Ян Пробштейн, поэт, переводчик:
Евгений Витковский отныне принадлежит истории литературы и перевода, которым занимался всю жизнь. Необычайно одаренный и обладавший блистательной техникой стиха, он, в отличие от своего учителя Аркадия Акимовича Штейнберга, верил в то, что этому можно научить.
Прозаик, поэт, выдающийся переводчик, историк перевода, исследователь литературы Серебряного века и русского зарубежья, неустанно искавший новое, открыватель новых имен, издавший фундаментальные собрание стихотворений двух первых волн русской эмиграции — четырехтомник «Мы жили тогда на планете другой», «Семь веков французской поэзии», «Семь веков английской поэзии» и «Строфы Века-2». В последний из них — том размером с Большой энциклопедический словарь — включены более полутысячи переводчиков, от Иннокентия Анненского до внука Михаила Зенкевича, Сергея Нещеретова, родившегося в 1972 г. На конец 2019 года на сайте «Век перевода», выросшего из антологии, уже было 1156 поэтов-переводчиков и переводчиков-поэтов.
Витковский ворвался в большую литературу, сразу приняв участие в работе над «Библиотекой всемирной литературы», когда ему едва ли исполнилось 20 лет, и как переводчик начал печататься с 1971 г. Особенно Витковский гордился переводом, как он сам говорил, «нидерландского Мильтона», Йоста ван Вондела. Помимо основных европейских языков, изучил африкаанс, гэльский, англо-шотландский. Был литсекретарем Аркадия Акимовича Штейнберга, в доме которого мы и познакомились и дружили до 2003 года, когда в силу некоторых обстоятельств наши пути разошлись, но сейчас не время вспоминать старые споры. Кроме библиографии, указанной в Википедии, издал трехтомник Рильке и полное собрание стихотворений Франсуа Вийона, три альманаха «Век перевода», избранные (!) переводы в двух-томах «Вечный слушатель» и многое другое.
В связи с этим хочется подумать о том, что же выделяет Евгения Витковского из ряда его выдающихся современников и даже предшественников (ибо, как мне уже не раз приходилось писать, школа русского поэтического перевода — явление уникальное)? Знание языков, которые для чтения он мог освоить за полгода-год? Техника, которой он владел в совершенстве?
Техника, будь то версификация, лексика, умение построить фразу, владение словом и т. д., в художественном переводе нужна для того, чтобы думать не о ней, а о передаче духа оригинала, перевоссоздании оригинала по «болевым точкам», как выразилась Марина Цветаева. Критерием точности перевода в данном случае будет сохранение ключевых слов — «болевых точек» с одной стороны, и передача движения языка сквозь образ — с другой.
Виктор Топоров, сам незаурядный переводчик, скандалист и ниспровергатель кумиров, находил в Витковском задатки гениальности:
«Ему было двадцать лет, мне двадцать четыре. Я переводил Рильке три года, он несколько месяцев. Я недурственно закончил филфак ЛГУ, он с треском вылетел с первого курса истфака МГУ. Я — если отвлечься от дурного произношения — знал немецкий как русский. У него он был явно „приобретен на медные деньги”. Переводил он при этом на пару порядков лучше, чем я. Мне стало ясно, что в лице этого переводчика — а звали его Евгением Витковским — я познакомился и столкнулся с гением. Прошло тридцать лет без малого, и я пребываю в том же убеждении до сих пор.
При этом Евгений был — и по-прежнему остается — Хлестаковым. Все, что он говорит, а тем более обещает, надо сразу делить не надвое, а, скажем, на две тысячи. И, проведя данную операцию, пропускать три четверти сухого остатка мимо ушей. Зато последняя четверть обладает всеми признаками гениальности».
Татьяна Щербина, Евгений Витковский и посол Мальты. 1985 год
В России издавно сосуществовали две школы перевода — буквалистская и вольная; школа XVIII века, наиболее ярким представителем которой был поэт Василий Тредиаковский, и XIX века, ярчайшим представителем школы вольного перевода был, конечно, В. А. Жуковский. В советское время была школа Маршака, когда в угоду благозвучию жертвовали самой сутью, теми самыми болевыми точками, опуская то, что может шокировать читателя (как например, гомоэротизм Шекспира и его необузданная лексика в «Сонетах»). Однако была и другая школа — это, прежде всего, Сергей Владимирович Петров в Ленинграде и Аркадий Акимович Штейнберг в Москве. Оба — выдающиеся поэты, оба неимоверно расширили словарь, вобрав и державинский, и додержавинский язык.
