год Останин вместе с Борисом Ивановым делал самиздатский журнал «Часы» — один из столпов «второй», «неофициальной» ленинградской литературы. В 1978 году редакция «Часов» учредила неподцензурную Премию Андрея Белого. Продолжившая свое существование и в постсоветское время, эта премия (с 2015 года, после смерти Иванова, возглавляемая Останиным) считалась наиболее престижной наградой в области «инновационной» и «экспериментальной» словесности. В 1986-м в соавторстве с Александром Кобаком Борис опубликовал знаменитую статью «Молния и радуга» (почти хрестоматийное самоописание «второй культуры»), в 1988-м начал вести мастерскую поэзии в Ленинградском Свободном университете (критическую прозу там же преподавала Ольга Хрусталева, режиссуру — Борис Юхананов, живопись — Тимур Новиков). В 2022-м в Арт-центре «Пушкинская, 10» Останин открыл Библиотеку Андрея Белого — и это тоже стало важным событием. А еще Борис — со своими обширными знакомствами, грандиозными проектами, новыми идеями, просто шутками и анекдотами — всегда казался человеком, связывающим воедино довольно разобщенную литературную среду Петербурга. Круг [Транслита] и круг «Старой Вены», люди из кафе «Борей» и люди из журнала «Звезда», та же «Пушкинская, 10» и книжный магазин «Порядок слов» — Останин бывал везде и запросто общался со всеми.
Помимо этих «институциональных усилий» были переводы (от Камю до Кастанеды), художественные произведения, исследовательские тексты и многое другое.
Вероятно, все вместе это должно звучать внушительно, но есть одна тонкость. Порой кажется, что сам Останин не хотел, чтобы это звучало внушительно, — и в соответствии с такой установкой выстраивал свою совершенно особую литературную стратегию.
Для описания этой стратегии необходимо вспомнить, что литература с давних пор является войной за внимание (внимание тех, кто мог бы уделить время, прочитать все написанное). Чем дальше, тем интенсивнее эта война, ведь общее количество внимания ограничено и на него претендуют (с каждым годом все успешнее) другие, более молодые медиа (кинофильмы, телетрансляции, видеоролики и т. д.). Ставки здесь высоки, сражения яростны, проигравшим несть числа. И вероятно, многим покажется, что Борис проиграл эту войну. Действительно: сорок пять лет занимавшийся Премией Андрея Белого, Останин не написал о ней книги (подобной той, которую написал о Клубе-81 Борис Иванов); плоть от плоти ленинградского андеграунда, товарищ Виктора Кривулина, Елены Шварц и Александра Миронова, он не оставил о них пространных воспоминаний. Имя Останина не связывается ни с выдающимися стихами, как имя Аркадия Драгомощенко, ни с культовой прозой, как имя Леона Богданова (оба были друзьями Бориса). При этом художественные произведения Останина (написанные в оригинальном формате, напоминающем о записных книжках Венедикта Ерофеева, филологических этюдах Михаила Безродного и «Записях и выписках» М. Л. Гаспарова) могли бы стать довольно популярными — увы, не стали: по сравнению с заметками Безродного и Гаспарова, этим языковым трюкам, математическим схемам, хитроумным классификациям и нумерологическим упражнениям как будто не хватало солидности, респектабельности. Наконец, останинские исследования текстов Саши Соколова и Владимира Набокова — шокирующе неожиданные, но при этом удивительно конгениальные своим объектам — вообще были проигнорированы публикой. Сейчас, когда Борис умер, мы слышим много теплых слов о нем, однако грустная правда в том, что на книги его (выходившие довольно часто) в последние годы почти никто не откликался.
Впрочем, являлось ли все это — поражением?
Ни в коем случае.
Когда-то Борис Останин предлагал в дополнение к термину «вторая культура» (то есть культура неофициальная, неподцензурная, независимая) ввести термин «третья культура», «дважды неофициальная» — для обозначения той совершенно предельной уже степени маргинальности, когда даже подполье кажется чересчур просторным, когда два десятка человек на твоих чтениях представляются слишком «шумной публичностью». Если принять такую концепцию как некий идеал и горизонт, если предположить, что к чему-то подобному стремился Борис, то все становится на свои места — и нарочитая сырость художественных вещей, и растрачивание по пустякам идей и замыслов, и принципиальное нежелание «лепить нетленку», рожать в муках «эпопею» или «шедевр». Те же «Догадки о Набокове» специально написаны таким образом, чтобы на них не мог откликнуться ни один профессиональный набоковед. Какие-то высосанные из пальца ассоциации, какие-то самодельные термины и обозначения, какие-то нелепые гипотезы и фантазии — как реагировать на такое «исследование»? Схожим образом дело обстоит и со «Словарем к повести Саши Соколова „Между собакой и волком“» и с другими работами. Да и труды-то свои в последние годы Останин публиковал в Издательстве Т8 — как будто нарочно, чтобы их нельзя было увидеть и приобрести в магазинах (книги издательства продаются только в интернете). Продуманная, последовательная позиция: Борис сознательно отказывался от участия в войне за внимание. Он был не проигравшим, но пацифистом на этой войне.
Адептом домашней, повседневной, незаметной словесности.
P. S.: Теперь я думаю: не здесь ли кроется главный урок всей «неофициальной литературы»? То есть не просто в уходе от любых внешних требований (цензуры ли, рынка), но в радикальном разрыве (порожденной чистым авторским тщеславием) связки письма и чтения? Собственно, почему одно должно подразумевать другое? В силу какой инерции, какой традиции мы полагаем, что написанное вообще должно быть прочитанным? Письмо — одна из великого множества антропологических практик (ничуть не хуже, но и не лучше цветоводства, кулинарии, вязания, любви, раскладывания пасьянсов, наблюдений за звездами или птицами), и, как все другие практики, она может сделать человека счастливым. Что же, давайте писать, сочинять романы и трактаты, складывать стихи и поэмы (и это доставит нам минуты радости, подарит сладость творчества, улучшит здоровье и продлит жизнь, поможет переждать любые темные времена). Но на каком основании мы требуем, чтобы кто-то читал потом наши тексты? Или мало на свете вещей, внимание к которым гораздо важнее, чем внимание к нашим статьям, повестям, романам? Мы готовим прекрасный суп — и с удовольствием сами съедаем его; мы вяжем красивый шарф — и с радостью дарим его близкому человеку. И этого довольно. Почему же, написав текст, мы непременно хотим выставить его на обозрение перед всем миром? Возможно, вся суть литературного андеграунда заключалась как раз в том, чтобы отказаться от войны за внимание? И этого довольно. Довольно только написать. Довольно, если написанное тобою прочитаешь только ты сам (Аронзон: «Одно спасение — колода. / Или, колоды не беря, / сесть перечитывать себя», Харитонов: «Я тружусь чтобы доставить необыкновенные минуты восторга критику который я же»). А если есть еще два-три друга... Пусть идейные наследники Союза советских писателей грызут друг другу глотки в борьбе за внимание, в войне за читателей, маются и мечтают (о чем там мечтают: о дачах на взморье? о миллионных тиражах? о государственных премиях?). А мы будем знать, что можно так настроить, так отладить свой габитус, чтобы получать чистое удовольствие от повседневного сочинения, от фантазирования, от складывания слов в предложения — не отвлекаясь на мантру «кто это прочтет?», не становясь заложником войны вниманий. Простая вроде бы мысль, но дойти до нее мне помогли не стихи Виктора Кривулина и не проза Леона Богданова, но живой пример Бориса Владимировича Останина.