Сам Штейнберг говорил, что он не учит переводу: ни поэзии, ни переводу научиться нельзя, но, добавлял Аркадий Акимович, «у меня многому можно научиться», то есть научить себя. Именно к Штейнбергу в конце концов «пристал» молодой Витковский. От него Витковский взял и внимательность к деталям, и стремление расширить словарь (что нашло выражение также в прозе, и в последней книге собственных стихотворений, вернее, в эпическом цикле «Град безначальный 1500–2000», который требует особого разговора), и, помимо всего прочего, стремление к крупным формам, и пристальное изучение избранных поэтов. Одним из таких поэтов для Витковского стал упомянутый Вондел, представитель золотого века нидерландской поэзии, но также и «Назидательные картинки» Константейна Хёйгенса, как написано в подаренной мне книге: «Всего-то 20 лет работы»:
КАРЛИК
Он — великан вдали; он — великанья пядь;
Господень недосмотр; росток, растущий вспять;
Слоненок из тряпиц; персона, что в оконце
На четверть видима; тень при полдневном солнце;
Гриб, в поле выросший; не нужный никому;
Дух, в тело втиснутый, как исполин в тюрьму;
Весь жалкий, весь такой
По мерке, по людской,
Как кортик против шпаги,
Как рюмка против фляги, —
Такой же малышок,
Как этот вот стишок.
В четких александрийских стихах — четкое видение, точная цезура посередине и точные рифмы. Усеченные трехстопные строки в конце стихотворения «Карлик» (которые тоже можно при желании «собрать» в шестистопник) как бы воплощают образ карлика даже метрически. Версификации научить, пожалуй, можно, а вот тому, чтобы в переводе, да еще точном, была поэзия, — нет. Еще жестче и мощнее переводы Теодора Крамера:
КОНТУЖЕННЫЙ
Тот самый день, в который был контужен,
настал в десятый раз; позвать врача —
но таковой давно уже не нужен,
навек остались дергаться плеча.
Сходил в трактир с кувшином — и довольно,
чтоб на часок угомонить хандру:
хлебнешь немного — и вдыхать не больно
сырой осенний воздух ввечеру.
По окончаньи сумерек, однако,
он пробирался в опустевший сад,
и рыл окопы под защитой мрака
совсем как много лет тому назад:
все — как в натуре, ну, размеров кроме,
зато без отступлений в остальном,
и забывал лопату в черноземе,
что пахнул черным хлебом и вином.
Когда луна уже светила саду —
за долг священный он считал залечь
с винтовкою за бастион, в засаду,
где судорога не сводила плеч;
там он внимал далеким отголоскам,
потом — надоедала вдруг игра,
он бил винтовкой по загнившим доскам,
бросал ее и плакал до утра.
И стремление к антологии, и к созданию школы — также от Штейнберга, который говаривал, что предпочел бы, чтобы его стихи были включены в антологию больше, чем издать собственную книгу стихов. Штейнберг, отсидевший два срока в лагерях, был способен на незаурядные поступки: разорвать контракт с «Совписом», не пожелавшим включить его поэму «К верховьям» в книгу стихотворений, а в день, когда тело Ахматовой увозили в Ленинград, прочесть «Реквием» в ЦДЛ (за что лишился «титула» председателя секции перевода СП), и все же Аркадий Акимович создал свою школу перевода, благодаря тому, что у него было чутье на талантливых людей («учитель, воспитай ученика...»). Евгений Витковский также неустанно искал одаренных людей, однако, в отличие от Штейнберга, он верил, что переводу можно научить. Он и перевел целую библиотеку, и выпустил в ряде издательств — в последнее время в «Водолее» — также библиотеку. Витковский был бесспорным мастером, но, насколько мне известно, премии «Мастер» он не был удостоен. Приходится признать, что, несмотря на все усилия Витковского, вероятнее всего, в переводе сейчас преобладает тенденция к благозвучию в угоду сути — по сути, к возврату не столько к традиции Левика, сколько Маршака.
Николай Александров, критик:
«Переводчики — почтовые лошади просвещения» — старая и избитая фраза, сегодня воспринимающаяся несколько странно. Невольно возникает образ утомленного непосильным трудом существа, и даже слово «почтовые», утратившее коннотации позапрошлого столетия, не помогает.
Лошадь, да еще чаще всего безымянная, поскольку, если речь не идет о произведениях классиков, ну или о поэзии, имя переводчиков интересует только профессионалов и безразлично обывателю.
С поэзией, впрочем, дело тоже обстоит непросто. Потому что есть, скажем, Николай Гумилев, и существуют его «Эмали и камеи», точнее, его перевод Готье. Но он воспринимается как некое дополнение к Гумилеву, как его выступление на несколько иной почве или исполнение чужой, но отредактированной партитуры. И даже хрестоматийные переводы Пастернака воспринимаются так же. А вот Маршак в нашем сознании прежде всего переводчик, ну или поэт, присвоивший себе чужие песни. Хотя это отдельная проблема.
Евгений Витковский был прежде всего переводчиком, то есть переводчиком по преимуществу. И дело не только в объеме и разнообразии (то есть, в частности, с разных языков) им переведенного, а это и Бодлер, и Рембо, и Уальд, и Рильке, и Киплинг, и Мильтон, и Камоэнс, и много кто еще. Он составлял и комментировал антологии поэтов русского зарубежья, подготовил собрания сочинений Георгия Иванова, Ивана Елагина, Арсения Несмелова. Но все-таки главным делом, главным достижением его был проект — «Век перевода». Он удивителен и по масштабу, и по своей просветительской роли. Не только потому, что знакомит с огромным пластом зарубежной поэзии, но прежде всего потому, что возвращает имена, восстанавливает память о забытых переводчиках. По существу это и есть памятник переводчикам — почтовым лошадям просвещения.